Юрий Колкер: ПЕРСЕИДЫ

…ты просишь присылать тебе страницы моего дневника, но что там интересного? Дневник у меня событийный. Я веду его для памяти, для себя. В конце дня, случается, помню, что я делал в этот день полвека назад, поскольку я весь обложен моими рукописями той поры, а того, что делал этим утром, не помню. Что же до, как ты выразилась, мыслей (спасибо за этот комплимент), то они беспорядочны… Однако ж изволь, будь по твоему: уступаю, выписываю кое-что. Может, и мне эти выписки пригодятся, послужат напоминательными закладками, потому что в дневнике чорт ногу сломит… и посмотрим, надолго ли меня хватит…

…Как? На фэйсбуке? Нет уж, уволь. У господа бога нет таких миллиардов, за которые я туда загляну. Не хочу чужих, хватит с меня. В молодости я был общителен, многим спешил руку протянуть и объятия раскрыть, а старость «люблю за право на покой». В гадостные места без крайней нужды не хожу…

В сети хвалят какую-то книгу под глупым названием Время сэконд-ханд… там даже, кажется, хэнд, а не ханд написано, что ещё глупее… Неужто такую книгу можно открыть?! Не всё ли сказано в названии? Ведь автор русского языка не понимает, не говоря уж об английском. По-английски конструкция second hand может быть существительным, прилагательным и глаголом. Пусть (вообразим на минуту) насущная потребность побуждает автора пересадить эту конструкцию в русский язык. Это, разумеется, чепуха; в русском языке слов пока хватает, английские требуются только хаму, — но пусть так. Тогда возможны варианты названия:

Время сэконд-ханда
Сэконд-хандное время (или Сэконд-хандствующее время) и
Время сэконд-хандствует

Но ведь этого нет. Автор выносит на титульный лист грамматическую бессмыслицу. Можно ли сомневаться, что и содержание книги того же пошиба? Что может сообщить нам автор, заблудившийся в трёх соснах? Ручаюсь головой, что если книга эта с претензией на мысль, мысли в ней подержанные, а если она с претензией на художественность, метафоры в ней поношенные.

Человек кусает себя за хвост — почище любого дракона.

Не за то ли я (среди прочего) некогда упрекал Бродского, что он презирает читателя? И к чему в итоге пришёл сам? не к тому же ли презрению? Правда, Бродский презирал читателя и искал читателя, кормился от читателя, а я под старость повернулся к читателю спиной. Я, выходит, последовательнее… Но эту последовательность преспокойно можно и малодушием назвать.

Десятилетиями я твердил: читатель не глупее писателя; читатель только тем отличается от писателя, что ещё ничего не написал. Но вот читатель написал. Написал — и назвался писателем. Лучше бы мне было умереть вовремя, как Бродский. Он и тут оказался мудрее.

А ещё были в Израиле два удальца, говорившие не словами, а бронзовыми канделябрами, тоже — из презрения к читателю, чтобы покрасоваться перед читателем. Их нет в живых. Оба ходили в гениях. Один воображал себя поэтом, другая — пророчицей Деборой, не иначе. Как я потешался над ними! Как отстаивал простоту! И что же? Вот и я то и дело сбиваюсь — и говорю канделябрами. Так, чего доброго, и в гении угожу (хоть «мне туда не надо»). Читатель любит, когда его презирают. Схема известная: «Кричат: ура! Нас бить пора!» (Полежаев)… и — «сложное понятней им» (Пастернак)… Нет-нет, Бродский был прав, и эти двое были правы, удальцы-израильтяне, гениальные он и она. Признаю́ с опозданием. Сдаюсь. При сегодняшнем читателе поневоле уканделябришься…

За иными находками далеко ездить не нужно… Десятилетиями я держал в памяти (и в папке Рептильная лира) первые восемь строк этого стихотворения, написанного мною мальчишкой, в Чехии, над рекою Сазавою, 9 июля 1966 года; сегодня — нашел его целиком у себя в закромах… в тумбочке у постели. Это было переживание!

Что тут скажешь?! Вот я какой был! Не представлял себе жизни без России! Невозможно не видеть, что эти безыскусные, ещё совсем детские стихи написаны со всей мыслимой искренностью, с живой, подлинной страстью…

Я вот что тут скажу: я горжусь. Горжусь собою тогдашним. Да, я был ребёнком, в двадцать лет не понимал того, что уже почти все мои сверстники поняли; но я был продуктом среды — и собою. Я жил по совести. И я рисковал, между прочим. Эти патриотические стихи не то что напечатать было немыслимо в ту пору, за них в Гулаг можно было угодить. Как это «в Чехии… демократичнее закон»?! Сталинская конституция — демократичнейшая в мире. И путь построения социализма только один: наш, советский (читай: русский).

