Я не читал главных сочинений хорватского историка и журналиста Криса Цвиича. Честный подёнщик, я всего лишь перевёл по заданию начальства русской службы Би-Би-Си пять его передач, прозвучавших на английском радиоканале Би-Би-Си, а потом подготовил и выпустил их в свет по-русски. Из этого не следует, что я слагаю с себя какую бы то ни было ответственность за эти передачи. Наоборот, ответственность я беру на себя полностью, верю в этих передачах всему, что требует веры, от слова до слова; верю потому, что репутация Цвиича в Британии была высока и безупречна. Нужно ли говорить, что от себя я в переводе ничего не прибавил? Будь это так, передачи не ушли бы в эфир.
Эти мои слова смахивают на апологетику, но являются скорее вызовом. Дело в том, что в России некоторые мысли Цвиича и некоторые изображённые им сцены, касающиеся второй мировой войны, вызвали возмущение. Мысли Цвиича, сколько я вижу, в некоторых случаях можно поправить или углубить (при этом нужно помнить, что для радио автору поневоле пришлось их чуть-чуть обкорнать, таков закон жанра); в иных случаях с этими мыслями можно и не согласиться. Что же касается сцен, то они хорошо документированы и давно были бы опротестованы в суде как клевета, будь найдена хоть малейшая зацепка, позволяющая заподозрить автора в недобросовестности.
Нашёл ли я для себя что-то новое в этих передачах Цвиича? Да, нашёл. Со школьных лет заворожённый античностью, я никогда в своей жизни не интересовался недавней историей, и вторая мировая война, о которой вокруг меня только и говорили во времена моего детства, так и не попала в круг моего чтения. Да, я не знал, как вели себя советские «воины-освободители» в Европе. После этих передач Криса Цвиича у меня в глазах потемнело. Я начал читать об этом… и свидетельства Цвиича отступили на второй план рядом с тем, что мне довелось узнать и о чём не то что говорить, а даже и вспоминать мне страшно. Не продолжаю этот разговор; недавняя история не кажется мне историей, кажется скорее политикой; в своей полноте она никому не доступна; поданная фрагментарно, однобоко — она вовлекает нас не в процесс осмысления прошлого, а в партийную борьбу.
В течение многих лет я дружил с петербургской поэтессой И., талантливой, образованной и острой на язык. Передачи Цвиича меня с нею поссорили. Прочла она мои переводы или услышала их по радио, а только при встрече она сказала мне:
— Как у тебя язык поворачивается? У говнюка Суворова или в обзоре прибалтийской прессы можно найти и не такое, но меня поразило то, что это говорил ты. Наше поколение — в основном дети фронтовиков, и слышать все это оскорбительно…
— То есть ты хочешь сказать, что детям фронтовиков слышать правду — оскорбительно? Что у них — иммунитет от правды? Или ты меня во лжи обвиняешь, в клевете? — спросил я.
— Ты кощунствуешь! Это надругательство, это то же, что на могилу пописать, — последовал ответ. — Как ты можешь говорить такое, ведь ты всё-таки неполовину русский!
Тут я увидел, что и в моих друзьях Крис Цвиич открывает мне новое.
Случился этот обмен мнениями 3 декабря 2004 года в Гило, одном из районов Иерусалима. Он поставил важную точку в моей жизни. Именно с этого дня я понял, что, не отказываясь от матери, навсегда отказываюсь от моей «русской половины», ни в каком смысле не хочу больше быть русским: ни даже русским писателем. Я сказал себе: если уж лучшие из русских до такой степени потеряли совесть (а моя собеседница как раз и казалась мне лучшей из русских), то я, ей-богу, предпочту быть чукчей; пусть у них нет Анакреона, зато и красной тряпки перед глазами нет.
Тут к слову навести увеличительное стекло на фамилию Цвиич. Вряд ли можно сомневаться, что она еврейского происхождения: цви на современном иврите значит газель, в Библии — красота; с древних времён повелось у евреев имя Цви (почему-то соответствующее русскому Григорий); когда в XIX веке у евреев появились фамилии, появилась и такая фамилия. Сама видишь, дорогая: я честно подыгрываю антисемитам. Пусть скажут, что опять сионистские мудрецы подгадили бедным обездоленным русским. От этого всё равно ведь никуда не деться… Пишу и сам на себя удивляюсь: куда меня понесло? С кем спорить, кого переубеждать? Кто жил и мыслил, тот не может… Ты вот не родилась еврейкой и знаешь лучше других: быть еврем — призвание. И совесть тоже призвание… И Крис Цвиич здесь ни при чём. Он, скорее всего, очень бы удивился этим рассуждениям. Он жил и умер верующим католиком. Причём здесь фамилия?
Предисловие затягивается. Вот последнее, что нужно зафиксировать: пятый кусок моего перевода
я записал на плёнку 12 сентября 1996 года в бибисишной студии S15 в Буш-хаусе; об этом у меня сохранилась запись, других записей нет; исхожу из неё. Получается, что все пять кусков были мною переведены с английского в конце августа и начале сентября 1996 года и ушли в эфир в сентябре и октябре 1996 года. Что до оригиналов Цвиича, то интернет даёт мне три даты:
1 октября 1994 года,
25 сентября 1994 года, и
4 сентября 1994 года, а четвёртой и пятой я не нахожу. Как видишь из сопоставления, до русской службы передачи Цвиича дошли с некоторым опозданием… или, может быть, их повторяли в 1996 году.
Никаких других сведений не сохранилось потому, что я не придавал этой работе значения; мало ли я переводил для русской службы. Важность этих переводов обнаружилась потом, когда я уже на Би-Би-Си не работал. Я попросил оставшихся там коллег выяснить для меня даты трансляции моих переводов, а в ответ… получил три недатированных компактных диска с этими пятью передачами, из которых только один, первый, мне удалось спустя годы перевести в формат mp3, да и то частично, звук перебивается шумом, а с 17-й минуты искажается так, что слушать невозможно…
Мою просьбу неправильно поняли! И повторная просьба не принесла дат, а мне нужны были только даты. Тексты, по обыкновению, я сохранил, звуком же своих передач в ту пору совсем не дорожил, забросил диски на чердак, где, возможно, звук и погиб от сырости и долгого молчания… Привожу этот злополучный диск с первой передачей (заметь, как по-хамски я произношу там über alles — бес попутал! ведь знаю, как правильно, и ты знаешь, что знаю, а всё из-за известной тебе домашней шутки, её чужим не объяснишь: «дети в школу uber alles, плимутрок охрип давно», которая не вовремя навернулась на язык среди проклятой бибисишной спешки да нервотрёпки…):
Мучение слушать! Согласен. Зато уж текст пойдёт без запинок. Оставляю его со студийной разметкой. Цифры в скобках — число строк; строка (Times New Roman 12pt с полями 2.5 см), как ты, надеюсь, сама помнишь, была примерно 12 секунд, а передачу с актульностями и музыкой нужно было запихать в 25-26 минут; НАРР, понятное дело, означает: нарратор, ведущий, то есть я; (м) — мужской голос, (ж) — ты не поверишь — женский голос. Читать это не мешает, а принаряжать старый переводной текст, ей-богу, не хочется.
Да, вот ещё, чуть не забыл. Крис Цвиич дал своим передачам название остроумное и многозначительное: The Rape of Mitteleuropa. Я сразу заподозрил в нём второй смысл, связанный с античным мифом, заглянул в словарь… и увидел, что мой второй смысл — на самом деле первый. Первое значение to rape — похищать, а бытующее значение, по-русски звучащее препротивно, — второе. Мои коллеги по русской службе, притом самые образованные из них, включая и моего прямого начальника Д., прочли название как Изнасилование Центральной Европы и очень удивились моей поправке; удивились, но мою правоту признали.
Но, конечно, в названии Цвиича второй смысл немедленно становится первым, как только повествование, построенное на свидетельствах очевидцев, вместе с воинами-освободителями пересекает западную границу СССР.
Ю. К.
