Юрий Колкер
МАСКА, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!
Гоголь-18. ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО.
Критическое изложение
?

Всего за полтора часа прочитываю целый рассказ Гоголя, его 18-е каноническое сочинение Записки сумасшедшего. Читаю хоть и с усилием, но ни разу не чувствую потребности отложить книгу, чтобы унять раздражение, как это было при чтении всех его прочих семнадцати сочинений. На предыдущий опус Гоголя, Коляску, который вдвое короче, у меня ушло полных три мучительных дня, я читал гомеопатическими дозами, стиснув зубы, едва нашёл в себе силы пробиться через текст отталкивающе уродливый, — а тут вдруг облегчение. Готов даже и некоторой удачей признать эту так называемую повесть, а на деле рассказ, много бы выигравший от сокращения.
Секрет этой относительной удачи прост: Гоголь опять в маске. Когда наталкиваешься на нелепость, не думаешь упрекнуть Гоголя, пишет-то ведь Поприщин! Но всё-таки маска неотразимо напоминает скрываемое ею лицо. Что? в Петербурге 1830-х Гоголь — человек не от мира сего, если не прямо помешанный, что он — белая ворона, сомневаться невозможно. Чтобы удостовериться в этом, сравните на крохотную секунду его жизненные ориентиры с таковыми Вяземского, Грибоедова или Пушкина. Перед нами — два мира: Европа и Миргород. Довольно двух связанных несообразностей: того, что Гоголь никогда не знал женской любви и никогда не защищал свою честь на дуэли; кажется, и вообще не понимал, что такое дворянская честь. Не понимал он и того, что такое истинная доблесть литературная: не владел нормативным языком карамзинистов (который был величайшим природным достоянием России, пока не исчез к XXI веку), — и тут сумасшедший Поприщин приходит ему на выручку.
Сказавши это, беру лупу и приступаю к изложению, без чего некоторых вещей не распознать.
Записки Поприщина — дневниковые: над каждым куском — дата. Первая дата — вторник, 3 октября,— реальная: по старому стилю третье октября приходилось на вторник в 1833 году. Почти наверняка именно в этот день Гоголь начал писать о Поприщине. Я бы не удивился, если б оказалось, что никто до меня не проделал этого простого вычисления.
Аксентий Иванович Поприщин — титулярный советник, чиновник невысокого IX класса, столоначальник, служащий в департаменте, то есть в каком-то столичном министерстве. Ему 42 года, что означает: он «вечный» титулярный советник, «штуляр», «титуляшка». Он дворянин или воображает себя дворянином.
Начальник отделения департамента недоволен Поприщиным как работником, но поначалу сумасшедшим его не считает. Не вижу с первых слов сумасшествия и я; вижу только дурной язык Поприщина («метаешься» вместо «мечешься», «бобер» вместо «роббер», «проливной дождик», «сегодняшний день»; «ералашь» как существительное женского рода; примерам нет числа); да ещё — завистливый сумбур в его голове, его низменные, суетные устремления. Всё это имеет уже знакомую нам цель: надев маску, Гоголь хочет рассмешить своего читателя, рафинированного петербургского европейца. Отзывы свидетельствуют, что некоторые современники — да, смеялись, мне же читать это неприятно, потому что издёвка над маленьким человеком не возвышает душу, причудливый бред Поприщина скорее глуп, чем смешон, а главные недостатки Гоголя — уродливо построенная фраза, топтание на месте и отсутствие сюжетной архитектоники — те же, что в прежних его сочинениях.
Во вторник 3-го октября Поприщин идёт в департамент в одиннадцатом часу (вероятно, тут надо смеяться).
«На улицах не было никого; одни только бабы… Из благородных только наш брат чиновник попался мне. Я увидел его на перекрестке. Я, как увидел его, тотчас сказал себе: «Эге! нет, голубчик, ты не в департамент идешь, ты спешишь вон за тою, что бежит впереди, и глядишь на ее ножки». Что это за бестия наш брат чиновник? Ей-богу, не уступит никакому офицеру: пройди какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит.»
