Юрий Колкер САМОУБИЙСТВО И СЕКУЦИЯ Гоголь-13. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ. Критическое изложение ↓ В отрочестве я не смог прочесть первую петербургскую повесть Гоголя, отложил её с чувством, которое теперь могу выразить словами: скука и ложь. Совершенно то же чувствую над первыми страницами шестьдесят с лишним лет спустя, но уж на этот раз я решил заставить себя дочитать до конца. С первых же страниц вижу главную беду малороссийских сочинений Гоголя: тягостное пустословие, слова ради слов, ради заполнения страницы. Но слова немедленно изменяют писателю там, где нужно изображать конкретное. В Тарасе Бульбе, не умея описать гнездо запорожцев, Гоголь отделывается восклицанием: «Так вот она, Сечь!» Такими описательными восклицаниями изображает он и Невский проспект «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге… Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы! … А дамы! … Всемогущий Невский проспект!» Топография Невского проспекта у Гоголя скудна, упомянуты витрины магазинов и вывески над ними, но нет описания домов и мостов; не сказано даже, что проспект мощён деревянными торцами. Нет на этом Невском ни карет, ни бричек, ни всадников, — одни пешеходы. Гоголь занят преимущественно гуляющими людьми. Для него Невский — главное место гуляний: «Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. … Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург.» Тут нельзя не споткнуться. Из Пушкина известно, что место гулянья знати в Петербурге — Конногвардейский бульвар, а не Невский проспект. И какие же меркантильные интересы у Онегина и его круга? Провинциал Гоголь беден и не умеет одеваться — не поэтому ли не знает про бульвар? Одеваться он не научится и в зените своей славы. По воспоминаниям Марии Столыпиной-Бок её бабушка, будучи в девичестве на заграничном курорте, однажды получила такой выговор: «Как можно показываться с мужчиной, настолько плохо одетым и такого вида, как тот, с кем ты сегодня долго ходила по парку?» Собеседником девушки был Гоголь. Эти соображения важны потому, что Невский проспект для Гоголя — выставка нарядов. Досадная оплошность: приступая к её подробному описанию, Гоголь забывает сказать нам, какое на дворе время года. Снега и шуб нет, летом Петербург разъезжается, люди у Гоголя одеты без оглядки на стужу, стало быть, можно допустить, что на дворе поздняя весна или осень. Вместе с одеждой описываются и лица. Всё дышит насмешкой. Все люди распределены по сортам, а внутри сорта одинаковы, стереотипны. Гоголь пишет о среде, которую толком не успел узнать — отсюда эти излишние презрительные обобщения. Угадывается тут и другое: автор уже известный, он силится глядеть сверху вниз на богатых и знатных, но, не будучи ни богат, ни знатен, на деле смотрит на них снизу вверх — и не без некоторой зависти. «Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу… Всё, что вы ни встретите на Невском проспекте, всё исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках, с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках.» Вот пример псевдно-остроумного обобщения: «Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. » До полудня на Невском у Гоголя — только нищие и мастеровые, а ещё «мальчишки в пестрядёвых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами», то есть: «Невский проспект пуст». «В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностию изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах [!]… В это время Невский проспект — педагогический Невский проспект. Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами.» Дивное пустословие! Почему родители — только отцы? почему эти отцы все «нежные» и почему все их подруги «слабонервные»? неужто нет других? Что это за французская фамилия: Кок? дайте хоть один пример! Хорош и оборот: «тем уменьшается». Едва Гоголь расстался с малороссийским словарём, с галушками и бекешами, как ещё резче, чем прежде, выступает его невладение пером. «По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть.» «Нужный» означает деловой, это ладно; чистота Екатерининского канала, надо полагать, шутка; но вот вопрос без ответа: кого «ее» переходят русские мужики? Невский проспект, что ли, они переходят? Гоголь никогда не умеет согласовать имена с местоимениями. «Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх.» То же самое: кого «ее»? улыбку? траву? голову? «В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может назваться движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека.» Нам сказано, что время — движущаяся столица Невского проспекта! Прикажете