15-16 декабря 2016,
Боремвуд, Хартфордшир
MUSIC
НАРР: «Прославим нашего любимого кайзера» (то есть императора)… Этот величавый и торжественный гимн габсбургской центральной Европы написан Гайдном в восемнадцатом столетии. Музыкальную тему великий композитор заимствовал из фольклора, обработав хорватскую народную песню. Значительно позже на основе этой плодотворной идеи был созданы английский и немецкий национальные гимны, тоже знаменитые, — God save the king и Deutschland über alles. Еще совсем недавно для пожилых центрально-европейцев габсбургскую монархию в ее величии олицетворял убеленный сединами патриарх — император Франц-Иосиф, известный своею мягкостью и обходительностью. Подобно своей современнице, британской королеве Виктории (носившей, сверх того, титул императрицы Индии), Франц-Иосиф стал своего рода символом империи, — главным образом, благодаря долголетию: он правил с середины прошлого века до начала первой мировой войны. Его империя простиралась от Австрии на западе до Украины на востоке, от Богемии на севере до Боснии на юге. Уже в прошлом веке число его подданных превышало пятьдесят миллионов человек. Почти половина из них были славяне, вторыми по численности шли немцы — двенадцать миллионов, затем венгры — десять миллионов, а среди национальных меньшинств выделялись евреи, насчитывавшие в ту отдаленную пору до двух с половиной миллионов человек. Объединяло все эти разнородные и разноязыкие племена одно-единственное начало: австрийский королевский дом, династия Габсбургов, под властью которой издавна существовала так называемая Священная римская империя, обломок раннесредневековой франкской империи Хлодвига и Карла Великого… Когда в 1916 году Франц-Иосиф умер, на престол взошел его внучатый племянник Карл. Сегодня императорская фамилия представлена сыном императора Карла, кронпринцем Отто, — последним отпрыском прославленной династии, некогда правившей могущественной Австро-Венгерской империей. В раннем детстве Отто Габсбург видел, как его отец короновался королем Венгрии в знаменитом соборе святого Михая в Будапеште, — и хорошо запомнил обстоятельства церемонии. (31)
Pick the music 0'10"
АСТ Otto von Habsburg
ГОЛОС 1 (м): Венгры — по большей части католики, и одеты они были в яркие и живописные национальные костюмы. На общем красочном фоне черным пятном выделялась фигура премьер-министра. Он тоже был в венгерском наряде, только в черном, — ибо по вере был кальвинистом. В церкви со мною рядом оказался король Болгарии Фердинанд. Он пытался объяснить мне, ребенку, значение происходящего… Помню еще, что после церковного венчания на царство состоялся светский акт принятия власти, с подписанием хартии. Он происходил на небольшом холме, насыпанном из земли всех областей Венгрии. Мои отец был в мундире — ведь шла война. Присягая, он должен был воздеть и опустить шпагу четыре раза — на четыре стороны света — в знак того, что берет венгерскую землю под свою защиту… Всё это я помню совершенно отчетливо. (43)
НАРР: Взявшись защищать тогдашнюю монархию как она есть, император Карл фактически подписал ей смертный приговор. Структура власти нуждалась в коренных преобразованиях. Шаг в этом направлении уже был сделан. Еще в 1867 году был заключен так называемый австро-венгерский компромисс, по которому Венгрия номинально становилась самостоятельной страной в составе двуединого государства, то есть уравнивалась в правах с Австрией. Славянские народы своей доли в самоуправлении не получили. Некогда они благословляли терпимую и мягкую австрийскую монархию, защищавшую их сначала от турок, а затем от немцев и русских. Видный чешский патриот Франтишек Палацкий писал в 1849 году: «Если бы Австрийской империи не существовало, ее следовало бы придумать.» В ту пору Австрия все еще препятствовала объединению и усилению Германии. Но союз Австро-Венгрии с Германией в первую мировую войну окончательно уверил славянских националистов в мысли, что их народам никуда не деться от наступающего немецкого империализма, куда более жесткого по своей природе, чем австрийский. Немцы ничего не знали и не хотели знать о выпестованной Габсбургами традиции сосуществования и сотрудничества народов Центральной Европы. Вот что вспоминает представитель древнего австрийского аристократического рода Роберт Шуцман: (62)
ACT Robert Schutsman
ГОЛОС 2 (м): Мы все были гражданами многонациональной империи, самая суть которой состояла в смешении народов, рас, культур и религии. Общим для всех нас было одно — император. Лояльность ему объединяла нас, сообщала нам чувство долга по отношению друг к другу и всем вместе — по отношению к государству. Неважно было, высоко вы стоите или низко, в том или ином смысле — чувство общности передавалось всем. Никому и в голову не приходило воспринимать австрийцев как немцев. Для немецкого национализма просто не было места. Мы были конгломератом народов, в сущности (если не номинально) равноправных, потому что выходец из любого народа мог подняться на любой государственный пост, будь он родом из Вены, Долмации, Лемберга (который теперь Львов) или же из Кракова. (74)
НАРР: Центральная Европа как политическое единство прекратила свое существование в результате первой мировой войны. Вместе с нею оборвалась и старейшая на континенте императорская династия — династия австрийских Габсбургов. Останки многих императоров покоятся в венской церкви капуцинов, монашеского ордена, остающегося оплотом католицизма. Там — роскошные мраморные саркофаги императрицы Марии Терезии, на коленях которой мальчишкой сиживал Моцарт; ее сына императора Иосифа Второго, обновившего империю в восемнадцатом веке; императора Франца-Иосифа, наконец, и последней императрицы, жены Карла, жившей в изгнании и вернувшейся на родину всего несколько лет назад… Габсбургов помнят в Вене. Многие из них были популярными правителями, чтимыми по сей день. (85)
Фамильный замок Габсбургов, знаменитый Шёнбрунн, находится неподалеку от Вены. Он — модернизированная копия Версаля Людовика Четырнадцатого. Здесь протекала значительная часть семейной и политической жизни Габсбургов. От французских Бурбонов эту династию отличало благочестие, трудолюбие и чувство долга перед подданными и родственниками. Например, у Марии Терезии было шестнадцать человек детей, она славилась как нежная мать, какие нечасто случаются на престоле, и самым тщательным образом следила за их образованием: даже написала для них правила поведения, которые полагалось читать раз в месяц. Увы, не все ее дети оправдали надежды императрицы. Ее дочь, знаменитая Мария-Антуаннета, французская королева, своим безрассудным поведением во многом (как полагают) приблизившая великую французскую революцию, доставила матери немало огорчений… Из Шёнбрунна мать продолжала писать своей уже венценосной дочери поучительные письма в Париж и Версаль — чуть ли не до дня гибели Марии-Антуаннеты на эшафоте. (100)
В Шёнбрунне же умер и Франц-Иосиф… Практически сразу после его кончины в Вене разразилась социалистическая революция, и, чтобы предотвратить гражданскую войну, его преемник отрекся от престола. Вот что сказала нам венский историк Бригитта Хаммонд: (105)
ACT Hammond
ГОЛОС 3 (ж): Франц-Иосиф правил почти семьдесят лет — и сильно изменился за эти годы. Поначалу он не производил впечатления очень умного и образованного человека. Но добрым, терпимым и справедливым он был всегда. Ко всем своим подданным он относился одинаково, ни для кого не делал исключения. Беднейший еврей из Галиции, подвергшийся преследованием со стороны польских магнатов, прекрасно знал, что он может поехать в Вену, без проволочек получить аудиенцию у самого императора, — и император защитит его от гонителей. (112)
НАРР: Таковы были последние Габсбурги. Они правили от имени закона и не брали в расчет происхождения своих подданных. Армия Австро-Венгрии тоже была многонациональной; в каждом подразделении служили выходцы из разных частей империи. До конца прошлого века язык, на котором отдавались команды, был немецким. К началу этого века положение изменилось. Отдавая дань растущим националистическим настроениям, армия перестроилась. Теперь в ней были немецкие, венгерские, чешские, хорватские и иные части, и в каждой солдаты и офицеры пользовались родным языком. Такое разделение приблизило распад империи. В ходе первой мировой войны славянским полкам Австро-Венгрии пришлось воевать с близкими по языку и этносу русскими. Вот что рассказывает историк профессор Манфред Раухенштайнер, директор венского военного музея: (124)
ACT Rauchensteiner
ГОЛОС 4(м): Тут возникли большие трудности. Некоторые чешские полки просто переходили на сторону русских. Но и другие этнические части вели себя сходным образом. В 1917-18 годах на фронте начался голод, и тут солдаты начали перебегать к противнику массами. Подобного не было ни в одной другой армии… (128)
НАРР: Но верно ли, что Австро-Венгрия никогда и не попадала в число самых мощных военных держав? (130)
