Юрий Колкер КИВАЮ ПАЛЬЦЕМ Гоголь-14. НОС. Несколько наблюдений ↓ Нос, четырнадцатая по каноническому счёту повесть Гоголя (я бы назвал её рассказом, а не повестью) — есть, вместе с тем, и первое из сочинений Гоголя, которое я прочёл разом от начала до конца, не откладывая то и дело с гримасой, не заставляя себя читать через силу, — почти с удовольствием. Величайшее облечение! Месяц за месяцем я продирался с мачете в руках через тексты Гоголя, где похвалить было практически нечего, и вот — оазис: нет прямых ляпсусов, действие развивается в приемлемом темпе, поведение героев не противоречит атмосфере сказки. Приступаю к изложению. Спасибо Стругацким: понять значить упростить. Блистательный афоризм! Но мне ближе другое: понять значит пережить, переформулировать. Это и делаю. Цирюльник Иван Яковлевич разрезает утром на две половины только что испечённый женой хлеб — и видит в середине нечто белое и плотное. В ужасе он понимает, что это — нос коллежского асессора Ковалёва, которого он бреет два раза в неделю. Нос не в крови, в печи не запёкся в сосиску, — сказка есть сказка. Цирюльник, «как всякий порядочный русский мастеровой», пьяница; ему чудится, что он спьяну отрезал нос клиенту. В страхе решает он поскорее избавиться от носа, заворачивает его в тряпку и выбрасывает в реку с Исаакиевского моста. (Такого моста давно нет; так назывался наплавной плашкоутный мост через Большую Неву от Меньшикова дворца до Сенатской площади. Название — от церкви Исаакия Долматского, стоявшей некогда на месте Медного Всадника.) Тут цирюльника задерживает квартальный надзиратель, заподозривший неладное. Между тем коллежский асессор Ковалёв (он любит называться майором), проснувшись, смотрит в зеркало — и видит «вместо носа совершенно гладкое место». Чин свой Ковалёв получил на Кавказе, где царит коррупция. (О произволе чиновников в Грузии, присоединённой к России около 1800 года, Гоголь, среди прочих источников, мог знать из повести Василия Нарежного Чёрный год, или Горские князья.) Коллежский асессор (статский чин, эквивалентный чину майора) — чиновник 8-го класса, высшего в нижней половине табели о рангах, где 14 классов. В Петербург Ковалёв приехал искать должность вице-губернатора. (Это выветрившаяся шутка; такая должность требовала чина не ниже 6-го класса.) Другая мечта Ковалёва — жениться с приданным в двести тысяч, поэтому пропажа носа его очень беспокоит. Цирюльника он не подозревает; тот брил его в среду, а нос и в четверг ещё был на месте. Тут происходит невероятное. Идя по улице (и прикрывая лицо платком), Ковалёв вдруг видит, как из остановившейся кареты выпрыгивает и взбегает по лестнице… его, Ковалёва, нос в мундире и шляпе статского советника, то есть чиновника 4-го класса (чин генеральский, обычный для вице-губернатора). Нос-генерал, отдав кому-то визит, вскоре возвращается, садится в карету и едет в Казанский собор, где молится «с выражением величайшей набожности». Ковалёв находит его в соборе, робко завязывает с ним разговор и в речи сбивчивой и бессвязной произносит знаменательную фразу: «Мне кажется, вы должны знать своё место». Нос-генерал не понимает Ковалёва, решает, что тот видит в нём своего начальника: «Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить по другому ведомству». Ковалёв в замешательстве выходит на Невский, где «дам целый цветочный водопад сыпался по всему тротуару, начиная от Полицейского до Аничкина моста» (правильно: Ани́чков мост; не от Анечки, как думал Гоголь, а от строителя моста, военного инженера Михаила Степановича Ани́чкова, майора или подполковника, тут сведения разные; в 1835 году, когда Гоголь заканчивает свой рассказ, на мосту ещё нет коней Клодта). Ковалёв решает жаловаться. Он едет к обер-полицмейстеру, не застаёт его дома, собирается в управу благочиния (главное полицейское управление, где обер-полицмейстер председателем), но вместо этого, передумав, едет в газетную экспедицию, ведомство по рассылке газет на почтамте, где принимают платные объявления в газеты. Объявления у Ковалёва не берут («газета может потерять репутацию»). Ковалёв отправляется к частному приставу (начальнику одной из административно-полицейских частей города). У того «вся передняя, она же и столовая, была