восхищаться? «Какая-нибудь швея из магазина перебежит через Невский проспект с коробкою в руках, какая-нибудь жалкая добыча человеколюбивого повытчика, пущенная по миру [!] во фризовой шинели, какой-нибудь заезжий чудак, которому все часы равны, какая-нибудь длинная высокая англичанка с ридикулем и книжкою в руках, какой-нибудь артельщик, русский человек в демикотоновом сюртуке с талией на спине, с узенькою бородою, живущий всю жизнь на живую нитку, в котором все шевелится: спина, и руки, и ноги, и голова, когда он учтиво проходит по тротуару, иногда низкий ремесленник…» Что за добыча повытчика (начальника)? в каком смысле добыча? почему добыча пущена по миру не с сумой, как это бывает, а в шерстяной шинели? Что значит «человек, живущий на живую нитку», и разве не в каждом живущем «всё шевелится»? — Гоголь пишет слова безо всякой оглядки на их смысл. Он, к тому же, туг на ухо: ставит чуть ли в затылок слова однокоренные. Рука об руку с ненужными словами («плотные содержатели магазинов», «щегольской мизинец», «низкий ремесленник», «толстый контрабас», «яркая, как заоблачный снег, рука», «жалкий разврат», «тихая звезда») идёт откровенное неумение подыскать нужное слово, — текст пестрит словами-подстановками: какой-то, как-нибудь, что-то. Наконец и то отмечу, что щекатурка (вместо штукатурки) не слишком портит дело в Малороссии, но становится безвкусицей в Петербурге. Только при беглом чтении, да ещё с предвзятым восхищением в уме можно не спотыкаться о такого рода колдобины, которым нет числа. Гоголь попросту не умеет работать над текстом. Не облегчает читателю его скорбный труд и то, что первый абзац повести занимает полных две, а второй — полных три страницы. Невский проспект в изображении Гоголя — толпа пустых, никчёмных, отвратительных людей, — что, конечно, далеко ещё не сатира, а только взгляд аутсайдера. Четверть текста пройдена; начинается действие. Когда в городе зажигают газовые фонари, на Невском появляются искатели любовных приключений. Вот два из них: поручик Пирогов и художник Пискарёв Первый — хамоватая военщина; он устремляется за блондинкой. Второй — робкий мечтатель; ему приглянулась брюнетка, «совершенно Перуджинова Бианка». «Трепещущим шагом» он решается следовать за нею. Перуджино — автобиографический штрих. в июне 1830 года Гоголь пишет матери: «После обеда в 5 часов отправляюсь в класс, в Академию художеств, где занимаюсь живописью. По знакомству имею возможность пользоваться средствами и выгодами, для многих недоступными», то есть ничего не платя на правах знакомца художников. Занятно, что предполагаемый сатирик не видит в своём поведении коррупции. «…развевался вдали пестрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по удалении от него. Сердце его билось, и он невольно ускорял шаг свой.» Не ясно ли из этого художества, что у плаща есть сердце? И опять, и опять: «Они часто питают в себе истинный талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он бы, верно, развился так же вольно, широко и ярко…» Здесь — дунувший воздух обещает развиться. Гоголь просто не в состоянии управлять местоимениями! «…это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда. Он летел так скоро…» «Слетело… улетит… летел…» — три однокоренных слова на протяжении полутора фраз. И тут же: «отдалился на дальнее расстояние». Поразительная глухота к слову! Зачем врёте, что язык Гоголя богат и красочен? Он беден, убог. Художник в Петербурге «странное явление в земле снегов, в стране финнов, где всё мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно. … У них всегда почти на всем серенький мутный колорит — неизгладимая печать севера… Они вообще очень робки… Он никогда не глядит вам прямо в глаза…» Как и при описании Невского проспекта, страсть Гоголя к обобщениям выдаёт незнание и непонимание предмета и отсутствие воображения, а страсть к пустословию, лишние слова, длинные фразы, длиннющие абзацы — обволакивает и прикрывает этот недостаток. Обычно Гоголь не умеет описать женскую красоту, но здесь есть одна удача: волосы незнакомки «прекрасны, как агат». Волокнистая структура агата прекрасно передаёт пышность, матовый блеск и широкие локоны здоровых волос. Дальше — как всегда, с неизбежными повторами однокоренных слов: «Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны прелестнейший лоб. Уста были замкнуты целым роем прелестнейших грез [!]