Юрий Колкер
В СТОРОНУ НАРЕЖНОГО
↓
Делаю крохотный шаг в сторону моей давней мечты — поставить нерукотворный памятник Василию Нареж­ному (1780-1825), первому по времени и важнейшему по значению русскому романисту, «родо­начальнику русских романистов» (Белинский), писателю европейского масштаба, практически незамеченному неблагодарными со­отечественниками. С этой целью пе­реписываю от руки в новой орфографии и вы­ве­ши­ваю в сеть исследование о нём госпожи Н. Белозерской, опубликованное в кон­це XIX века (1888-1891). Взято оно мною тоже из сети (и старую орфографию я пред­почитаю новой, большевистской, только она мне не по силам), но вывешено её сочинение в сети так, что — видит глаз, да зуб неймёт: читать до крайности неудобно, а копировать хотя бы кусками и искать нуж­ное место по ключевому слову — не­возможно, причём это — диверсия на­ме­рен­на­я. Крохоборы, мелочные скряги, не имеющие ни малейших прав на это со­чи­не­ние, вы­весили его в надежде за­ра­бо­тать на нём, и, разумеется, не заработа­ли ни ко­пейки в теперешней затхлой России, а русскую литературу, предположитель­но ве­ли­кую, в грязь затаптывают. «Широки на­туры русские!»
В книге о Белозерской сказано, что её историко-литературный очерк о Нарежном был в 1893 году удостоен премии. Я начал читать и переписывать её труд с благо­дар­ностью и чуть ли не с благоговением: надо же! нашелся в XIX ве­ке умный и чест­ный человек, понимающий литературу и свой долг патриота! — а за­канчивал я чте­ние с величайшим раздражением против Белозерской. Работала она усердно, спору нет, сведений важных и интересных (не только и даже не в первую очередь о Нареж­ном) сообщает много, иные из них очень не мешало бы знать людям литера­турным, но она — кто угодно, только не писатель, не мыслитель и не вдумчивый критик. Вряд ли вину за бесконечные ошибки в её тексте (вроде «христоматии» или «также» в значении «так же») можно целиком переложить на безграмотного типографского наборщика. Обильные цитаты все как одна идут с искажениями, и какими! — «убий­ство» вместо «буйства», но зато педантично снабжены ссылками на страницы книг Нарежного, — наукообразие наведено! Белозерская пересказывает сюжеты романов Нарежного — и при этом обходит самые интересные и захва­тывающие сюжетные повороты. Она не может правильно написать имён героев На­режного (имён, следует признать, причудливых). Словарь Белозерской беден, язык коряв, расстановка зна­ков препинания — обескураживающе нелепа (говоря это, исхожу не из теперешней нор­мы, а из тогдашней и здравого смысла). Нарежного, спасибо сочинительнице, она признаёт большим талантом и первым по времени настоящим русским проза­и­ком, чего и отрицать нельзя, иначе на это место становится Фаддей Булгарин. Бело­зерской поневоле то и дело приходится говорить о Гоголе, и она, нехотя и с види­мым усилием, признаёт зависимость Гоголя от На­режного, — хотя из её же соб­ствен­ных примеров видно, что Гоголь не то что следовал в чём-то за Нарежным, а попросту обобрал покойника. Сопоставление Нарежного с Гоголем — худшее в со­чи­нении Белозерской. Она целиком в плену установившегося суеверия; не видит очевидного: что как писатель Гоголь посредственность, что Нарежному он — по щи­ко­лотку. Понятно, что полвека безудержных восхвалений Гоголя — барьер не шу­точный, но ведь на то и существует критическая мысль, чтоб рассеивать подоб­ные предрассудки. Не мешает вспомнить, как этот вздор начался: в 1835 году (при жизни Пушкина, Жуковского, Боратынского!) Белинский заявил, что трон первого русского поэта (!) перешел от Пушкина к Гоголю — к начинающему неумелому про­заику, не­до­учке без родного языка и сколько-нибудь основательной культуры! Бе­линским по­велевали соображения конъюнктурные, ему нужны были «свои Новали­сы и Тики» в России, русская романтика, народность; ему, да и самому Герцену, стал вдруг ме­шать бельведерский мрамор классицизма. А ведь Белинский был «властителем дум» (в краю, где думать ленились), — вот и пошло-поехало. Чтобы закончить с Го­го­лем, выскажу моё твердое убеждение, что литература, возвеличившая Гоголя, не может называться великой.
Возвращаюсь к Н. Белозерской. Отмечаю как анекдотическую глупость её сужде­ние о романе Нарежного Два Ивана, или Страсть к тяжбам (откуда Гоголь украл всё, что оказалось ему по уму). Она восхищается, и совершенно справедливо, пер­вой половиной романа, а про вторую говорит, что эта часть будто бы «не самобыт­на», подражательная — не делая даже попытки обосновать это суждение. На самом деле первая часть романа Нарежного отдаленно напоминает Ромео и Джульетту (сюжет которой у Шекспира не свой, заимствованный, то есть в рассуждении Бело­зер­ской Шекспир «не самобытен»), вторая же часть романа Нарежного по сюжет­ному ходу — не знает себе примера во всей европейской литературе, да сверх того увлекательна, захва­тывающе интересна, читается на одном дыхании, как романы Вальтера Скотта и Роберта-Льюиса Стивенсона, — попробуйте найти способ при­мирить семьи Монтеки и Капулетти! — а Нарежный находит! Что же побуждает Бе­ло­зерскую идти против очевидно­го? А вот что: ей не нравится счастливое завер­шение романа! Перед нами — ещё одно суеверие: к концу XIX века в России до­дума­лись, что литература должна нести социальную нагрузку, звать к свободе, обличать и разоблачать язвы общества, то есть брать на себя не свойственные ей посторонние задачи. Но ведь изначального назначения художественной литерату­ры, — занимать, восхищать и радовать чи­тателя, пусть даже слегка наставляя его, — никто никогда не отменял, и в XVIII веке это понимали лучше, чем в XIX. «По­лезное увеселение» (1760-1762), «Приятное и полезное препровождение времени» (1798) — вот лозунги времени (названия ли­тературных журналов при московском университете), сменившиеся лозунгом «На баррикады, буржуям нет пощады!» и при­ят­ным препровождением времени в ГУЛА­Ге. Нарежный не задавался целью напи­сать трагедию или сатиру, не ставил себе це­лью ниспровергнуть существующий строй; его нравоописательная вещь ближе к улыбчивой комедии (этого жанра тоже никто не отменял), и она — самостоятельна («самобытна», говоря языком Белозер­ской) и прекрасна от начала до конца, а её счастливый исход не только к месту, он — единственное возможное логическое за­вершение такого сочинения. Что до язв общества, то обличать их — дело религии. В России, где живого религиозного твор­че­ства не было веками, литера­тура в XIX века взяла на себя вовсе чуждую ей функцию, чем на минуту и заворожила Европу.