уставлена сахарными головами» — читателю предлагается угадать, что тут речь о взятках от купцов. Частный как раз пообедал, хочет вздремнуть и поэтому прогоняет Ковалёва. Ковалёву приходит на ум, что его сглазила штаб-офицерша, за дочерью которой он ухаживал, не делая предложения, — «из мщения решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб». Он размышляет об этом у себя дома вечером, как вдруг является тот самый квартальный, что задержал цирюльника на Исаакиевском мосту с сообщением, что нос Ковалёва найден: схвачен, когда садился в дилижанс, чтобы ехать в Ригу с готовым пашпортом. Схвачен и цирюльник, который сидит на съезжей (в участке) за историю с носом и (или) за то, что «стащил он в одной лавке бортище пуговиц». Квартальный вынимает из кармана завернутый в бумагу нос Ковалёва. Тот на радостях суёт квартальному «красную ассигнацию» (вероятно, розовую, десятирублёвую; красных ассигнаций не было; были синие на пять рублей, белые — на 25, 50 и 100 рублей). Ковалёв приставляет нос к лицу, нос — не прирастает. Ковалёв зовёт доктора-соседа «с прекрасными бакенбардами». (Бакенбарды вообще есть у всех: у самого Ковалёва, «у всех тех мужей, которые имеют полные, румяные щеки и очень хорошо играют в босто́н», у гайдука в Казанском соборе, у «чиновника красивой наружности», у «спекулятора» на Невском.) Доктор даёт Ковалёву «большим пальцем щелчка в то самое место, где прежде был нос, так что майор должен был откинуть свою голову назад с такою силою, что ударился затылком в стену.» После второго щелчка доктор «уветливым» (кротким) голосом говорит: «Конечно, я бы приставил ваш нос, но я вас уверяю честью, что будет гораздо хуже». Доктор готов купить у Ковалёва его нос, тот не продаёт. Ковалёв пишет к штаб-офицерше, упрекая её за «волхования». Вдова отвечает письмом, из которого Ковйалёв уверился, что она тут ни при чём. Столица живёт слухами о том, что нос Ковалёва прогуливается по Невскому и в Таврическом саду. Собираются толпы; нос не появляется; все разочарованы. Тут происходит чудо. Нос, отсутствовавший он около двух недель, сам собою вернулся в надлежащее место на лице майора. (Неясно, вырос ли новый нос или прирос старый.) Радости майора нет предела. Он заглядывает во все зеркала, заходит в присутственные места — сомненья нет, нос на месте. Встретив штаб-офицершу с дочерью, Ковалёв, «нарочно вынувши табакерку, набивал пред ними весьма долго свой нос с обоих подъездов». Объяснение чудесам рассказа заложено в названии: нос справа налево читается, как сон. Это лежит на поверхности. А вот что не лежит на поверхности и никем до меня не отмечено: Василий Нарежный (1780-1825), первый настоящий русский романист, земляк Гоголя, открывший не только малороссийскую тематику в русской литературе, но и самый ракурс, самый способ подачи этой тематики, несомненный донор Гоголя (это даже в названиях видно: Славенские вечера Нарежного становятся Вечерами на хуторе у Гоголя, роман Нарежного Два Ивана о нелепой судебной тяжбе превращается у Гоголя в рассказ Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем на ту же тему), — этот Нарежный, как и Ковалёв Гоголя, служил чиновником на Кавказе и в Петербурге оказался коллежским асессором. Нарежный не похож на Ковалёва, не задирает нос на должность вице-губернатора, довольствуется должностью столоначальника, он беден и вообще никак не заслуживает насмешки или комической ситуации, — но при всём том похоже, что именно Нарежный послужил прототипом героя Гоголя. Моя догадка вот в чём: Гоголь подсознательно сводит счёты с бесконечно более талантливым земляком, у которого он заимствовал того конька, на котором въехал в литературу, но до которого — он это чувствует — он не в состоянии дотянуться. В положенный день к майору Ковалёву приходит тот самый цирюльник Иван Яковлевич, который всегда брил майора по средам и воскресеньям (из чего заключаем, что цирюльник из съезжей выпущен). Он держится робко и бреет майора с небывалой осторожностью, не прикасаясь к носу, хотя прежде имел обыкновение тянуть за нос. На этом завершается сюжетная линия рассказа. «Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного. … как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез газетную