На Невском Поприщин видит: остановилась карета директора департамента, где он служит. Из кареты «выпархивает» молоденькая дочка директора и входит в магазин. Поприщин влюбляется в неё или уже раньше был влюблён: «Господи Боже мой! пропал я, пропал совсем». Перед магазином осталась собачка девушки, сучка Меджи, которая вдруг человеческим голосом заговаривает с другой проходившей мимо собачкой. Поприщин не слишком удивлён:
«На свете уже случилось множество подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли.»
Подружку Меджи зовут Фидель (да-да, это у Гоголя женское имя). Оказывается, собачки ещё и в переписке состоят! Поприщин решает узнать из этой переписки что-то важное для него о своей возлюбленной и её отце. Он следует за двумя дамами, при которых состоит Фидель, и оказывается перед большим домом («экая машина!») у Кокушкина моста. «Дамы взошли в пятый этаж.» Поприщину сейчас недосуг, и он откладывает визит за письмами Меджи.
На другой день в первый раз видим Поприщина за работой: он «починяет» перья в кабинете директора. Гоголь… ах, нет, рассказчик, сам Поприщин… забывает сказать нам, что кабинет этот — не в департаменте, а в квартире директора. Это выясняется, когда в кабинет заглядывает та самая дочь директора, спрашивает, не заходил ли отец, и роняет на пол платок. Поприщин кидается поднимать платок, поскальзывается на паркете и получает от девушки спасибо с усмешкой, которую он принимает за улыбку благосклонности. Тут приходит лакей и выпроваживает Поприщина домой. Почему домой, а не в департамент? Ведь на дворе среда, и не вечер!
В пятницу безымянный начальник отделения (надворный советник, чиновник VII класса, что соответствует армейскому подполковнику) отчитывает Поприщина за то, что тот «волочится» за директорской дочерью. Откуда у начальника эти сведения? В тексте нет к этому ключа. Лицо начальника «похоже на аптекарский пузырёк» (ха-ха-ха). Поприщин, завистник в каждом своём рассуждении, убеждён, что начальник завидует ему, ведь генеральская дочь явно к нему расположена.
В воскресенье Поприщин «был в театре». «Играли русского дурака Филатку… Я люблю бывать в театре… Очень смеялся….»
В субботу, одиннадцатого ноября, Поприщин опять «починяет» перья: директору 23 пера, а «её превосходительству» 4 пера. Все его мысли — о директоре (который всегда «всё молчит, а в голове, я думаю, всё обсуживает») и его дочери. Идёт целая страница пустых вопросов без ответов: «Желалось бы мне узнать… Хотелось бы мне рассмотреть… Хотелось бы заглянуть в гостиную… в спальню… там-то, я думаю, чудеса, там-то, я думаю, рай, какого и на небесах нет…» Видим сумасшедшего, но видим и тягомотину, отсутствие сюжетного движения, топтание на месте с потугами рассмешить нас глупостью и нелепостью.
На следующий день, в воскресенье, Поприщин идёт в тот самый большой дом («экая машина!»), где живёт сучка Фидель. Он врывается в квартиру, отстранив отворившую дверь хозяйку, находит собачье «лукошко», «перерывает солому» — и извлекает-таки связку писем от Меджи! Квартира на этот раз оказывается уже не в пятом, а в шестом этаже, — ошибка сумасшедшего, или, если вспомнить другие сочинения Гоголя, обычная неряшливость писателя, не умевшего критически перечитать им написанное. Похитителя писем не преследуют.
Нас усиленно смешат. Из похищенных писем становится ясно, что собачка директорская пишет по-русски очень правильно, знаки препинания и ? всегда на месте, и даже французское обращение имеется: ma ch?rie (правда, почему-то в форме ma ch?re). Что ж, ведь и великие — Талейран, Андерсен, Пушкин — не очень считались с правописанием, а уж собачке тем более простительно. Или это тоже для смеху?
«Я давно подозревал, что собака гораздо умнее человека… Она чрезвычайный политик: всё замечает, все шаги человека.»