Когда в 1979 году я составлял Рептильную лиру, составлял наскоро, потому что уже чувствовал занесённый над собою топор, я выбросил все стихи в этом стихотворении, начиная со стиха «Потом светлеет…». Совдепию я уже люто ненавидел, Россию — всё ещё любил; собирался служить ей, на воле или в лагере. Волошину («С Россией кончено!») не верил.

Но я и собою теперешним горжусь над этой рукописью: не прячу нелестное, не приукрашиваю себя тогдашнего. Пусть с опозданием (тут мой В. С. усмехнётся), а всё-таки я понял, что такое Россия; без тени ностальгии смог жить и быть счастливым вдали от скопища «носителей родного языка», от жалкой толпы, которую в ту пору я возводил в достоинство народа. Говорить о ней сегодняшней нечего. Кто имеет глаза, тот видит… В. С. усмехнётся, и ты усмехнёшься… Ваша правда. Я медленно взрослел — да что там! так и не стал взрослым, только состарился.

…В Чехословакии, ты помнишь, я жил 45 дней в июле-августе 1966 года со студенческим строительным отрядом ленинградского политехнического института… имени Колдыбина? или как его там? имени какого-то советского вельможного недоучки. Точные даты поездки под вопросом. Хорошо бы хоть приблизительно их наметить…

Вот моя «книга черновиков» под гордым названием Возрождение. Черновики стихов. Даты: с 14 сентября 1968 по 4 октября 1970 года; 168 страниц. Возрождение, и престранное, началось для меня как раз после её закрытия, в ноябре 1970 года… Теперь книга принадлежит Гуверовскому архиву при Станфордском университете, а мне остались копии… Скопировал я и заднюю обложку, где изнутри вклеена статья из газеты Правда 1969 года под названием У Картахены сносились башмаки. Автор — некто В. Боровский; место написания статьи — Картахена-Москва. Зачем я вырезал и вклеил эту статью полвека назад? Не из-за правды, конечно; я уже понимал, что в Правде всё ложь. Вряд ли и из-за Одиссеи капитана Блада, где пираты захватывают Картахену. Скорее из-за башмаков, навеянных стихами. При въезде в этот колумбийский город установлен удивительный монумент: громадные бронзовые ботинки (Боровский называет их бетонными!). Один лежит боком, другой стоит, и в этот второй — ради забавы и памятных фотоснимков — залезают туристы. Автор правдивой статьи приводит стихи Луиса Карлоса Лопеса (1883-1950), вызвавшие к жизни памятник:

Ясно: в 1968 или 1970 году я был потрясён и восхищён этим душевным движением колумбийцев, их мягким юмором, их умением усмехнуться над собою… надо ведь помнить, что Совдепия была страной анекдотически-… нет, скорее апоплексически-серьёзной! И ещё тем я был тронут, что поэт удостоился такого отклика. Чего я тогда не понимал, так это того, что город, ставящий такой памятник, — благополучен, внутренне здоров… не то, что поганый Ленинград с его бездарными болванками Кирову, Добролюбову, Горькому, Ленину… Не понимал, да; не мог сформулировать, но всё-таки чувствовал…

Слава богу, сегодня можно прогуляться по улицам Картахены, не вставая из-за письменного стола. И прочитать о её прошлом. В марте 1741 года британская армада в 196 кораблей и транспортных судов с экипажем чуть ли не в 24 тысячи человек, при почти трёх тысячах пушек, пыталась взять Картахену приступом — и не смогла, а защищали город, пусть и хорошо укреплённый, всего три-четыре тысячи солдат и моряков. Что тут скажешь! «Гнездо орлов королевских…» Возглавлял оборону дон Блас де Лесо-и-Олаварьета (Blas de Lezo y Olavarrieta), бывалый адмирал (almirante; как чувствуется в этом слове вековая близость мавров!), воин, изувеченный в битвах: у него недоставало руки, ноги и глаза. Герой несомненный… впрочем, прославленный только после смерти, да и то столетия спустя, — воспетый целой литературой о нём, а потом и памятниками на площадях в Картахене и Мадриде возвеличенный; тут к слову сказать, что ещё в XIX столетии памятник, изображающий калеку, был делом невозможным… Дон Блас посрамил Британию! Он-то, видно, и есть главный королевский орёл в стихах Лопеса…