. Всё, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, — всё это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах.» Пискарёв продолжает преследование; он проникнут «стыдом и робостью», «всё перед ним окинулось каким-то туманом»; он хочет только узнать, где живёт незнакомка, «где это божество опустилось гостить». Ещё одна удача, вещь столь редкая у Гоголя, что её нельзя не отметить, — выразительная картина: «Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался в своей арке...» Не сказано, чтобы незнакомка свернула с Невского, однако ж её обиталище спустя несколько страниц обретается на Литейной улице: четырёхэтажный дом, свет во всех окнах. Незнакомка взлетает по лестнице — и манит за собою Пискарёва. Казалось бы, всё ясно, но художник «чист и непорочен, как девственный юноша»; вместе с проституткой он входит «в отвратительный приют, где основал своё жилище жалкий разврат». Притон описан почти без ляпсусов, со знанием дела. Полстраницы посвящены морализаторству об утрате женщиной святости и чистоты. Художник стоит в оторопи и молчит, проститутка (Гоголь вдруг сообщает нам, что ей только семнадцать лет) говорит Пискарёву «что-то, но всё это было так глупо и пошло». Тот, наконец, понимает, что к чему, и, «вместо того, чтобы воспользоваться такою благосклонностью», убегает. А между тем… нет, вы только послушайте! — «Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное явление [!]. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, всё выражение прекрасного лица ее было означено таким благородством [!], что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат распустил [!] над нею страшные свои когти [!]. Она бы составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного супруга; она была бы прекрасной тихой звездой [!] в незаметном семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников; но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину.» Любуйся этой пошлостью, кто может! Пискарёв видит сон: в карете с ливрейный лакеем его везут на аристократический бал по приглашению «той барыни». Вот описание бала: «Необыкновенная пестрота лиц привела его в совершенное замешательство; ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе.» Не правда ли, сразу видим бал? «В это время толпа обступила танцующую группу. Они неслись, увитые прозрачным созданием Парижа, в платьях, сотканных из самого воздуха; небрежно касались они блестящими ножками паркета и были более эфирны, нежели если бы вовсе его не касались. Но одна между ими всех лучше, всех роскошнее и блистательнее одета.» Кто она, понятно, но — кто они? Гоголь забывает сказать, что «танцующая группа» — одни женщины! «Та барыня» окружена всеобщим вниманием, но выделяет Пискарёва и заговаривает с ним, как со старым знакомым, хотя они не знают друг друга по имени. Идёт нескончаемый поток типичного гоголевского вздора. Во сне всё возможно, но вместо того, чтобы дать волю фантазии, Гоголь опять съезжает на завистливое осуждение пошлости знатных и богатых: «Молодые люди в черных фраках были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего [вот если б Гоголь это умел!], так величаво шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, … В одном углу комнаты спорило несколько пожилых людей о преимуществе военной службы перед статскою; в другом люди в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика.» Ей-богу, стыдно! Прочтёшь такое и в который раз спросишь себя: на чём держится круговая порука почитателей Гоголя? Они что, глухи и слепы? Ведь рядом же — проза Пушкина, не говоря о других, — проза, в которой действительно нет ни одного лишнего слова, — а им подавай Гоголя, где все слова лишние. Скажут, что я многословен почище Гоголя. Но я многословен ради доказательности и за счёт цитат из Гоголя, подтверждающих мою правому; а Гоголь многословен, чтобы скрыть невладение словом. Да и что говорить обо мне? Я пишу не для журнала, не для денег и не для славы. Я пишу для себя… Помнится, тщеславный Гоголь велел своим миргородским писать к нему в столицу на имя Пушкина для передачи Гоголю. Вот и я пишу пишу Пушкину для передачи Гоголю… Те, кто со мною не согласен, не прочтут этого моего сочинения, и ничего о нём не скажут; те, кто со мною согласен, похвалят мою дотошность — и тоже не прочтут и не скажут. Тут не во мне дело, а в суеверии, которое я пытаюсь разгадать. Пискарёв угасает от любви. «Наконец сновидения сделались его жизнью.» Но вскоре сон начинает обманывать Пискарёва, подсовывать ему вместо его красавицы всякий вздор, включая и «академического сторожа» (то есть сторожа академии художеств), а затем и бессонница приходит. Тогда, за обещание расплатиться, нарисовав красавицу, он добывает у перса опиум. Опиум помогает, сны с красавицей возвращаются. «Мысли его были совершенно