В первом письме к подруге Меджи несколько бестактно объявляет имя своей корреспондентки мещанским. «Фидель, Роза — какой пошлый тон!» Отчего имена Фидель и Роза стоят в одном ряду? Понимает ли рассказчик этимологию первого имени? Вероятно, и тут следует смеяться, а не спрашивать. Но я ещё спрошу: каково происхождение имени Меджи? В наши дни известно мужское имя Medjy, распространённое в Африке и в США, но я подозреваю, что оно из новых, и уж во всяком случае не было известно Гоголю. Вероятнее другое: Гоголь услышал имя Margie (Marjy, Marji), производное от Margaret или Margery, про которое как раз известно, что оно собачье, да услышал его неверно. Иначе — имя просто с потолка взято, что писателю в вину не поставишь.
Из писем собачки выясняется, что генеральскую дочку зовут Софи, а сам генерал мечтает об ордене: «Получу или не получу?» Через неделю орден получен, генерал счастлив, господа толпами поздравляют его, а он так весел, что поднял Меджи к своей шее и показал ей орден. Из этого заключаем, что Меджи — собачка маленькая.
Меджи всем сердцем сочувствует бедной Софии: та возвращается с бала такая бледная и тощая, что сразу видно: «бедняжке не давали там есть».
«Я, признаюсь, никогда бы не могла так жить. Если бы мне не дали соуса с рябчиком или жаркого куриных крылышек, то... я не знаю, что бы со мною было.»
Очень мило! Меджи вообще много занимается гастрономией в своих письмах.
Обе, и Меджи, и Софи, влюблены, первая — в Трезора, вторая — в камер-юнкера Теплова.
Дальше — бомба: Меджи называет уродом чиновника, который иногда сидит в директорском кабинете, то есть Поприщина. Тот не сразу догадывается (нужно ведь страницу словами заполнять), поняв, приходит в бешенство… но винит в первую очередь не «мерзкую собачонку», а своего начальника отделения, будто бы ему, Поприщину, завидующего оттого, что его любят генерал и его дочка.
Хуже того: Софи — невеста. Влюблённый сумасшедший реагирует как сумасшедший:
«Чорт возьми! я не могу более читать... Всё или камер-юнкер, или генерал. Всё, что есть лучшего на свете, всё достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдёшь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, — срывает у тебя камер-юнкер или генерал. Чорт побери!»
Очень смешно, ведь так? «Бедное богатство»! (Замечу в скобках, что в книгах Гоголя издания 1950-х годов слово чорт печатают ещё правильно: через о.)
Тут сумасшествие Поприщина вступает в следующую фазу:
«Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков. Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, — и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь. Когда из мужика да иногда выходит эдакое, что же из дворянина может выйти? … Да разве я не могу быть сию же минуту пожалован генерал-губернатором, или интендантом, или там другим каким-нибудь? Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?»
Тут из газет выясняется, что в Испании нет короля. Сумасшедший без умолку мелет чушь две страницы подряд: 
«Государство не может быть без короля… Король есть, да только он где-нибудь находится в неизвестности… Как же может это быть, чтобы донна сделалась королевою? Не позволят этого. И, во-первых, Англия не позволит…»
Затем следует прозрение: «В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я…» Состоялось!
Последние остатки здравого смысла покидают Поприщина. Бедняга перестаёт «ходить в должность», а когда приходит, ведёт себя перед ошарашенными коллегами — как король. Те в ужасе и начинают догадываться. Зато перед Гоголем… виноват, перед рассказчиком… — золотые россыпи: можно страницами плести любую чепуху, и читателю, чего доброго, будет смешно.
Удачи рассказчика на этом пути столь редки, что я с удовольствием отмечаю удачу несомненную: над очередной страницей своего дневника Поприщин выставляет дату: «Мартобря 86 числа». Эта шутка — «мартобря» — запомнилась многим и вошла в язык, в культурный обиход.
Домой к Поприщину приходит экзекутор (какая любопытная должность!) и требует его в департамент, где тот не был более трёх недель (ничего себе прогул! и — не уволен!). Поприщин соглашается, но придя в департамент, на всех взирает свысока, работать и не думает, положенную перед ним бумагу подписывает «Фердинанд VIII», после чего выходит вон. Смешно, ведь правда? Или не очень? Больных обычно жалеют, сумасшествие — несчастье. Если человек совсем дурной, от него отворачиваются, а не записывают за ним его бред. Я не раз и не два отмечал эту особенность Гоголя: он жесток к своим героям, он любит жестокость.