И стихи Лопеса, спасибо интернету, сейчас тоже легко найти, не вставая из-за стола. Вот они:

Видим, что это сонет… но не видим, чтобы в нём водились королевские орлы. Águilas — точно, орлы; caudales можно перевести как могучие, повелительные… даже богатые. Откуда король? А вот откуда: из зоологии. Существительное caudal, при первом значении достояние, изобилие, — ещё и такое значение имеет: королевский орёл. Но это — только по-русски так; в испанском языке этот орнитологический термин начисто лишен какого-либо монархизма. Нет в нём короля. Кремлёвский орёл В. Боровский не знал испанского или знал его очень приблизительно. Чтобы найти это десятое значение слова, он заглянул в словарь и ухватился за нечто псевдопоэтическое, поэтом вовсе не предусмотренное… А если вспомнить, что ботинки при въезде в Картахену он называет бетонными, то и вовсе дурное можно заподозрить: бывал ли он в Картахене?

Правдец Боровский ещё много правды наговорил в своей статье. Он устраивает нам экскурс в историю: рассказывает, как «английский агент Уильям Уокер провоцирует на острове Кемада революцию негров-рабов, завезенных испанцами для работы на плантациях сахарного тростника. Освободившись от испанского господства, Кемада тут же попадает под английский контроль, и Британская сахарная компания захватывает четыре пятых плантаций…». Говорит он со слов итальянского режиссёра Понтекорво (брата сбежавшего в СССР физика-коммуниста), который тогда снимал в Картахене фильм Queimada, хоть и художественный, но очень идеологизированный. Говорит так, как если бы сюжет фильма не был выдумкой. Вот где Боровскому следовало бы заглянуть в энциклопедию! Исторический William Walker (1824-1860) ни на крохотную секунду не был ни англичанином, ни агентом. Он был американцем (родился в штате Теннесси) и не служил никому, только себе. Он в четырнадцать лет закончил университет с summa cum laude, от чего дыхание перехватывает, если задуматься. Он был врачом, юристом, журналистом, расистом и авантюристом, пожалуй, и негодяем, но очень в духе времени и места. Он заслужил прозвище флибустьера. Он, пусть и незаконно, состоял в течение года президентом Никарагуа (страны ключевой; вся торговля Нью-Йорка с Калифорнией шла тогда через Никарагуа; другого пути не было!), а до этого — и еще двух банановых республик, ныне не существующих. Он был расстрелян правительством Гондураса в возрасте 36 лет… Выдумка Понтекорво нехороша. Откуда взялась Британия?! Исторический Walker угрожал её интересам в этом уголке мира…

В этой статье кремлёвского орла еще много разной правды. И язык хорош. «После по-испански любезного и высокопарного вступления хозяин и гости подвергли меня горячим, бурным, пристрастным расспросам о мире, жизни, нашей стране. Расстались мы друзьями; мне кажется, я приоткрыл немного железный занавес несусветной клеветы, которым долго отгораживали от этих людей правду о социалистическом мире…» Сейчас бы этот добрый человек написал так: «правду о православном мире», а изголодавшиеся по правде «хозяин и гости» слушали бы его благую весть с той же верой и надеждой на светлое будущее…

Незачем говорить, что Боровский не понимает имени города: пишет, что Картахена-де-Индиас названа так в честь знаменитого порта в Испании, — а что Картахена по-испански — Карфаген, и что «знаменитый испанский порт» назывался Новым Карфагеном две с лишним тысячи лет назад, ещё при Гамилькаре Барке, когда об испанцах и слуху не было, это кремлёвскому орлу невдомёк. Всё равно, спасибо ему — через полвека с хвостиком. Никто, никто на всём белом свете не читает сейчас эту его статью, не помнит о ней (да и о нём), — только я… А сколько интересного я прочёл в связи с нею! Сколько понял и вспомнил! Среди прочего — и о многовековой обоюдной ненависти двух народов, англичан и кастильцев. Итальянский ирландец Сабатини донёс её отголоски до середины двадцатого века. Его испанцы в Одиссее капитана Блада — все как на подбор идиоты и негодяи. Теперь вижу, что это предвзятое отношение не осталось без взаимности. Дону Бласу приписывают слова о том, что каждый добрый испанец должен помочиться на англичанина.