ГОЛОС 4: Да, это так, но не следует упускать из виду, что она и не ставила себе захватнических целей. Империализм вообще никогда не был целью имперской политики, а в последние десятилетия речь шла вообще преимущественно о выживании. Я считаю, что величайшей исторической победой Австро-Венгрии была ее миротворческая политика. Недаром теперь столь многие вспоминают об ушедшей в прошлое дунайской империи с откровенной ностальгией. Австро-Венгрия поддерживала мир в Центральной Европе и на Балканах, служила сближению и процветанию всех и каждого… (138)
НАРР: Но, разумеется, для националистов габсбургская империя была прежде всего «тюрьмой народов». Мир и процветание не искупали в их глазах отсутствия государственной независимости. А упомянутое процветание, при всех политических противоречиях империи, было в высшей степени очевидным. Различные народы и районы своими традиционными занятиями и природными богатствами превосходно дополняли друг друга, создавая (на зависть соседям) самодостаточное и согласованное единство. В сущности, здесь и был впервые создан европейский общий рынок. В отличие от колониальных империй, Австро-Венгрия способствовала экономическому развитию и подъёму всех своих частей. Сейчас об этом времени с грустью вспоминают в государствах, возникших на развалинах империи. По мнению некоторых, распад империи был просто катастрофой. Вот что говорит, например, венский экономист, доктор Феликс Бучек: (151)
ACT Bucek
ГОЛ0С 5(м): Если вы спросите меня, могла ли монархия выжить как политическая сила, то я, пожалуй, должен буду сказать: нет. Выживание выглядело маловероятным. Но экономических проблем у Австро-Венгрии практически не было. В ее границах процветала не только торговля, но и величайшая свобода предпринимательства и финансирования.. На инвестиции не было никаких ограничений. И важно то, что капиталовложения были не только частными, а и государственными. Правительство строило шоссейные и железные дороги, развивало всячески микроструктуры и вообще всеми мерами способствовало благосостоянию граждан, причем наибольшее внимание уделяло развитию не центра, а периферии. Громадные суммы, в частности, вкладывались в подъём благосостояния Боснии-Герцеговины. (162)
НАРР: А вот мнение профессора Петера Ханока, видного венгерского историка: (163)
ACT Hanok
ГОЛОС 6(м): Я усматриваю — а я, надо сказать, принадлежу к старшим представителям нового поколения… — так вот, я вижу гораздо больше преимуществ в сосуществовании с Австрией, чем в разрыве с нею. Австрийские капиталовложения в Венгрии, притом не только денежные, но и человеческие, интеллектуальные (включая рабочую силу), были мощным двигателем прогресса. Я имею в виду прежде всего технологию и экспорт. В течении двухсот лет, со времен Марии Терезии, эта система работала безупречно. После распада империи новые национальные правительства, жаждавшие сильной власти, начали с национализации средств производства. Такого рода единоначалие по меньшей мере совершенно неразумно. Неудивительно, что всё процветание пошло прахом. (174)
НАРР: Больше всего от распада империи пострадали евреи Центральной Европы, ее самый подвижный над-национальный элемент, сообщавший необычайную живость деловой активности Австро-Венгрии. В свою очередь, от пресечения их деятельности пострадали новые государства. Австро-Венгрия не знала ничего подобного чудовищным еврейским погромам царской России. Габсбургский дом сознавал все выгоды, проистекавшие от наличия большой еврейской общины среди народов империи, и неизменно защищал евреев от притеснений со стороны христиан — настолько, что антисемиты даже прозвали Франца-Иосифа еврейским императором. Вот что сказал нам директор австрийского иновещания Пауль Лендвайн, сын венгерского еврея, сражавшегося в австрийской армии в годы первой мировой войны: (186)
НАРР: Больше всего от распада империи пострадали евреи Центральной Европы, ее самый подвижный над-национальный элемент, сообщавший необычайную живость деловой активности Австро-Венгрии. В свою очередь, от пресечения их деятельности пострадали новые государства. Австро-Венгрия не знала ничего подобного чудовищным еврейским погромам царской России. Габсбургский дом сознавал все выгоды, проистекавшие от наличия большой еврейской общины среди народов империи, и неизменно защищал евреев от притеснений со стороны христиан — настолько, что антисемиты даже прозвали Франца-Иосифа еврейским императором. Вот что сказал нам директор австрийского иновещания Пауль Лендвайн, сын венгерского еврея, сражавшегося в австрийской армии в годы первой мировой войны: (186)
ACT Landwein
ГОЛОС 7 (м): Moй отец превосходно говорил по-немецки. Он часто и беспрепятственно ездил по делам в Вену… а когда наступила война, охотно и исправно служил в армии. Вот передо мною фотография, где он в мундире, с наградами, полученными на фронте. Мне запомнились его слова о том, какое это благо: пользоваться гражданским миром, созданным для всех народов в Австро-Венгрии. Евреи, надо сказать, были верными подданными австрийского дома — просто потому, что Габсбурги видели в них таких же подданных, как и в других гражданах этой пестрой в национальном отношении страны, и неизменно защищали их от притеснений. Монархия была своего рода общим шатром над бурлящим разноязыким человеческим морем подданных. (196)
(Church protestant music under narration ?)
HAPP: При всей терпимости к иноверцам австрийская монархия с незапамятных времен была и до конца осталась оплотом католицизма. Она без излишней симпатии относилась к чешским протестантам, — и они, разумеется, платили ей тем же. Реформация в Чехии началась до Лютера и Кальвина, предвосхитив общеевропейскую. Знаменитый Ян Гус, заживо сожженный в начале пятнадцатого века по решению церковного собора в Констанце, стал национальным героем чешского народа. За его казнью последовали Гуситские войны, в ходе которых гуситы (то есть чешское народное ополчение) отбили пять крестовых походов, не раз посрамив рыцарей папы и императора. Однако в итоге их движение было подавлено, а в семнадцатом веке настали времена лютой реакции, когда контр-реформация под водительством Габсбургов перешла в наступление. Направлена она была уже не только против обновленной церкви, но и против чешской культуры и языка, против всех проявлений народной жизни и национального характера чехов. Лишь в конце восемнадцатого века Габсбургам пришлось уступить велениям времени и гарантировать свободу вероисповедания чехам, а заодно и евреям. Но времена жестокости и несправедливости остались в народной памяти — и до недавнего времени напоминали о себе взрывами национальной неприязни между чехами и немцами, которые тоже заявляют свои исторические права на Чехию: ведь первым титулом императоров из дома Габсбургов в течение четырех столетий был титул короля Богемии (то есть Чехии). (218)
Лишь в двадцатом веке давнее противостояние увенчалось для чехов обретением независимости в союзе со словаками. Протестантские настроения сыграли тут свою роль. Протестантом был первый президент Чехословакии, Томаш Масарик, о чем нам напомнила старая пражанка Дагмара Брюсова, с которой мы разговорились под сводами протестантской церкви в Праге: (223)
ACT Brusova
ГОЛОС 8 (ж): Да, и он ни на минуту не забывал, чем обернулось насильственное насаждение в протестантской Чехии немецкого языка и католицизма. Ведь мы — практически полностью протестантский народ. Церковь и венский двор приложили немало усилий, чтобы раздавить в нас национальное чувство и наше понимание христианства, но здесь они не могли преуспеть. У нас за плечами — великая история. Мы были могущественным королевством между двенадцатым и шестнадцатым веками. После Яна Гуса и благодаря ему у нас есть чешская Библия. Во времена гонений она, да еще народные песни, были основной сокровищницей языка. Ведь школ с преподаванием на чешском языке у нас не было в течение более чем двух веков. Всё преподавание велось по-немецки. Не чудо ли, что наш язык и наша культура уцелели в этом немецком море? Сейчас многие чехи вздыхают о добрых старых временах, до прихода Гитлера и Сталина. Они не помнят, что по крайней мере до середины девятнадцатого века мы были гражданами второго сорта в своей стране. (238)
ACT Song 18" (Sudeten song Risen Gebirge — моя родина…)
НАРР: У судетских немцев есть древняя народная песня: «Ри́зен Геби́рге — майн хаймланд»: Судеты — моё отечество. Она сложилась тогда, когда никому и в голову не приходило усомниться, что Богемия — их родина. Те, в ком чехи видели иноземцев и чуть ли не колонизаторов, жили здесь веками — и пришли сюда не с мечом, а по приглашению средневековых чешских королей, усиленно зазывавших в свои владения искусных немецких ремесленников, шахтеров и купцов, ибо они неизменно несли с собою процветание тем областям, где оседали. В Судетах немцы были подавляющим большинством; к моменту своего изгнания из Чехословакии после второй мировой войны они насчитывали три миллиона человек. Жители этого пограничного с Германией района традиционно считали себя австрийскими подданными. После распада габсбургской империи в 1919 они единодушно высказались за присоединение к Австрии, но лидеры только что возникшей Чехословакии не только наотрез отказались уступить Судеты, экономически самый развитый район страны, но даже не предоставили их исконным жителям местной автономии. Сегодня чешский политолог профессор Фердинанд Кинский из Праги признаёт, что это было и несправедливо, и неразумно: (255)