экспедицию объявлять о носе? И опять тоже — как нос очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю! Но что страннее, что непонятнее всего, — это то, как авторы могут брать подобные сюжеты.» В самом деле, сюжет небывалый, оригинальный. Может, память подводит меня, но я не вижу ничего похожего ни в античных мифах, ни у Лукиана, ни у европейских авторов нового времени — до Тени Андерсена, появившейся на одиннадцать лет позже Носа; тут похожесть несомненная. Не допускаю мысли о преемственности, хоть Андерсен и мог слышать о повести Гоголя, зато вижу преемственность между Носом и Тенью Евгения Шварца: фраза «Тень, знай своё место!» у Шварца подсказана Гоголем, выведена из его фразы «Мне кажется, вы должны знать своё место». Не вижу, чтоб это было отмечено кем-нибудь до меня. Хороша ли эта оригинальная повесть Гоголя? Оригинальность ведь сама по себе эстетически нейтральна. В 1835 году журнал Московский наблюдатель отклоняет Нос как вещь «пошлую» и «грязную». Я не вижу в тут грязи (непристойности), а некоторая пошлость вообще присуща прозе Гоголя. Выводя своих героев всех без исключения уродцами, он в этом часто берёт через край, что нередко хочется назвать бестактностью, а часто — и пошлостью. По мне — эта повесть лишь на вершок поднимается над общей унылой и душной атмосферой «реализма» Гоголя. Оригинальность вещи Гоголя хоть и несомненная, но умеренная (что как раз неплохо; чрезмерная оригинальность — та же пошлость). Носатые люди всегда досадуют на излишнюю длину своего носа, мысленно, а то и вслух посылают свой нос подальше, — эту ситуацию и разворачивает Гоголь в свою шуточную сказку. Сказка Гоголя — отнюдь не сатирическая, а только юмористическая, в резком контрасте со сказкой Андерсена. Бросается в глаза и другое отличие: Гоголь, спасибо Белинскому, воображает себя полным поэтом, но его приземлённая, хоть и фантастическая вещь вовсе лишена поэзии, в то время как сказка Андерсена, при всей своей сатирической сути (очень глубокой и многозначительной), вся светится изнутри своею поэтичностью. Тень Андерсена и, в ещё большей мере, Тень Шварца — из тех произведений, которые не стареют, — так слабо они привязаны к месту и времени. Их заведомая условность и символичность делают их общечеловеческими. (Будь не английский, а русский язык мировым, как мечтал писатель Иван Ефремов, а с ним и большевики, нестареющая Тень Шварца сильно потеснила бы комедии Шекспира.) Наоборот, Нос Гоголя так жёстко привязан к русскому столичному быту 1830-х годов, что начал стареть на другой день после публикации. Уже через полвека некоторые пассажи нуждались в пояснениях, а злободневные шутки выветрились, теперь же и вовсе для их понимания требуется землечерпалка. Обе Тени светятся изнутри, как алебастровые статуэтки, воздушны и ажурны, как кружева венецианских дворцов, что достигается не в последнюю очередь минимальным авторским присутствием в косвенной речи, — оба автора говорят с нами через своих героев. Гоголь в Носе поминутно с бестактностью напоминает читателю о себе своими речевыми вывертами и никчёмными длиннотами, что тоже утяжеляет восприятие; Гоголь сам хочет быть главным героем своей сказки — и не видит, что этим тянет её вниз, привязывает к своей эпохе. Язык Гоголя в Носе, в целом, приемлем. Тягостное многословье прежних сочинений взято под уздцы, хоть и не вовсе обуздано. Прямых украинизмов не вижу. Не знаю, считать ли украинизмом слово бортище, означающее дюжину; не знаю даже, не придумано ли оно Гоголем. Переторжка у Гоголя — какое-то место в Петербурге, а не второй тур тендерной торговли. Ошибку с названием Аничкова моста делает не один Гоголь. Не сомневаюсь, что эту ошибку у Гоголя мне предлагают считать художеством, вместе с «березовым или еловым садом» и «густым воздухом», особенно же — с таким оборотом, как «кивать пальцем», — но я сомневаюсь в достоинствах этого рода художеств. Глагол обремизоваться (не добрать взяток в картах) меня не коробит. Но вот прочтём такое «Иван вскочил вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ. Вошедший в свою комнату майор, усталый и печальный, бросился в кресла» и спросим, чем считать эти два «бросился» в соседних фразах как не писательской глухотой и неумелостью? 31.12.23