Спасибо и Луису Карлосу Лопесу. Я полистал его стихи. Поэт он был не ахти какой, немножко французил, откровенно работал под парнасцев: как они, упивался формой сонета, ради рифмы, случалось, гнул в бараний рог смысл… Вот ещё что мне пришло в голову над его стихами: русское слово мегера, которого не объясняет Фасмер, пришло из испанского: по-испански mujer — женщина… Может, для испанистов моя догадка — дважды два четыре; а может, и не для всех; мне довелось (в 1998 году, в Чикаго) беседовать со специалисткой по английскому языку, которой никак не давалось очевидное: что bishop — искажение слова επίσκοπος (епископ).

Перевожу сонет Лопеса о городе с возможной точностью… однако ж не итальянским сонетом (он же и испанский), а сонетом английским. Сознаю, что в этом — большая неточность, лишающая мой перевод самостоятельного значения. В русскую книгу Лопеса такой перевод не поместишь. Но есть тут и выигрыш. Итальянский сонет по-русски что эклер в патоке, английский — оставляет место естественности и живому чувству.

Другая неточность та, что я приношу в жертву «масло в кувшинах», el aceite en botijuelas, а с ним — и аромат испанского средневековья в слове botijuelas…

Между прочим, у Лопеса этому сонету предпослан испанский эпиграф из Эредиа (парижанина, родившегося на Кубе): Ciudad triste, ayer reina de la mar. То есть: Грустный город, вчера царица морей… это, конечно, о Венеции, я даже проверить ленюсь, так это очевидно. Но сравнение не работает, и эпиграф кажется мне лишним.

Вот занятная газетная вырезка. Я нашёл её в 2013 году, в посмертном архиве Тамары Ф., в её квартире в Луге (улица Победы 8-77)…

Стихи написаны в советское время (автор умер в 1981), вырезка — из газеты Лужская правда; вероятно, 1970-х годов; стихотворение публикуется не впервые, это перепечатка: Антонин Фёдорович Чистяков был членом ленинградского отделения союза писателей и до лужской многотиражки сам бы не унизился. Стихи как стихи, не так ли? Вполне в духе тогдашнего русско-советского патриотизма. Ничего дурного? Кто же не любит родину! Или…?

Перед нами какая-то странная любовь: любовь от противного. Автор кому-то возражает, чем-то недоволен; родина (непременно с прописной в духе советского фетишизма) ему мила и драгоценна, но что-то в ней не так. Может, сталинские репрессии, миллионы невинных жертв? Куда там! «Пласт помягче мы не выбирали, не искали края потеплей… Имя Родины мы не мусолим, слогом, словно яблоком, хрустя…» Родину, оказывается, любят не те, кому положено! А венец всему — концовка: после войны к фронтовым ранам добавились еще какие-то раны.

Вот концовка-то и позволяет, мне кажется, датировать это стихотворение, которое ко мне попало и в сети вывешено без даты: оно, скорее всего, написано в конце 1958 или в начале 1959 года, когда травили Пастернака. Нобелевская премия еврею, пусть хоть десять раз крещёному и наследственному православному (то есть, собственно, уже не еврею), — вот рана для «коренного пахаря». «Слогом, словно яблоком, хрустя» — прямо указывает на Пастернака, у которого согласные хрустят («работают», по определению самого поэта), как ни у кого другого… Да и один ли только Пастернак так досаждает пахарю своей любовью к родине?! Вона их сколько! В одном только союзе писателей ленинградском — половина. Отчего не пашут?

Коренные пахари, это нужно признать, горько страдали от зависти к людям более одарённым. Тема зависти — основная тема русского двадцатого века. Совдепия родилась от зависти. Большевизм, плод русской крестьянской жизни, хоть и в марксистском фраке, — взлелеянное чадо этой зависти. Другое её чадо — нужда во враге, внешнем и, особенно, внутреннем, и уж здесь евреи — сущая находка. Внутренний враг подыгрывает внешнему, отсюда легенда о том, что евреи не воевали, которая для Чистякова — сама очевидность. Сейчас, слава богу, есть цифры. Мы знаем, что евреи были лучшими солдатами на всех пяти антинацистских фронтах; что в Красной армии евреев в процентном отношении к численности народа было больше, чем русских. И насчёт героев Советского Союза знаем: евреи шли на первом месте до середины 1943 года, до специального указа: больше им не давать; да и после указа на втором остались, далеко впереди украинцев. И слова кой-какие дошли до нас, хоть и с большим опозданием, потому что замалчивались; например, слова католика де Голля: «Синагога дала больше бойцов, чем церковь». Зря Чистяков о фронтовых ранах заикнулся. Вот уж промашка так промашка.