ACT Kinski
ГОЛОС 9(м): Распад Австро-Венгерской империи и последующие трудности Чехословакии имели, в сущности, одну и ту же причину: неумение построить жизнь народов на федеральной основе, с сильной местной автономией. Чехи страдали от неравноправия в Австро-Венгрии, где им не был предоставлен тот же статус, что и венграм. До своего прихода к власти Масарик обещал организовать новую страну по принципу швейцарских кантонов, но не сдержал обещания, и на деле власть была централизована, притом так, что судетские немцы и словаки оказались на вторых ролях. В итоге господствующим народом стали чехи, не составлявшие и половины населения страны, — и это положение было впоследствии умело использовано Гитлером. (265)
НАРР: Захватывая Судеты, Гитлер утверждал, что он всего лишь восстанавливает справедливость, грубо попранную победителями и Версальским мирным договором. Несколько месяцев спустя под тем же предлогом он аннексировал Австрию. В самом деле, страны Антанты, после окончания первой мировой с такой готовностью расчленившие Австро-Венгерскую империю под предлогом национального самоопределения ее народов, не признали права на самоопределение за другими народами, воевавшими против них. В справедливости было отказано многим миллионам. Австрию немилосердно обкорнали, и имперская Вена оказалась столицей третьеразрядного по территории и ресурсам государства. Неудивительно, что гитлеровский аншлюс был с радостью встречен униженными австрийцами и обобранными судетцами. (277)
Сурово была наказана и Венгрия. За ее несправедливо стиснутыми границами оказались не только вчерашние подданные-славяне, но и более чем три миллиона этнических венгров. Национальная гордость венгров была глубоко уязвлена. О реванше не приходилось и думать: мирный договор запрещал им вооружаться. Вот что говорит генерал Бела Кирай, служивший в венгерской королевской армии: (283)
ACT Kirai
ГОЛОС 10 (м): Победители в первой мировой войне низвели Венгрию до положения парии в семье народов. Если и можно говорить о вине венгров, то она всё же не заслуживала такого наказания… Неудачи, надо сказать, вообще давно сопутствуют венграм как народу и даже вошли в национальное самосознание. В нашем военном музее имеется аллегорическая статуя, изображающая обнаженного юношу с мечом и в шлеме. Ее контур включён в герб будапештской военной академии генерального штаба. Так вот, у нас говорят, что эта фигура как нельзя лучше выражает нашу готовность к войне. В ногах аллегорической фигуры — книги: не удивительно, шутят венгры, ведь наши военные — доктринеры, а не полководцы. Шлем издавна символизирует у нас узколобие. Обнаженное тело фигуры трактуется как неумение армии хотя бы одеть своих солдат и офицеров, ее неспособность прикрыть наготу. Наконец, единственное оружие аллегорического победителя — меч, но он — какой-то допотопный и явно ни на что не годен. Вот с ним-то, говорят наши шутники, мы и выходим на танки. (296)
НАРР: Лихорадочный поиск союзников бросил униженную Венгрию в объятия Третьего Рейха. В силу Версальского договора умеренные и, в сущности, вполне терпимые противоречия габсбургской эпохи сменились в Центральной Европе невыносимыми народными обидами, неутолимой жаждой сведения старых счетов. Отто фон Габсбург, бывший кронпринц империи, а в наши дни — член Европейского парламента от Австрии, не жалеет сил на то, чтобы убедить современников в необходимости создания федеративной Европы. Он по сей день убежден, что Европа избежала бы второй мировой войны, если бы в свое время союзники прислушались к призыву его двоюродного деда, императора Карла, и сохранили Австро-Венгрию на условиях проведения коренных реформ. (306)
ГОЛОС 1: Если бы Австро-Венгрия уцелела — в форме свободной федерации или конфедерации народов, — а в особенности, если бы экономическое единство ее народов было сохранено, — то и всё последующее политическое развитие Центральной Европы было бы совершенно иным. И весьма вероятно, что Гитлер никогда бы не получил того шанса, который на деле ему представился. Мы не должны забывать, что к власти он пришел на волне экономического кризиса — знаменитой Великой Депрессии, столь сильно потрясшей устои западной цивилизации. Но эта депрессия началась ведь не где-нибудь, а в Вене, и была прямым следствием развала дунайской державы. Обобранная Австрия была козырем в руках Гитлера. И психологически, и политически всё подталкивало ее к союзу с сильной Германией — уже просто потому, что никто не верил в способность Австрии выжить в государственном отношении. У страны были отобраны все ресурсы. Взаимовыгодное сотрудничество частей страны, их взаимодействие, которое налаживалось веками, коммуникации, капиталовложения правительства, — всё пошло прахом. Осталась громадная Вена, пребывавшая как на острове среди оставленной нам жалкой территории. Изоляция и унижение австрийцев как раз и открыли дорогу Гитлеру. (324)
MUSIC (что-то величественное)
(фрагмент арии)
НАРР: По сей день Вена — одна из музыкальных столиц мира, и это — не случайность. Ни один из языков Центральной Европы не значил здесь больше для сближения культур и народов, чем язык музыки. На протяжении веков столица Австро-Венгрии была еще и столицей музыкальной империи. Чтобы почувствовать это, достаточно назвать блистательные имена Гайдна, Моцарта и Малера; достаточно вспомнить о прославленном короле вальса Иоганне Штраусе с его Голубым Дунаем, Сказками Венского леса и всемирно известными опереттами; для этих волшебников Вена была домом. Но она немало значила и для немецких композиторов — Бетховена, Брамса и Рихарда Штрауса, а также для представителей музыкальных культур других народов империи: венгров и славян, хотя великие чехи — Сметана и Дворжак — предпочли ей родную Прагу. Наконец, в Вене учился композиции Ференц Лист (и его наставником был не кто-нибудь, а Сальери). (13)
Иными словами, Вена — это музыка. В этом городе она царит всюду: на улицах и в кафе, в садах и парках, в домах и квартирах — ибо не только профессионалы, но и музыканты-любители всегда находят здесь слушателей. Но музыка — еще и проводница классового равенства для венцев: дамы из аристократических семей издавна напевают те же мелодии и арии, что и их домработницы. С классикой здесь прекрасно уживается народная музыка, и с обеими — модернизм и авангардизм в лице таких своих представителей как Шёнберг, Берг и Веберн, частично уже ставших классиками в сознании многих ценителей. (22)
Что же превратило Вену в музыкальную Мекку Центральной Европы? С этим вопросом мы обратились к Вальтеру Бери, в прошлом — студенту, а ныне — преподавателю одной из прославленных венских консерваторий, Хохшуле фюр музик, и — солисту Венской государственной оперы: (26)
Walter Beri
ГОЛОС 1(м): Так уж повелось: музыканты всегда стремились в Вену. Представители самых разных народов и музыкальных школ — все они стекались сюда и находили себе здесь место. Решусь сказать, что по значению Вена оставляла позади даже такие города прославленной музыкальной культуры, как Будапешт и Прага. (30)
НАРР: Основными традициями, питавшими венскую музыку, были, судя по всему, немецкая, венгерская и славянская. Как они взаимодействовали? (32)
ГОЛОС 1: Превосходно! Одна помогала другой, вдохновляла другую. Возьмите хоть Брамса, большую часть жизни прожившего в Вене. Хорошо известно, какое влияние оказала на этого венского немца венгерская музыка. Для представителей семейства Штраусов много значили цыганские мелодии. Другой пример — Ференц Легар, который жил у нас, но по рождению был венгром. Одна музыкальная культура черпала из другой, и каждая становилась от этого только богаче. Никакого паспорта музыкантам не требовалось — все жили в одной стране, были подданными одной короны… не говоря уже о том, что и вообще музыка — язык, не требующий перевода. А вот другой пример — американец Леонард Бернстайн, мой драгоценнейший друг, композитор, раздвинувший наши горизонты, музыкант, дирижировавший всеми ведущими оркестрами мира. Под его управлением шла у нас комическая опера Рихарда Штрауса Кавалер роз. Сам Штраус, нужно сказать, был баварец, но органически вписавшийся в атмосферу нашего города, проникшийся духом музыкальной Вены. Так вот, Бернстайн изо всех сил старался быть больше венцем, чем сами венцы, и кое-где хватил через край по части серьёзности. У нас шутят, что он — единственный композитор, умудрившийся сыграть вальс на четыре счета. Я это к тому, что атмосфера Вены — нечто особенное и заразительное. Ее специфическая лёгкость — у нас в крови. Венский темперамент возник из смешения и сплава самых разных народов. Это нечто едва определимое. Вообще, что такое австрийцы? Смесь множества народов. Все мы таковы… (54)