чисты, как мысли ребёнка.» Пискарёв видит свою красавицу своею женой. Он решается действовать. «Меня никто не знает, — говорил он сам себе, — да и кому какое до меня дело, да и мне тоже нет до них [!] дела. Если она изъявит чистое раскаяние и переменит жизнь свою, я женюсь тогда на ней. … мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение». На проститутках женились, браки случались удачными, есть и библейская история об этом, — но какое же тут бескорыстие, если тебе принадлежит прекраснейшее украшение мира? Это эгоизм. Есть тут и прямая глупость: выводить душевные качества из внешности. Впрочем, тут я возражаю Пискарёву, не Гоголю… если только эти излияния не автобиографичны. Пискарёв идёт в притон на Литейном, находит свою красавицу и делает ей предложение. «Правда, я беден, но мы будем трудиться…» — Как можно! — прервала она речь с выражением какого-то презрения. — Я не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою. Здесь я опять похвалю Гоголя. В коротких словах красавица характеризовала себя полностью — ни отнять, ни прибавить. Длинные, на целые страницы, рассуждения о её «благородной» красоте не стоят этой автохарактеристики. Тут она личность. Жалею, что Гоголь забыл снабдить женщину именем. (В Тарасе Бульбе он оставил без имени обеих выведенных там женщин, из которых одна — в числе главных героев.) Блёклым немедленно предстаёт рядом с гордой проституткой Пискарёв, ничего выразительного не сказавший и не сделавший. Замечу, что прямая речь у Гоголя редко удачна. Повесть Как поссорились… полна прямой речи, но реплики героев совершенно их не характеризуют, свидетельствуют только об их тупости, каковая и так задана автором по определению. Пискарёв опять убегает из притона. «Никто не мог знать, ночевал он где-нибудь или нет» — классическая ошибка писателя, у Гоголя повторяющаяся: писателю полагается всё знать про своего героя. К счастью для читателя, герой кончает с собою: запирается в своей комнате и перерезает себе горло. «Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий, скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может со временем бы вспыхнувшего широко и ярко.» Талант покойного — такая же назывная фигура, как и его страдания, он ничем доселе не подкреплён, ни одной его работы мы не видим, да и за работой не видим. Что художник был тихий и робкий — этому верим, но это плохо вяжется с типичным нравом художника, хотя бы и петербургского. Со времён Возрождения видим художников хватких, неуступчивых, эгоистичных, взять хоть Бенвенуто Челлини, да и Леонардо был не подарочек. Несчастная любовь? Напиши портрет возлюбленной и утешься. Может, Пискарёв из отрочества ещё не вышел? Но тогда он не художник, а ученик; имя художника заслужить нужно. Гоголь забывает сказать, сколько герою лет. Вся вторая часть повести — страдания молодого Пискарёва — так же точно погублена многословием, как и первая, про Невский проспект. Самоубийство из любви к проститутке — карикатура на художника. Хоронят Пискарёва на Охте (почему, объяснения нет, а хотелось бы знать). Неясно, откуда нашлись деньги на гроб и могилу. Сообщается, что у бедняков гробы красные. Самоубийцу, понятно, хоронят без обрядов. Над гробом никто не плачет, включая Гоголя; он только сообщает нам: «не люблю трупов и покойников» — в предположении, должно быть, что все или хоть кто-нибудь их любят. Третья часть повести посвящена приключению поручика Пирогова, который, навсегда расставшись на Невском с Пискарёвым, устремился за блондинкой, «легеньким, довольно интересным созданьицем». Идёт преамбула об офицерах «среднего класса». Их всегда видишь на обедах у действительного статского советника. Они увиваются вокруг перезрелых девиц, «бесцветных, как Петербург», которых «чрезвычайно трудно расшевелить». «В театре они бессменно.» Они, их, они, они — эти местоимения повторяются на странице более десяти раз. Видим, что все эти офицеры люди ничтожные, пошлые и корыстные. Пирогов, между тем, не лишён талантов: декламирует на память стихи, умеет «очень приятно рассказать анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе». Анекдот этот до нас не дошёл, но реконструируется. Единорог — не только мифическое непарнокопытное животное, но и старинное русское артиллерийское орудие. Смысл анекдота в том, что он и она не составляют пары. Никто до меня этой реконструкции не сделал — лишнее свидетельство, что Гоголя все читают сквозь пальцы. Пирогов лишь недавно получил свой чин. Он любит прикинуться, что не ценит повышения («всё суета»), но — «втайне его очень льстило это новое достоинство». Русский язык