Бедные, бедные коренные пахари! Ведь даже в этом им отказано, — в том, что они коренные. Коренными в Киевской Руси оказались как раз евреи; они жили там до прихода варягов, когда о русских и слуху не было, — теперь ведь и этого нельзя опровергнуть. Чистякову не позавидуешь…

И мне тоже не позавидуешь. Я — Чистяков по матери. Антонин Фёдорович Чистяков родился в 1925 году, а Валентина Фёдоровна Чистякова, моя мать, — в 1913 году. Вряд они брат и сестра; это возможно только теоретически. Мой дед, большевик Фёдор Иванович Чистяков, орудовал в Ярославской губернии, до Новгородской, до деревни Сушилова, в 1924 и в 1925 году как будто бы не дотянулся; сведений об этом не сохранилось, мать о единокровном брате не упоминала…

Не позавидуешь, да… Я вырос в сознании, что я русский, гордился этим, любил Россию, грезил о её будущем, трудился и рисковал ради этого будущего в антибольшевистском сопротивлении, и вот, спасибо Антонину Фёдоровичу и прочим добрым людям, дожил до того, что слово русский вызывает у меня отталкивание, а то и отвращение.

Но в другом смысле (спасибо тем же добрым людям) мне как раз можно позавидовать: я свободен. Свободен вообще, как немногие, в частности же — свободен от национального мифа. Антонин Фёдорович, будь он мне даже родной дядя, по своим умственным и нравственным качествам был моллюск, но ведь умнейшие и достойнейшие люди тоже сплоховали на этом оселке. Вот что пишет убелённый сединами Иоганн-Вольфганг Гёте: Der Deutsche, gut- und großmütig von Natur, will niemand gemißhandelt wissen. То есть: «Немец, добрый и великодушный по самой своей природе, никого не хочет видеть угнетённым и униженным…» Что тут скажешь? Поэзия и правда! Больше нечего.

Приятельница с гордостью говорит мне, что раз в неделю обязательно ходит «в джим». А я ей отвечаю, что считаю это величайшей глупостью. Тратить время и силы на пустые движения в обществе чужих людей, под чужую, не тобою выбранную, всегда противную и орущую во всё горло музыку? Тратить — и ещё вдобавок платить за это?! Увольте! Хочешь делать упражнения, займись уборкой в доме. Сэкономишь на уборщице и «на джиме», работать будешь на себя, а не на дядю, все твои наклоны и подъёмы будут осмыслены, и ведь никакая уборщица не сделает уборку лучше тебя! Ты знаешь свой дом лучше, знаешь всему место. Сэкономишь время, которое дороже денег! Нервотрёпки будет меньше: ни чужого человека в доме, ни поиска предметов, неизвестно куда засунутых. Гимнастика, между нами говоря, вообще глупость во всех своих видах, и глупость чисто немецкая, отдающая дурным педантизмом. Если тебе скучно мыть полы, а мускулы играют, займись игровым спортом в компании тобою выбранных партнёров — хоть тем же пинг-понгом. Спорт, занятие соревновательное, весел и осмыслен. Тут и заплатить за аренду стола не жалко. А сколько бесплатных возможностей! Бесплатные площадки для большого тенниса, для футбола, для бадминтона — называю первое, что вспомнил, — они повсюду, по всей Британии… Вот если ты ходишь «в джим» ради общения и, смешно вымолвить, ради престижа, — тогда другое дело. Тогда так и определи это занятие перед собою и другими, а дурака не валяй. Да и не «в джим» ты ходишь, а в гимнастический зал, если уж мы по-русски говорим… Кстати, как занятно, что спорт по-турецки передаётся словом spor! И как близко к этому русское слово спор… Мне сейчас лень копнуть глубже, а тут любопытное могло бы открыться.