(музыка: дуэт из Кавалера Роз Рихарда Штрауса)
НАРР: В самом деле, старая Вена, с такой любовью нарисованная Рихардом Штраусом в опере Кавалер роз, едва ли могла претендовать на имя немецкого города. Ее этническая пестрота была некогда единственной в своем роде, на десятилетия предвосхитив современные вавилоны. Здесь сошлись все народы габсбургской Центральной Европы. На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков каждый третий венец был чешского происхождения, каждый десятый — еврейского. И такова была не только столица, но и многие провинциальные города. На востоке империи, в Буковине, на самой границе с Россией, выделялся город Черновцы. После первой мировой войны он отошел к Румынии, а теперь принадлежит Украине. Здесь, в гораздо большей мере, чем в блистательной Вене с ее двором и аристократией, проступали народные черты смешения культур. Закваской служил горький идишистский юмор, плод нелегкой жизни еврейской бедноты России и Польши. Вот что сказал нам венский актер Эдвард Линкас, выросший в еврейских районах Черновиц: (69)
Linkas
ГОЛОС 2(м): В Черновцах, вместе и рядом, жили целых пять народов: поляки, украинцы, румыны, немцы и евреи (если, конечно, считать евреев народом). На евреев приходилось почти девяносто процентов населения города. И нужно сказать, что все пять народов жили в добром согласии… Я припоминаю еврейский анекдот той поры… быть может, он даст вам некоторое представление о тогдашней жизни Черновиц. Респектабельный венец приезжает в город и нанимает извозчика. Незачем говорить, что извозчик — еврей, пресловутый балагу́ла (так они назывались). Проехав пятьдесят метров, извозчик соскакивает с козел с причитаниями. "В чем дело?" спрашивает венец. "Ой-ва-вой!" стонет возница. "Взгляните на мою лошадку. Она едва держится на ногах. И то сказать, бедное животное систематически недоедает. Не могли бы вы, сударь, на минуточку выйти из коляски и подтолкнуть ее — вот как раз до вершины этого холма…" Венец проникается сочувствием и повинуется. А холмов, надо сказать, в Черновцах ровно шесть. И вот на каждом повторяется та же история. Наконец, доехали до места, и венец, расплачиваясь, спрашивает балагулу: "Скажите мне только одну вещь. Я понимаю, почему я хотел добраться сюда: я сюда ехал. Я понимаю, зачем вы хотели добраться сюда: это — ваш бизнес. Но, ради всего святого, зачем мы тащили сюда несчастную лошадь?" (88)
НАРР: Занятно… Но вот вы жили там после первой мировой войны, стало быть это уже была Румыния. Можно ли сказать, что и в ту пору Черновцы всё еще сохраняли характернейшую черту австрийского города — его этническую разноликость? (91)
ГОЛОС 2: Вне всякого сомнения. Более того, жители продолжали чувствовать себя австрийцами. Помню, мой отец говорил мне: "Румыны — цыгане. Для меня они не народ. Да и что это за страна такая? Страна, в которой нет императора Франца Иосифа, для меня пустое место." Императора он обожал всю жизнь — и всю жизнь оплакивал Австро-Венгрию. Чтобы хоть как-то смягчить тоску, он продолжал читать венские газеты… И он не был исключением. По крайней мере три четверти черновицких евреев вздыхали о прошлом, и глаза их при этом увлажнялись слезами… (99)
(музыка)
НАРР: Госпожа Сали-Майла Покорны, врач-психоаналитик, учившаяся в Вене у знаменитого Альфреда Адлера, — тоже выросла в еврейских Черновцах. (101)
Pokorny
ГОЛОС 3(ж): Мы говорили по-немецки… ну, не совсем по-немецки, если честно, — но тешили себя мыслью, что говорим лучше, чем в Вене… И уж во всяком случае читали мы исключительно немецких писателей и поэтов — Гессе, Кафку, например. Германская культура была притягательна для нас своей исключительной интеллектуальностью. Незачем говорить, что все хотели быть образованными, и бедные — больше, чем богатые. Помню одну женщину: она ночи напролет пекла хлеб, выбивалась из сил — и всё для того, чтобы отправить своего единственного сына учиться в Вену или Париж. Вообще, Черновцы был во многих отношениях удивительный город. Мы находились на самой окраине империи, но ощущали себя ее частью… (111)
НАРР: Эта особая жажда знания и тяга к учению, роднившая евреев и немцев, была отличительной чертой городской жизни габсбургской монархии — и всюду поощрялась властью. В государствах, пришедших на смену империи, положение сложилось иное. Очень скоро носители образования и культуры оказались за бортом жизни. Если в пресловутой тюрьме народов (как националисты именовали Австро-Венгрию) славянам было отказано в праве на политическое самоопределение, то с еще большим основанием слово тюрьма подошло бы для характеристики положения национальных меньшинств в новых государствах. Очень резко это обозначилось в Чехословакии. Торжествующий чешский национализм на деле показал себя куда менее терпимым, чем австрийский. Немцы и евреи составляли большинство во многих чешских городах — до середины прошлого века почти так было и в самой Праге. Обретя власть, чехи покончили с этим. В результате специальных мер вчерашние просветители оказались на окраинах и в захолустьях, вдали от серьёзных школ и университетов. Кое-кто угодил и на воды — в курортное место Карловы Вары, которое прежде именовалось Карлс-Бад. Но — не слишком надолго.
В ходе второй мировой войны нацисты разделались в этом курортном месте с евреями, а после войны — чехи поголовно выселили отсюда немцев. (130)
Столетиями Карлс-Бад был местом, куда съезжалась вся аристократия Центральной Европы, включая и коронованных особ. Предлогом для поездки на воды была поправка здоровья, фактической целью — легкая великосветская жизнь, менее формальная, чем придворная. Всё здесь предрасполагало к развлечениям и наслаждениям. К услугам общества были дорогие гостиницы, балы, концерты, игорные заведения… Водные процедуры отнимали не слишком много времени. В расписанных и обставленных с невообразимой роскошью банных покоях, принимал ванны сам император Франц-Иосиф. Вот что говорит руководительница местного туристического бюро госпожа Радликова: (141)
Radlikova
ГОЛОС 4(ж): Не только император и члены его семейства, но и венценосные гости со всей Европы наслаждались здесь горячими ваннами из местного минерального источника. Ванны стоя́т вдоль стен основного зала, который утром и днем залит светом через огромные окна с витражами. Погружение длилось минут пятнадцать, затем от получаса до часа хозяева и гости отдыхали на ложах, устланных громадными махровыми полотенцами. В это время им подавали питье — кому какао, чай или целебную воду, а кому и шампанское… (149)
(музыка?)
НАРР: За вознаграждение вы и сейчас можете возлечь на ту самую императорскую кушетку, которая некогда служила Францу-Иосифу… Как раз напротив ванных апартаментов — грандиозный отель, построенный три столетия назад. Здесь, в номере 167, останавливалась любовница Франца-Иосифа, актриса Катарина Шратт. Сегодня отель практически пустует, да и сами Карловы Вары, несмотря на все усилия местных властей, выглядят полузаброшенными, как бы знаменуя собою вакуум, образовавшийся в обществе в результате послевоенного изгнания чехами трех миллионов богемских немцев. Люди по-прежнему съезжаются сюда; по роскошной проминаде по-прежнему прогуливаются пациенты, потягивающие целебную минеральную воду под звуки успокоительной музыки (ее, как и в старые времена, всегда начинают играть ровно в четыре тридцать), — но в большинстве своем это туристы, пожелавшие взглянуть на памятник старины. Коринфские колонны роскошной аркады смотрят понуро. Былое оживление имперского Карлс-Бада невозвратно кануло в прошлое… (164)
Но отправимся в Прагу… Здесь, в еврейском квартале, родился и прожил всю свою жизнь прославленный писатель Франц Кафка, чье имя неизменно приходит на ум при упоминании Праги. Точнее — приходит на ум нам, жителям Запада. В самой Праге отношение к писателю другое. Современная туристическая Прага извлекает немалые выгоды из посмертной славы Кафки, бойко торгуя сувенирами с его портретом, — но было бы ошибкой сказать, что она гордится им. При жизни Кафка не был известен ни пражанам, ни вообще кому бы то ни было. Однако и после публикации его сочинений, ошеломивших Запад, чехи остались равнодушны к этому, как у них принято считать, чужаку. Для них он — прежде всего немец и еврей в одном лице, представитель тех немецкоязычных интеллектуалов, кому десятилетиями, если не столетиями, принадлежало господствующее положение почти во всех областях умственной и духовной жизнь чешской столицы. Вот что сказал нам один из немногих сегодняшних пражских евреев, видный ученый и правозащитник Эдуард Гольдштюкер. (181)
Goldstuker
ГОЛОС 5(м): У нас в Праге издавна сосуществовали две обособленные в культурном отношении общины: чешская и немецкая… это что касается языкового различия, — в сущности же правильнее выделить тут даже три независимых общности: ведь по-немецки говорили не только немцы, но и евреи. Понятно, что в отношениях между ними существовала известная напряженность… (186)