изменился, однако же и во времена Гоголя нормой было льстить кому, не кого. Гоголь нормы не знает. Пирогов пристаёт к блондинке на улице, та отвечает «отрывисто и какими-то неясными звуками» (потому что она окажется глупой немкой). Пирогов следует за нею в дом (двери, видно, не запирались) и видит себя в слесарной мастерской жестяных дел мастера Шиллера. Блондинка — жена Шиллера. Шиллер вдрызг пьян. Перед ним — пьяный вдрызг сапожник Гофман с ножом. Шиллер просит Гофмана отрезать ему нос, потому что у него, Шиллера, на нюхательный табак уходит уйма денег. Шиллер вслух вычисляет расход и ошибается на два рубля (читатели Гоголя смеются). Пирогов (не войди он в дом, нос был бы отрезан) не понимает немцев, он знает по-немецки только «гут морген» (правильно: гутен морген; Гоголь и дальше искажает немецкий язык; читатели смеются). Пирогова Шиллер выгоняет; на это истрачено полстраницы пустого текста, показывающего, что немец глуп и скареден. На утро Пирогов опять является в дом Шиллера с приставаниями к его жене. Та зовёт мужа. Выходит Шиллер «с заспанными глазами» (немец с утра не работает!). Пирогов говорит, что хочет заказать Шиллеру шпоры. Немец, чтобы отделаться от Пирогова, называет непомерную цену: пятнадцать рублей (шпорам цена два рубля). Поручик соглашается. День за днём Пирогов продолжает ухаживания. Глупая немка не уступает, он упорствует — ведь «с победою препятствий [!] всегда соединяется наслаждение». Шпоры готовы, Пирогов не скупится на похвалы, Шиллер польщён («русский офицер — умный человек»), поручик заказывает немцу оправу к кинжалу, немца — видно, он ленив? — это «как бомбою хватило… накликал сам себе работу»! Но заказ принят; на прощанье Пирогов «влепил» поцелуй «в самые губки хорошенькой блондинки», чем поверг Шиллера «в совершенное недоумение». Величайшая редкость у Гоголя: действие развивается в приемлемом темпе; читать не скучно; горехи меньше бросаются в глаза… Едва я это отмечаю, как начинается томительное отступление с нелепыми обобщениями. «Шиллер был совершенный немец, в полном смысле всего [!] этого слова. Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский живет на фу-фу [!], уже Шиллер размерил всю свою жизнь… Он положил вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всем и быть пьяным каждое воскресенье. Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник позабудет заглянуть в швейцарскую своего начальника [!?], нежели немец решится переменить свое слово. Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек… Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену свою в сутки не более двух раз, а чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз, он никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп [!]… Пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь на крючок и нарезывается один [!!!]. Напротив, он, как немец, пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом. Таков был характер благородного Шиллера, который наконец был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был флегматик и немец, однако ж поступки Пирогова возбудили в нем что-то похожее на ревность. Он ломал голову и не мог придумать, каким образом ему избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в кругу своих товарищей, — потому что уже так провидение устроило, что где офицеры, там и трубки, — куря трубку в кругу своих товарищей, намекал значительно и с приятною улыбкою об интрижке с хорошенькою немкою, с которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке и которую он на самом деле едва ли не терял уже надежды преклонить на свою сторону. Каков немец! Каков англичанин! И каков русский с его фу-фу! Немец — предмет постоянных насмешек в русской литературе девятнадцатого века. Немецкое пьянство с отрезанием носа — выдумка Гоголя; скорее уж тут русское пьянство изображено. Ограниченной немецкой натуре обыкновенно противопоставляют широкую русскую натуру, бесшабашную задушевность русского, — эти сомнительные качества Гоголь передаёт своим «фу-фу», то есть: опять не умеет изобразить, не находит слов. Но вершина глупости — англичанин с его крючком. Зачем человек пишет о том, чего не знает? Пирогов приходит к блондинке в воскресенье, проведав, что Шиллера нет дома. Безымянная блондинка неприступна. Пирогов предлагает ей… потанцевать, «потому что немки всегда охотницы до танцев». Танцевать без музыки! Та соглашается. При втором па гавота поручик кидается целовать немку, та кричит, и тут входят пьяные Шиллер, Гофман и Кунц. Что при этом делает Гоголь? Как всегда в трудных положениях, отделывается восклицанием: «Но