Разумеется, Dichtung und Wahrheit — что угодно, только не Поэзия и правда. Какой глупый перевод! Как он унижает немецкого классика! (К слову, сам Гёте не допускал и мысли, что кто-то из современных ему немецких писателей — не то что он сам! — считает себя классиком или метит в классики.) Его выставляют идиотом. Правде противостоит ложь, но разве Гёте хоть на минуту считал поэзию ложью? Он считал её высшей правдой. Вот тому свидетельство из одиннадцатой книги Aus meinem Leben; Dichtung und Wahrheit: «Первейшая задача всякого искусства — возвысить обыденное. Но ошибаются те, кто стремится низвести (довести) искусство до прямой обыденности» (Die höchste Aufgabe einer jeden Kunst ist, durch den Schein die Täuschung einer höheren Wirk-lichkeit zu geben. Ein falsches Bestreben aber ist, den Schein so lange zu verwirklichen, bis endlich nur ein gemeines Wirkliche übrig bleibt). Правильный перевод автобиографии Гёте — Поэзия и повседневность, Поэзия и явь, Поэзия и порядок вещей, Поэзия и проза жизни, даже — на худой конец — Поэзия и добропорядочность, потому что первый смысл wahren — соблюдать. Про Aus meinem Leben переводчики забыли! решили, что две части целого никак не связаны.

Нонна Азарьян жила у Светлановской площади; умерла молодой, около сорока, в 1971 или в 1972 году… скорее в 1972. Болела страшной болезнью: рассеянным склерозом. В последние годы не то что к постели была прикована, а могла только головой двигать, говорила едва слышно, на выдохе… Ужас! Но и чудо: немногие на моей памяти умели так радоваться жизни, как эта бедная женщина. Вот её буквальные слова: «Жизнь так интересна!» Нонна была хорошо образована, друзья приходили к ней с рассказами, обсуждали выставки или театральные постановки, читали ей книги. Ухаживала за Нонной мать, это был каторжный труд, больную каждый день приходилось поднимать и мыть, чтобы не возникли пролежни… Никакой помощи ни от государства, ни от общественных организаций не полагалось.

Меня привели к Нонне в начале 1970 года, зимой. Она с живейшим интересом принялась меня расспрашивать о моей жизни и увлечениях. Улыбка не сходила с её лица, а у меня сердце сжималось. Едва мы успели познакомиться, она предложила: «Давайте читать детские стихи Цветаевой!» И мы читали, тут наши вкусы сходились, но больная быстро устала. Первой это заметила моя спутница, умевшая прекрасно читать стихи и прозу, обладавшая (и всё ещё обладающая) прямо-таки терапевтическим голосом. «Пора!» — кивнула она. Мы начали собираться, но тут Нонна попросила меня прочесть что-нибудь из моих стихов. Я прочёл длинное стихотворение, в котором изображаю себя учеником и слугой Пюви де Шаванна (Pierre-Cécile Puvis de Chavannes). Нужно было видеть, как Нонна слушала! Когда я закончил, она воскликнула: «Да ведь это почти профессиональные стихи!» В то время — в том месте — это означало похвалу. Литература делилась на профессиональную (субсидированную) и гонимую (полуподпольную), а я не принадлежал ни к какой, и не только по молодости и нелюдимости: стихи были как-то излишне угловаты и мало кому нравились. Моя спутница (не стану скрывать, это была Т. К.) премило обиделась за меня: «Как это почти профессиональные! Совсем профессиональные!» Она, как и Нонна, да и я с ними, тоже думала, что поэт должен быть профессионалом, то есть — зарабатывать на вдохновении, кормиться от вдохновения! Как давно это было!

Потом, в июне 1971 года, Т. К. возила меня к Нонне на дачу. Дача находилась в очень хорошем месте: на Карельском перешейке, в Соснове, в восьмидесяти километрах от города. Ехали с ночёвкой. В ту поездку Нонну я совсем не запомнил. По дороге Т. К. призналась мне, что провалила английский (она училась на английском отделении филфака ленинградского университета) и учиться дальше не станет. Это так испортило мне настроение, что я больше ни о чём уже думать не мог… Такое было время: университетский диплом считался пропуском в приличное общество, патентом на благородство. У кого диплома нет, с тем водиться зазорно… особенно профессиональному поэту!