НАРР: В чем она выражалась? (186)
ГОЛОС 5: В том, что чехи не хотели замечать немцев, а немцы — чехов. Одни просто отказывались признавать существование других. Жили бок о бок — но ни в каком смысле не смешивались. По выходным чехи прогуливались по одним улицам, а немцы — по другим. Даже христианские храмы те и другие посещали разные: и разделение шло не по конфессии, а по языку и культуре. Еще в тридцатые годы, когда я был студентом, весь этот старинный уклад существовал в своей узаконенной традицией неприкосновенности… (193)
НАРР: Но если в Праге между немцами и чехами установился своеобразный вежливый апартеид, провинциальное дворянство в своих роскошных чешских имениях оставалось в основном космополитическим. Наступление демократической эры застало аристократию врасплох. Некоторые не желали примириться с новыми порядками. Вот что сказал нам наследник древнего княжеского имени, Вилли фон Турн и Таксис: (200)
Thurn und Taxis
ГОЛОС 6 (м): Император Карл обещал моему отцу быть крестным его следующего сына. Этим сыном оказался я. Но когда в 1919 я родился, император уже был в изгнании, тогда как наша семья осталась в Чехословакии. Каким-то образом окрестные жители прослышали об обещании императора и прониклись убеждением, что новорожденный — либо и в самом деле крестник этого монарха, либо назван в его честь. А чехи, надо сказать, совсем не любили Карла. И вот в один прекрасный день под окнами нашего родового замка явилась шумная демонстрация рабочих местного сахарного завода. Они не хотят видеть на своей земле крестника императора — в этом была суть протеста. Демонстрантов принял наш дворецкий. Этот добрый старик долго не мог понять, в чем дело — он никогда в своей жизни ничего подобного не видывал. Но когда понял, то обнаружил находчивость. — Вы не хотите, чтобы младенец носил имя Карла? — сказал он. — Нет ничего проще, его назовут Вильгельмом… — Демонстранты были сбиты с толку и разошлись, не поняв даже, что их одурачили. Ведь кайзера Вильгельма чехи любили еще меньше, чем императора Карла… (216)
НАРР: Родителям новорожденного понравилась мысль дворецкого, и вот князь Вилли получил свое имя в честь последнего немецкого кайзера — хотя сам он, повзрослев, невзлюбил Вильгельма едва ли не больше чехов… (219)
Этнически чешская аристократия всегда была смешанной — настолько, что новые обстоятельства поставили перед ними неожиданные проблемы. Отец Иоганны фон Герцогенберг был в числе приближенных императора: (222)
Herzogenberg
ГОЛОС 7(ж): Моя бабка была из старинного графского рода Чернины́х. Мы были богемцы, говорившие по-немецки. Чехословакия была для нас чем-то новым, недавним — даже, решусь сказать, не вполне осмысленным. Некоторые из моих двоюродных братьев и сестер внезапно почувствовали себя чехами, и у нас тотчас возникли с ними сложности. Я припоминаю бал в замке моего дяди, австрийского политического деятеля графа Оттокара ЧернинА. Среди прочих танцевали и чешский народный танец — и вот эти молодые люди, мои кузены, демонстративно не приглашали немецкоговорящих девушек! Это было и глупо, и оскорбительно. И ведь это были те самые мальчишки, с которыми мы дружили и проводили каникулы на протяжении всего нашего детства… (232)
Музыка: СЛАВЯНСКИЕ ТАНЦЫ Дворжака
НАРР: Но наибольшего накала этот конфликт достиг в Судетах, на границе с Германией. Здесь жили почти исключительно богемские немцы, их численность достигала трех миллионов человек. Их родной язык, культура, самый стиль жизни — всё это немедленно оказались под угрозой. Новое государство не предоставило им ни тени местной автономии. Вся местная администрация и полиция были укомплектованы из чехов, совершенно не говоривших по-немецки. Для занятия малейших должностей в общественном секторе знание чешского стало обязательным. Чужой язык насаждался насильственно. Не удивительно, что в тридцатые годы анти-чешская пропаганда Гитлера нашла здесь благодатную почву. До той поры судетские немцы в большинстве своем тяготели к социал-демократии — теперь они почувствовали себя нацистами. Излить свой гнев на чехов им было непросто, но под рукой оказались евреи. До этого немцы и евреи жили в добром согласии — теперь евреи стали удобным козлом отпущения. Но даже в этой искусственно накаленной атмосфере не все немцы понимали и принимали идеологию антисемитизма, шедшую из Берлина. В ноябре 1938 года нацисты устроили по всей Германии погром, получивший название Хрустальной ночи. Не обошел этот погром и Судеты. Историк Иоганнес Хампель помнит, как нацисты подожгли синагогу в его родном городе: (252)
Hampel
ГОЛОС 8 (м): Синагога была сефардийская, построенная в восточном стиле, красивая и богато орнаментированная, — и она сгорела дотла. Я, в ту пору школьник, навсегда запомнил слова одного из моих учителей. Он сказал, что мы, немцы, покрыли свое имя несмываемым позором. Учитель этот был священником. Позже я узнал, что он погиб вместе с евреями в концлагере Дахау. С евреями мы жили в большой дружбе, один из моих дядей был даже женат на еврейке. Писаний Гитлера никто всерьёз не брал — потому-то мы и были так потрясены. Помню, когда всё это началось, мой отец сказал: уничтожение евреев не сойдёт нам с рук — война неизбежна. (261)
Синагогальное пение
НАРР: Иначе сложилась судьба евреев в Венгрии. Полагают, что они жили в этих землях с незапамятных времен — с третьего столетия новой эры. Во второй половине девятнадцатого века евреи, бежавшие из России и Галиции от нищеты и погромов, стали массами переселяться в Будапешт, вторую столицу Австро-Венгрии. К началу двадцатого века они составляли уже до двадцати пяти процентов от населения этого города — в то время как в Вене их было девять процентов, а в Праге — шесть. Даже сегодня в столице Венгрии живет около ста тысяч евреев — больше, чем в каком-либо другом городе Центральной Европы. Мы спросили раввина Иштвана Домара из будапештского раввинистического семинария, чем венгерские евреи отличались от евреев собственно Австрии: (272)
Domar
ГОЛОС 9 (м): Будапештские евреи, да и вообще евреи Венгрии, полностью ассимилировались, приспособились к местным условиям жизни, к обычаям венгров — и чувствовали себя венграми. Они учились в венгерских школах, приняли и переняли венгерский язык — так что даже забыли идиш, на котором говорили в еврейских местечках России. (277)
Синагогальное пение
НАРР: Для венгерских евреев первая мировая война явилась водоразделом. Процветающая, уверенная в своих силах и, в сущности, независимая Венгрия с улыбкой взирала на своих ассимилированных евреев, предпочитая и противопоставляя их славянам. Начиная с 1919 года картина резко меняется. Территорию Венгрии обкорнали, национальное чувство было унижено и растоптано несправедливым мирным договором, который победители продиктовали побежденным. Среди подданных Венгрии больше не было славян, а всенародное унижение искало себе выхода. Подходящим козлом отпущения и здесь оказались евреи. Одна несправедливость повлекла за собою другую. (286)
Жестокий пробольшевистский режим Белы Куна, ненадолго установившийся в Венгрии в 1919 году, распахнул двери антисемитизму, который с тех пор уже не шел на убыль. Как и в царской России, в университетах были введены процентные нормы для еврейских студентов. В числе тех, кого в те годы поначалу не приняли в университет, был и Петер Ханок, сегодня — профессор, крупнейший венгерский историк: (292)
Hanok
ГОЛОС 10 (м): Разумеется, антисемитизм был, — но он вовсе не был политическим принципом властей. Он осуществлялся на общественном уровне. Евреев сторонились, ими брезговали — особенно бедными евреями, держали их за людей второго сорта. Я, например, был из очень бедной семьи — и я не подвергался прямым преследованиям, я просто чувствовал себя приниженным. Когда я всё-таки поступил в университет, мои сокурсники, а затем мои коллеги, всячески давали мне почувствовать, что они, мадьяры, — представители высшей расы, потомки воинов Атиллы, державших в страхе всю Европу, потомки основателей некогда могущественной державы. Презрение к евреям проявлялось во всем, начиная с мелочей. Вот пример. Я ходил репетитором в одну из состоятельных дворянских семей к моему же сокурснику, который не справлялся с занятиями. Меня радушно принимали, вкусно кормили — как сейчас помню, давали кофе со сливками, что мне в ту пору было совершенно не по карману, — но при всем том мать моего ученика выходила ко мне в халате или полуодетой, чего никогда бы не позволила себе с равным. Я для нее был прислугой. И причиной была не столько моя бедность, сколько мое еврейство. (310)
НАРР: Но и бедность играла тут свою роль. Венгрия была в ту пору сугубо классовым обществом. Богатые еврейские семьи стали интегральной частью венгерской правящей элиты — и нечасто вспоминали о своих менее удачливых соплеменниках. Петер Цвак, крещеный еврей, происходит из семьи, владевшей крупнейшим в стране винокуренным заводом. Он вспоминает о начальном этапе регентства адмирала Хорти, который правил Венгрией с 1919-го по 1944-й год. (317)