Поприщин идёт на квартиру своего директора, отстраняет перепуганного лакея, входит прямо в уборную (туалетную комнату) Софии и объявляет ей, что её ждёт неслыханное счастье, потому что «мы будем вместе». И это мною уже не раз отмечено: Гоголь любит поставить своего героя в неловкое, шокирующее положение.
Казалось бы, всё уже сказано, нужно отпустить героя, не мучить его больше, — но нет, пустословие продолжается. Совершенно на пустом месте Поприщин начинает вдруг поносить женщин:
«О, это коварное существо — женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в чорта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то, — она любит только одного чорта. Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет, она глядит на чорта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему во фрак. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него. Выйдет.»
Дальше, тоже не к месту даже для сумасшедшего, следует пассаж против «чиновных отцов», которые все «честолюбцы и христопродавцы». Дальше — цирюльник из Гороховой улицы «хочет по всему свету распространить магометанство» и уже преуспел в этом во Франции (ещё один мазок гения: пророчество!). И так далее, и тому подобное. Одна глупость за другой.
Депутация из Испании долго не приезжает за своим королём, наконец, она появляется: Поприщина в карете отвозят в сумасшедший дом, где над ним издеваются, бьют его палкой, пытают. Эти страницы самые тягостные, смешные разве что для садиста. А бедный Поприщин продолжает верить, что он король. Жестокое обращение с ним списывает на испанские обычаи. Король Поприщин озабочен тем, что «Китай и Испания совершенно одна и та же земля» (ха-ха-ха!) и что «завтра в семь часов земля сядет на луну» (ха-ха-ха), и что «бестия Полиньяк поклялся вредить мне по смерть», — смейся кто может! Вот ещё можно посмеяться: «Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается». В сущности, рассказчик издевается над читателем.
Концовки нет. Концом «повести» выставлена очередная глупость Порищина: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?» — и это всё. Пресловутая Великая Русская Литература получила свой очередной шедевр, который, по мне, есть бедный содержанием, раздутый пустым многословьем, лишенный живого действия, в сюжетном отношении тощий, а по смыслу жестокий рассказ жестокого, в этом невозможно сомневаться, автора, имя же ему Гоголь.
Осталось возразить Белинскому. Вот уж случай почище случая Поприщина! Умный, казалось бы, человек, не сумасшедший, а раз за разом оказывается в дураках из-за своей предвзятости, не уступающей помешательству. Он говорит несусветное:
«Возьмите этот уродливый гротеск, эту добродушную насмешку, эту карикатуру, в которой такая бездна поэзии, такая бездна философии… достойную кисти Шекспира…»
Первым делом видим противоречие: в «уродливом гротеске» — «бездна поэзии». Но пусть тут не гротеск, а «добродушная насмешка» (сколько в ней добродушия, мы видели!), пусть даже в карикатуре возможен клочок философии (хоть никогда не бездна), — однако ж сама-то поэзия откуда взялась в этом рассказе Гоголя? Изначальное и никем никогда не отменённое назначение поэзии — возвышать душу над низкой обыденностью, а не втаптывать её в грязь вместе с растоптанным маленьким больным человеком, над которым автор гнусно потешается! Ну, и Шекспир тут очень к месту пришёлся. Он вообще не сходит с языка Белинского, у которого и Фенимор-Купер достоин кисти Шекспира.
Белинский и о сатире не забывает; смех Гоголя у него «растворён в горечи». Это — выдумка стопроцентная. Нет у Гоголя ничего на уме, кроме желания повеселить. Белинскому же во что бы то ни стало нужно ниспровергать существующий строй (действительно, тупой и жестокий), и для этого все средства хороши, включая и литературную подтасовку. Нет в сочинении Гоголя ни тени сатиры — одна только насмешка, жестокая насмешка! Он смакует страдания бедного Поприщина, размазывает их по десятку ненужных страниц. Вспомним, как Пушкин простился с сумасшедшим Германном: двумя фразами, и ни тени насмешки, уже не говорю, проклятия, хотя Германн — негодяй и преступник, а несчастный Поприщин хоть и ничтожен, да никому зла не причинил.
23.02.25