Слово самобытный не сходит со страниц сочинения Белозерской и почти всюду идёт не к месту. Слова самостоятельный, независимый — отвергнуты ею не слу­чай­но. Исследовательница всерьёз полагает, что достоверно описанный быт — глав­ное художество романиста. Она называет не самобытным всё, что не укла­ды­ва­ется в её народническую идеологию. Она думает, что если сочинение писателя чем-то похоже на прежние сочинения других писателей, то это — подражание. На такое и воз­ражать бы не следовало, но я возражу. Литература живёт преемственностью. Впол­не оригинальный автор невозможен и не нужен, его никто и прочесть-то не сможет (в этом духе высказывался Гёте). Евгений Онегин никогда не был бы на­писан без До­на Жуана Байрона, Дубровский — без Вальтера Скотта и Шиллера. Между прочим, именно к Дубровскому очень подходит это словечко Белозерской: не самобытен. Язык Пушкина прекрасен (куда лучше языка Нарежного!), сюжет строен даже в этой незаконченной вещи, — но физиономии героев бледны рядом с тако­выми Нарежного, русские крепостные у Пушкина ведут себя, как английские иомены, а сюжет, при всей его стройности, не осуществлен, об­ломлен там, где должен быт по­лучить развитие. Эта вещь потому ведь и осталась не законченной, что Пушкин увидел её несамостоятельность (даже название Дуб­ровский не принад­лежит Пуш­кину).
Оставляю без возражения другие ошибки Н. Белозерской, которой я всё-таки благодарен за её труд, отчего и довел до конца мою копию (на неё ссылка внизу). На многое Белозерская открыла мне глаза, в первую очередь на суще­ствование об­шир­ной допечатной (допетровской, рукописной) русской литературы, наивной, но любопытной прозы, показывающей, среди прочего, громадное культурное отстава­ние Московии от стран Западной Европы. Ещё важнее некоторые уточнения и напо­ми­на­ния Белозерской, среди них не в последнюю очередь то, что русская поэзия и театр намного — на много гулливеровых шагов — опережали в своих достижениях русскую прозу (в малом это повторяет большое: в истории человечества поэзия и драматическое действо возникли гораздо раньше прозы). Как поучительный щелчок по носу воспринимаю употребление Белозерской слова современный — в его на­сто­ящем, правильном смысле; современный без дополнения значит: современный тем, о ком речь. Теперешнее установившееся значение этого слова: современный нам, — досадная неряшливость. Отмечу, что слово реальный идёт у Белозер­ской в ны­неш­нем значении реалистический, но, по мне,— нынешний вариант луч­ше.
Переписывая сочинение Белозерской, я поначалу (пока моё доверие к ней дер­жа­лось высоко) воспроизводил все её стилистические нелепости, а примерно со второй половины текста кое-что стал поправлять, в первую очередь — расстановку запятых, которые у Белозерской стоят так, что иной раз и смысл теряется. Особое раздражение вызывает у меня то, что Белозерская пропускает запятую и прописную букву в принятой и установившейся конструкции на­звания всякого сочинения, со­держащем союз или: вместо Два Ивана, или Страсть к тяжбам пишет всюду «Два Ивана или страсть к тяжбам» (кавычки тоже лепит, где не надо, но это у всех рус­ских давняя болезнь). В первом случае союз или означает уподобление, во втором — противопоставление, но есть люди, которым не втемяшить, что неправильная за­пись меняет смысл высказы­вания.
Каюсь: кое-где вставляю мои ремарки в квадратных скобках — там, где не было сил не возразить. Всё, что в моём воспроизведении труда Белозерской идёт курси­вом, у неё дано раз­рядкой. Несомненные опечатки я исправляю.
Напрашивается вопрос: отчего я, не жалея горба моего, переписываю это гро­мад­н­ое сочинение полностью, с его ошибками, ляпсусами и нелепыми сокраще­ниями типа «имп. моск. универс.», «Вестн. Евр.» (будто так уж трудно было написать слова целиком!)? отчего стараюсь даже графику Белозерской воспроизвести, все эти «Спб» вместо «СПб», все эти совершенно лишние «г.» и «гг.» после дат? От­того, что урезанная и сильно отредактированная публикация кажется мне по­ся­га­тель­ством на права человека, на свободу информации. Куски, выпущенные мною, могут быть важ­ны­ми для другого. Да и самые ошибки автора, писавшего сто с лиш­ним лет назад, мо­гут показаться любопытными и поучительными.

30.04.24
Н. Белозерская. ВАСИЛИЙ ТРОФИМОВИЧ НАРЕЖНЫЙ