я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера» — то есть открыто признаётся в своей писательской неумелости. Затем, словно опомнившись, заставляет Шиллера размахивать руками и говорить вздор: «— Грубиян! Ты подлец, а не русский офицер. Я немец, а не русская свинья! О, я не хочу иметь роги! У меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина!» (При первой встрече с поручиком Шиллер, тоже пьяный, в подобной тираде столь же к месту вспоминал ещё, что у него «есть король в Германии!») Немцы хватают поручика, раздевают его и секут прутьями дворовой метлы. Описано это так: «— Прочь с него всё, мой друг Гофман! — И немцы схватили за руки и ноги Пирогова. Напрасно силился он отбиваться; эти три ремесленника были самый дюжий народ из всех петербургских немцев и поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события.» Здесь Гоголь не находит слов ещё и по цензурным соображениям. В первой версии было: «Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень сильно высечен». Пушкин, прочтя повесть в рукописи, пишет Гоголю: «Кажется, всё может быть пропущено [цензурою]. Секуцию жаль выпустить…» Пишут Пушкин и такое: «Прочёл [я] с большим удовольствием». Что вызвало его удовольствие? Едва ли не только секуция. О Пискарёве и его самоубийстве, об описании Невского проспекта — Пушкин не говорит ни слова. Но пусть бы и не так, пусть бы он всё прочёл «с большим удовольствием», — моего неудовольствия это пошатеуть не может. Я продолжаю думать, что Пушкин, как и все, читал Гоголя по диагонали, не останавливался на отмеченных мною явных огрехах, иначе бы удовольствия у него поубавилось. Тексты Гоголя ведь так и устроены, что их тяжело и скучно читать внимательно, фразу за фразой. Белинский в отзыве об этой повести тоже говорит только о Пирогове: «Пирогов! Святители! Да это целая каста, целый народ, целая нация! … это кафтан, который придёт по плечам тысяче человек…» После секуции Пирогов сперва собирается жаловаться на немцев, а потом соображает, что жалоба обнародует его позор… заходит в кондитерскую, съедает два слоёных пирожка… а вечером танцует мазурку в собрании чиновников и офицеров. Повесть досказана. Гоголь пускается в рассуждения о том, «как странно играет нами судьба наша». Одному одно, другому другое. «Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиною в арку Главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля.» Мораль хоть куда! Кусок о Пискарёве, тягостный и невнятый, отнимает 5700 слов; кусок и Пирогове, куда более живой и почти занятный, — 3250 слов. На путанные и недостоверные описания Невского проспекта с нелепыми обобщениями, на рассуждения о тщете всего земного — ещё 1800 или около того слов. Каждая из трёх частей не нуждается в другой; соединение их под общим названием — совершенно искусственное. Написана повесть плохо, неумело. Берём пробу текста из пушкинской Пиковой дамы, прилагаем эту пушкинскую мерку к Невскому проспекту — и текст немедленно сокращается с одиннадцати тысяч слов до двух, при этом разительно выигрывая в художественном отношении… Пушкинские слова «Прочёл с большим удовольствием» ещё вот что означают: русская поэзия в 1834 году уже достигла европейского уровня, Боратынский или Жуковский составили бы славу французской литературы, а русская проза пребывает в младенчестве, — как же не поощрить начинающего писателя, который уже тем одним хорош, что не французит. Пушкин, разумеется, и то ни на минуту не упускал из виду, что его, Пушкина, блистательная и остроумная проза — в главном принадлежит французскому восемнадцатому веку. А тут — новое, небывалое… По мне Невский проспект Гололя — повесть незначительна, если не прямо ничтожная. О сатире — забудьте. Во-первых, Гоголь сам себя ни на минуту сатириком не считает; он хочет смешить, он забавляется, да вдобавок к тому ещё держит в уме, что его добрые дяди провозгласили поэтом. А во-вторых и в-главных, сатирик сам не может быть предметом насмешки, то есть должен безупречно владеть языком и сюжетом. У больших писателей случаются неудачи. Берём Саламбо Флобера. При всё словесном блеске (нет двух однокоренных слов на одной странице) это — провал; фантазия Флобера уродлива, неубедительна. Разумеется, её не на чем было строить; римляне стёрли всякую память о Карфагене, уничтожили всю карфагенскую литературу, — но всё равно вина тут Флобера. И однако ж мы видим: перед нами Флобер. Прочтя первую петербургскую повесть Гоголя, нельзя заподозрить в нем и тени мастерства. Мы видим Гоголя его малороссийских повестей, неумелого начинающего без признаков большого таланта. 26.12.23