Tzvak
ГОЛОС 11 (м): Мой отец знал Хорти лично, притом очень хорошо. Трудностей при Хорти у нас почти не было. Адмирал часто приглашал моего отца на приёмы, дружил с его сыном. Отношения между ведущими промышленниками и регентом были если не теплые, то нормальные. Еврейское происхождение не слишком мешало. Дело в том, что венгерское поместное дворянство не снисходило до производства и торговли. Землевладельцы и офицеры чурались деловой активности. Поэтому большой бизнес оказался в руках евреев. Мало того, никто не мешал нам скупать поместья обедневших дворян. Разумеется, на нас косились, за нашей спиной шептались, неприязнь к евреям была, — но и закон, и власть были на нашей стороне. (328)
НАРР: Дружба и снисходительность Хорти распространялась лишь на тех евреев, кто непосредственно способствовал обогащению страны. Эта дружба не могла быть продолжительной. Обстоятельства всё более и более вынуждали Венгрию становиться политическим клиентом нацистской Германией. Судьба германской еврейской элиты, ассимилированной не в меньшей мере, чем венгерская, должна была рано или поздно стать и судьбой будапештских промышленных магнатов. Однако здесь машина забуксовала. Со дня на день нараставшее давление нацизма не вовсе пощадило Венгрию — евреев преследовали и убивали — но души в это дело не вкладывали. Травля евреев не стала всенародным делом. В этом смысле Венгрия разительно отличалась не только от Германии, но и от соседней Чехословакии, где евреи оказались под перекрестным огнем ненависти немецких нацистов и славянских националистов. (341)
GLOOMY SUNDAY 0'28"
НАРР: Мрачное воскресенье, венгерская песня конца тридцатых годов, осталась в памяти поколений как гимн самоубийц. Вот уже десятилетия венгры никому не уступают печального первенства по числу самоубийств — в пересчете на душу населения, конечно. Не многим лучше обстоят дела и у соседних народов. Вот эту-то вошедшую в пословицу особенность Центральной Европы и прославляет песня Мрачное воскресенье. Статистику самоубийств она явственно увеличила — как если бы в те ужасные времена не хватало других обстоятельств, подстегивавших людей отчаявшихся. К марту 1939 года Центральная Европа оказалась под пятой Гитлера. Австрия и Чехословакия вовсе исчезли с карты. Венгрия утратила самостоятельность: стала послушным сателлитом Третьего Рейха. На очереди был захват Польши. За ним, как известно, последовала самая страшная война в истории человечества. В ходе этой войны Центральная Европа, некогда — перекресток культур Востока и Запада, превратилась в сплошное поле битвы, в арену столкновения чудовищных военных машин: германской и советской. (15)
Самая уязвимая среда, интеллигенция, стала первой жертвой этой катастрофы. Но солью интеллигенции в этом котле народов были в ту пору евреи. И вот на них-то и пришелся главный удар карательной машины нацизма. (18)
Композитора, написавшего апокалипсическое Мрачное воскресенье, звали Режа Сереш. Он был венгерским евреем — и не только в творчестве, но и в самой своей судьбе воплотил трагическую судьбу центрально-европейской интеллигенции. Вот что рассказал нам современный венгерский драматург Потер Мюллер, написавший и поставивший мюзикл о жизни Сереша: (23)
ACT Peter Muller
ГОЛОС 1: Режа Серешу удалось уловить нечто важное, глубинное и сущностное, скрытое в слиянии культур Центральной Европы. Он родился в беднейшей еврейской семье, но его музыкальная одаренность вывела его в люди, он прославился на весь мир и разбогател. После концерта в Нью-Йорке, в знаменитом Карнеги-холле, его состояние перевалило за два миллиона долларов, что по тем временам было невероятно много. Казалось, весь мир поет его песни. И вот, вместо того, чтобы жить припеваючи на Западе, в том же Нью-Йорке, Сереш угодил в концентрационный лагерь — и чуть не погиб. Его жизнь спас один из нацистских офицеров. Указав на Сереша, он заявил начальству, что лично знает этого мерзавца и хочет убить его своими руками. За пределами лагеря нацист признался Серешу, что Мрачное воскресенье — его любимая песня, и — отпустил композитора на волю. (35.5)
НАРР: Серешу повезло, его выручил его талант, — но другим повезло меньше. Шестьсот тысяч венгерских евреев погибли от рук нацистов — и это притом, что Венгрия была оккупирована только в последний год войны, а до этого (сравнительно с соседними странами) оставалась чуть ли не оазисом. Около шестидесяти процентов богатейших семей Венгрии были в ту пору еврейскими — и правитель страны, адмирал Хорти, нуждался в них как в оплоте национальной промышленности. Даже после того, как в 1944 году немцы свергли Хорти и оккупировали Будапешт, еврейские промышленники — такие, как Манфред Вайс и его семья — откупались от нацистов. Вот что сказал нам Петер Цвак, потомок еврея, владевшего крупнейшим винокуренным предприятием Венгрии той поры: (46.5)
ACT Zwack
ГОЛОС 2 (м): Ну, как всегда в подобных случаях, богатые получают преимущество над бедными, люди со связями — над теми, у кого связей нет. Мои родичи, так же точно как и семья Вайс, выехали вполне легально — мало того, на специальном поезде, поданном с согласия Геринга. Разумеется, они за это заплатили колоссальные деньги. А до этого нацисты считали, что им выгоднее иметь ведущих еврейских предпринимателей Венгрии живыми, а не мертвыми. В течение почти всей войны моя семья работала здесь, практически не чувствуя притеснений, с той оговоркой, что владельцем завода считалась нееврейка — жена моего дяди. Конечно, этим моя родня помогала нацистам в Венгрии и в Германии, а те тем временем уничтожали других евреев. Что до режима Хорти, то он, разумеется, был антисемитским, ибо поддерживался немецкими нацистами, — но сам Хорти (как и Франко в Испании) антисемитом не был и старался спасти как можно больше евреев. Любопытно, что когда после войны Хорти поселился в Португалии и бедствовал, семьи крупных еврейских предпринимателей Венгрии, такие как семья Манфреда Вайса и моя, поддерживали его материально до самой смерти. Это была благодарность за то, что в то ужасное время Хорти вел себя если не вполне по человечески, то все же настолько честно, насколько это было мыслимо. (65.5)
НАРР: В октябре 44-го года, понимая, что дело клонится к победе союзников, Хорти попытался вывести Венгрию из войны — ведь она воевала на стороне нацистов. В ответ нацисты установили в Венгрии открытую фашистскую диктатуру, и «окончательное решение еврейского вопроса» приняло в Венгрии те же формы, что и в других оккупированных странах. Несколько сот тысяч евреев оказались в концлагерях. Других расстреливали прямо в Будапеште, на берегу Дуная. Батальоны смерти, проводившие расстрелы, были сформированы из венгров, представителей движения Скрещенные стрелы. (74)
Хотя большинство венгров было против оккупантов и не одобряло расправ над евреями, — но гораздо больше, чем немцев, венгры боялись надвигавшейся с востока Красной армии, то есть сталинизма. Венгрия традиционно уповала на защиту со стороны Германии от угрозы так называемого славянского коммунизма. Многие в Будапеште чувствовали нечто вроде европейской солидарности с немецкими войсками: даже нацисты, при всех их жестокостях, казались лучше и ближе, чем наступающая Азия. И Азия показала себя. Госпожа Ержебет Чоний, в наши дни выдающийся музыковед, была ребенком в ту пору, когда советские войска брали Будапешт. В пригороде столицы, где она тогда жила, бой шел за каждый дом, за каждую улицу. Вот что ей запомнилось: (85)
ACT Erzsebet Szonyi
ГОЛОС 3 (ж):Русские наступали, затем немцы выбивали их вон, потом русские опять наступали, — так что мы жили буквально на линии фронта. Несколько бомб угодили прямо в наш дом. Мне запомнился такой эпизод. Молодой немец, высокий блондин, увидев у нас в квартире пианино, сказал мне, что он — виолончелист. И вот мы попросили на время виолончель у нашего соседа — и в такое-то страшное время, в ноябре 1944 года, в перерывах между стрельбой, играли на пару с этим немцем камерную музыку у нас дома… Я была невероятно счастлива. Вообще у нас не было никаких проблем с немцами… (93)
ACT Violin music 0'11"
НАРР: Однако в целом, накануне краха, немцы повели себя не лучшим образом по отношению к своим венгерским союзникам. Один из прекраснейших городов Европы, Будапешт, выдержал жесточайшую осаду и подвергся ужасным разрушениям только потому, что Гитлер хотел во что бы то ни стало задержать советское наступление именно здесь. Венгерские войска, воевавшие на Дону, тоже натерпелись от немцев, не щадивших их крови и пота. Генерал королевской венгерской армии Бела Кирали был настолько потрясен поведением нацистов, что решил даже перейти на сторону противника с остатками своей бригады. Вот что ему запомнилось: (102)
ACT Kiraly
ГОЛОС 4 (м): Наше положение было без преувеличения трагическим. Худшее время пришло с наступлением русской зимы. Наша артиллерия была на лошадиной тяге, и лошади начали дохнуть от холода и голода. Мы оказались полностью беззащитны. Что мы могли противопоставить русским танкам? Когда русские подошли вплотную, немцы повели себя как последние сволочи. Отступая, они отбирали у нас наши полуживые автомобили, а нас оставляли на произвол судьбы. В сущности, они вели себя не лучше советских. (109)