Как раз в 1971 году я сделал-таки пресерьёзную попытку стать профессионалом: вместо диковатых фантазий вроде стихов о Пюви стал трудолюбиво сочинять аккуратные катрены без петухов. Сам я считал это всего лишь упражнениями в чистописании: в благопристойности, в приличии, в обуздании поэтических безумств, никому вокруг не понятных, а своё настоящее откладывал и приберегал, — мол, от меня не убудет. Такими прилизанными катренами я написал, например, балладу о Хлебникове (и никто не увидел в этом затаённой насмешки). Затея моя удалась: меня начали хвалить и печатать. Одно из таких упражнений было посвящено и Нонне…

И вот недавно Нонна мне приснилась… Во сне она совершенно здорова, сидит на видавшем виды венском стуле в нашей коммуналке на улице Воинова, у её ног — наша дворняжка Мутти с вопросом на лице, годовалая Лиза спит в углу в своей кроватке с балюстрадой, Т. К. угощает Нонну чаем с вареньем, а Нонна смотрит на меня грустно и говорит: «Спасибо, конечно, я тронута… Но стихи-то вполсердца написаны…» Я молча слушаю её и обливаюсь слезами…

Был молодой греческий полковник, храбрый офицер, героически погибший в 1940 году при отражении попытки Муссолини захватить Грецию. В родном городе, в Халкиде на острове Эвбее, ему конный памятник поставлен — он там весь в бронзе, на высоком постаменте, с саблей наголо. По стечению обстоятельств офицера звали Мордехаем Фризисом (Μαρδοχαίος Φριζής), он был из евреев. Погиб Фризис уже на территории Албании (греки, вот чудо, отразили превосходящие силы итальянцев и выиграли эту войну), вблизи от албанской границы, в предгорьях Пиндов. Дополнив статью о Фризисе в Википедии, читаю про Пинды, а потом о происхождении словечка пиндос; по недосмотру читаю по-русски; статья сносная; нахожу новое и интересное — и вдруг натыкаюсь на такое:

«…произошла встреча и длительное взаимодействие и знакомство двух основных цивилизационно-культурных компонентов современной белой расы: русского и англосаксонского…»

Не правда ли: мы попали в страну непуганых идиотов? Кем нужно быть, чтобы американцев назвать англосаксами (или хоть представителями белой расы), а русских — культурным и цивилизующим фактором? И какая дивная дихотомия! Прямо-таки манихейская: Добро и Зло, Свет и Тьма. Два равновеликих и непримиримых начала. Итальяшек с их Леонардами, французишек с Декартами, немчуру с Бахами в счёт не берём. Гроция или Эразма в упор не видим; нету в белой расе племени, к которому их можно было бы отнести (даром что «русские» не дали ни одного человека такого масштаба).

Но нет, мы не туда попали. Мы не в Совдепии, мы в Путляндии. Человек, способный принять сказанное всерьёз, не то что об этимологии рассуждать не станет, он фразы с придаточным предложением не напишет. Перед нами — подлог, подтасовка. Автор — сексот на жалованьи. Такими словно бы нечаянными вкраплениями в статьи о погоде Кремль готовит пушечное мясо. Кто же свою жизнь с радостью не положит в битве против мирового зла? Мы смело в бой пойдём… Пусть ярость благородная…

Чорт меня дёрнул читать по-русски в сети выписки из древнеримских авторов. Казалось бы, это всего-навсего компиляция; уж тут-то не должно быть хамства. Но компилятор то и дело вставляет своё словечко, и от иных оторопь берёт. Например, даёт такую конструкцию: «Цезарь, Гай Юлий, …» — и земля под ним не разверзлась. Невозможно сомневаться: человек думает, что Цезарь — фамилия, а Гай и Юлий — имена собственные! Не знает, что Юлий — фамилия императора… Нет-нет, я против демократии. Я за крепостное право. Зачем рабов учили грамоте и чаем отпаивали?!

Просыпаюсь с мыслью о том, что геологическая песня На ясный огонь (я знал её в исполнении Ю. Г.; оказалось, что слова песни… — Окуджавы!) есть, собственно, отрицание поэзии. Дурное начинается с первого стиха. Сказать: «Мой конь притомился, стоптались мои башмаки» — больше чем неосторожность. Конь «притомится» за три часа, при хорошем галопе за час, а чтоб стоптать башмаки, нужны месяцы, если не годы. Это ведь не новость, что обращение с временными формами — лакмусовая бумажка мастерства в поэзии, — и такой промах… А дальше каково! Отняли у бедняги веру в светлое будущее: фонарщик спит!.. Не то на бога жалуется, не то на Маркса. Короче говоря, стихи нехороши. И что же? Сотни — под луной, под гитару — поют их, тысячи слушают с умилением и со слезами на глазах, и ни у кого в мозгу не мелькнёт, что дело неладно. Тут перестаёшь изумляться статуе неизвестному поэту над Волгой. Говорят, она в три человеческих роста, а имени, написанного на пьедестале, никто вспомнить не может; какой-то советский песенник… Родись Блок в геологическую эпоху, его бы Городницкие, Кукины да Визборы затоптали. Да что там! Опускай ниже: Лебедевы-Кумачи. Блоку повезло: ещё не было ни телевиденья, ни даже радио, главное же — не все были грамотны. Сам он с гордостью говорил, что у него — целая тысяча читателей. А у этих — миллионы.

Дочитываю, наконец, Блуждающие звезды; начал я читать дня четыре назад, никогда с юности не перечитывал, а в юности, «на Гражданке»… на улице, которая называлась дорогой в Гражданку… там книга была без начала, так что, можно сказать, впервые читаю…

Это лирика на фоне карикатуры. И, конечно, Двенадцать стульев вышли из Блуждающих звёзд, как Афина Паллада из головы Зевса; даже «великий комбинатор» есть у Шолом-Алейхема, и этот герой тоже остаётся ни с чем — и видит, как мимо него проносится настоящая жизнь.

Но карикатура чрезмерна. Она и оттолкнула меня в юности. Мне тогда не на что было опереться, я не знал еврейской жизни, не мог оценить, в какой мере эта карикатура лирична, зато уж теперь, после Израиля, — всё встало на свои места.

Карикатура чрезмерна, а лирика — замечательна, особенно хороши последние главы-письма. И портрет главной героини (Рейзл, Розы, Розалии) хорош и достоверен. Наоборот, главный герой, которым автор занят больше всего, схематичен и неубедителен. Великим актёром он становится на пустом месте, не из чего, всё ему даётся шутя, и не видно, чтоб «искусство» (репетиции, поиски, да хоть чтение, общее образовательное развитие) занимали много места в его жизни. Нельзя стать великим драматическим актёром, если ты недоучка, главное же — при нехватке жизненного и душевного опыта, — а тут эта нехватка в глаза бросается; Лейбл-Лео выведен почти телёнком. Но и героиня небезупречна. Уж больно быстро Рейзл становится великой певицей и свободной раскованной европеянкой с французским, немецким и английским языками; уж слишком много дала ей консерватория…

Замечательно в книге ещё и её (книги) целомудрие; физиология приглушена, в нос нам не суётся, — не в ней дело! Душа, как ни поверни, на первом месте в жизни человека, даже когда ему кажется, что всё счастье в деньгах и вся жизнь в погоне за ними; даже в самых карикатурных персонажах это присутствует… Это важно: у самых непривлекательных героев Шолом-Алейхема погоня за деньгами есть всё-таки погоня за счастьем, а не за деньгами ради денег (как у совершенно немыслимого еврея, выведенного Стендалем) и не за властью… Но этого не раглядеть из другой культуры. Для «русского человека» (каковым и я был в 1959-1960, увы) пародийная, карикатурная сторона книги рисует отталкивающий портрет еврейства…

В целом — да, невысокого пошиба литература, но всё-таки — потрясающее чтение! Человек показал, что в еврейской литературе возможен роман, а ведь это отрицалось. И какое название! … не отсюда ли моя детская Дорога звёздного огня, как раз в 1960 году обретающая свои черты?

В указателях сплошь и рядом натыкаюсь на такое: «Алейхем, Ша(о)лом» (а то и без запятой, которую только недавно догадались вставлять в таких конструкциях). То есть: Алейхем — фамилия, а Шолом — имя! Писатель на букву А! Ничего глупее нельзя придумать. Шолом-Алейхем — цельная и нерасчленимая конструкция, одно слово, оно же и значащая фраза, первый смысл которой всем известен («здравствуйте», дословно «мир вам»), а второй смысл, тоже дословный, если помнить, что Шолом — вариант имени Шломо, Соломон, такой: «я — вам», «вот что я, Соломон, написал для вас: читайте на здоровье!». И, конечно, этот второй смысл был для писателя главным, потому что первый смысл — беден и едва только не примитивен. Нет, Шолом-Алейхем — писатель на букву Ш.

Юрий Колкер

ПЕРСЕИДЫ,

или

ЧТО ПРОМЕЛЬКНУЛО

(с 2017)