НАРР: Венгры — самый невеселый народ на свете. Их история, уверяют они, — бесконечная череда кровавых поражений и долгих периодов иноземного владычества. Сперва турки, потом австрийцы, потом нацисты, наконец, с 1945 года — вассальная зависимость от Москвы. Будапешт дорого заплатил за навязанное нацистами союзничество во второй мировой войне. Исторические замки и дворцы столицы по сей день хранят на себе шрамы отгремевших сражений. Самые замечательные из этих зданий претерпели ужасные разрушения. В левобережной части города, Пеште, было разрушено до 85% процентов всех домов и предприятий. Госпожа Элла Вёрец — одна из немногих уцелевших представителей будапештской аристократии. Мы спросили ее, что ей запомнилось со времен осады Будапешта.(120)
ACT Verets
ГОЛОС 5 (ж): Я в ту пору была школьницей, училась в одной из закрытых школ в Пеште на берегу Дуная. Эту часть города русские захватили на девять недель раньше, чем правобережье, а там, в Буде, жили мой отец и брат. Все это время мы жили порознь и ничего не знали друг о друге. Все вокруг горело и взрывалось… (124.5)
НАРР: Боялись ли вы прихода русских? и что произошло с вашей школой? (125.5)
ГОЛОС 5: Ну, мы, конечно, сидели в подвале, как и вообще все. Никаких занятий в школе давно уже не было. Свечей не хватало, мы часто сидели в темноте. За день до прихода русских к нам заглянул молоденький венгерский солдат и сказал, что особенно бояться нечего, русские, мол, застрелят для начала нескольких учеников и учителей и на этом успокоятся. По счастью, и этого не случилось. Разумеется, когда русские пришли, нам сразу бросилось в глаза, насколько они примитивны и бескультурны. Лица и повадки преобладали азиатские. И мы знали, что когда они требовали женщин для работы на кухне, то дело шло не о том, чтобы варить русским кашу и печь картошку: женщин насиловали. Я сама знаю очень и очень многих, подвергшихся этому худшему из истязаний… (136.5)
НАРР: Для жителей Центральной Европы, вовлеченных в войну на стороне нацистов, приход Красной армии был приходом Чингисхана, — тем более, что большинство советских новобранцев было как раз из Средней Азии и Сибири. Цивилизации наступал конец, и все сознавали это. Для победителей такие города как Будапешт и Вена были не вековыми культурными центрами, а ненавистными символами нацизма, и разрушать их — значило мстить за опустошение родной земли. (143.5)
Вену немцы оставили в апреле 45-го года. Этому городу посчастливилось избежать осады, которой подвергся Будапешт, но поведение красноармейцев было там еще более свирепым. В Австрии существовало сильное движение сопротивления нацизму. Оно направило к русским оккупационным властям депутацию с просьбой приостановить насилия над жителями и разграбление культурных сокровищниц Вены. Во главе этой делегации стоял князь Вилли фон Турн и Таксис. (150.5)
ACT Thurn-Taxis
ГОЛОС 6 (м): В помещении ужасно воняло, потому что повсюду было наблевано. Солдаты спали на полу, среди бутылок и прямо в блевотине. Нас провели через комнату, в которой пятеро русских офицеров играли в карты. Поодаль семь или восемь русских по очереди насиловали австрийскую женщину, причем те, чья очередь еще не подошла, уже стояли со спущенными штанами. Несчастная надрывалась от крика, но никого это не трогало. В соседней комнате нас встретил русский офицер, одетый с иголочки и даже с каким-то немыслимым щегольством: казалось, что его форма сшита по специальному заказу на лондонской Бонд-стрит. При нем тоже была полураздетая женщина в кровати, но — русская, из военнослужащих. Дружелюбие этого офицера соответствовало его одежде. Он просто рассыпался в любезностях. Он сказал: да, поведение моих солдат оставляет желать лучшего, но вы должны понять их, ведь они потеряли на родине буквально все: и дома, и семьи, и нам просто немыслимо пытаться удержать их от мести… Что мы могли ему возразить? А между тем русские не щадили ничего и никого вокруг. Они кромсали ножами бесценные картины средневековых мастеров, разрезали гобелены для занавешивания окон в машинах (разумеется, краденых). Драгоценный паркет шел на дрова. А насилие стояло такое, что от него Вена не могла опомниться несколько десятилетий. Большинство женщин Вены было изнасиловано — и еще повезло тем, кто по одному разу. У меня сохранились данные министерства здравоохранения того времени. С 14 апреля до конца мая 1945 года 80 тысяч женщин заявили своим практикующим врачам, что подверглись насилию. Некоторые были изнасилованы по 150-200 раз! Но, разумеется, далеко не все пошли с таким признанием к своему врачу. Да и не все выжили после этой пытки… (176.5)
НАРР: К несчастью для венцев, Красная армия опередила западных союзников и вошла в город раньше. То же случилось и с Прагой месяц спустя. Правда, здесь красноармейцы вели себя лучше — ведь это была столица, оккупированная нацистами, да еще столица дружественного славянского народа. Здесь жестокость победителей нашла себе другой выход. Все, кого хотя бы отдаленно подозревали в сотрудничестве с немцами, подвергались жесточайшим репрессиям. Любопытно, что тон в этом задавали даже не новые оккупанты, а чешские партизаны. В городе с незапамятных времен существовала большая немецкая община — на нее и обрушился первый удар неистовствовавшей черни. Правых и виноватых не разбирали; любой немец был враг. Представительница древнего рода богемских аристократов Иоханна фон Герцогенберг была в числе тех, кто не чувствовал ни малейшей симпатии к нацистам. (189.5)
ACT HERZOGENBERG
ГОЛОС 7 (ж): В нашем доме жили и немцы, и чехи — и все мы в одинаковой степени радовались освобождению. Помню, как в день прихода русских мы поздравляли друг друга в подвале нашего дома. Чего мы не подозревали, так это того, что всех немцев немедленно отправят в лагеря. Лагерь, в котором оказалась я, был устроен в бывшем кинотеатре. В небольшое помещение было заперто около семисот человек — а зал был рассчитан на двести мест. Это был трудовой лагерь. Каждое утро нас выводили на работу: чистить улицы. Инвентаря никакого нам не полагалось, мы скребли мостовые прямо руками. Затем нас выгоняли приветствовать вступающую в город Красную армию. Обращались с нами ужасно. Нас били, рвали нам волосы. Чернь свирепствовала — и я каждый день ждала гибели. Среди нас был почти в полном составе пражский филармонический оркестр. Один раз первая скрипка оркестра, немолодой джентльмен, был принесен с работы весь в крови. Из его груди торчала рукоятка ножа. Такие вещи случались чуть ли не каждый день. Неудивительно, что в ту пору было много самоубийств…
НАРР: Вернувшись из своего лондонского изгнания, президент Чехословакии Бенеш издал декрет, согласно которому немцы поголовно выселялись из страны. По наущению Сталина Бенеш отступился от своего прежнего обещания оставить на родине тех немцев, кто был в рядах социал-демократов и кто открыто отказывался сотрудничать с немцами в годы нацистской оккупации. Последовавшая за декретом этническая чистка трагическим образом напоминала то, что еще совсем недавно творили нацисты. Три миллиона судетских немцев, веками жившие на этих землях Богемии, были выброшены за пределы страны. Разрешалось вывезти с собой лишь 30 кг багажа на семью. Никакой компенсации за оставленные дома, земли и предприятия не полагалось. За бессмысленную жестокость этой депортации президент Вацлав Гавел принес немцам извинения от имени свободной Чехии чуть ли не полвека спустя. Среди депортированных была семья Иоганесса Гампеля.
ACT HAMPEL
ГОЛОС 8 (м): Это была настоящая этническая чистка. Все немцы Чехословакии должны были выехать, включая и тех, кто боролся с нацизмом. Моей семье пришлось оставить нашу прекрасную ферму, где каждый клочок земли был любовно возделан нами и нашими предками — а они здесь жили не одно столетие. Однако мы чувствовали: лучше быть жертвой несправедливости, чем самим творить несправедливость. (224.5)
НАРР: Семье Хампель посчастливилось уцелеть. В сельской местности прокоммунистически настроенные чешские партизаны учиняли настоящую резню. Вырезали не только немцев, но и вообще тех, кто побогаче, — а это обыкновенно и были трудолюбивые немцы… Тем временем в Праге шли торжества по случаю освобождения. Вновь, после шести лет молчания, звучал национальный гимн республики. Однако чуть ли не с первых дней чехи увидели, что Москва, через местную компартию, все более и более прибирает к рукам власть в стране. Объятия славянского Большого Брата смыкались все теснее. Освободители на глазах превращались в новых оккупантов. Дагмара Брюсова, чей брат сражался против нацистов в годы немецкой оккупации, была на улицах Праги в мае 1945 года — и от всего сердца приветствовала вступавших освободителей… (236.5)
ACT BRUSOVA
ГОЛОС 9 (ж): Ликование было полное и всеобщее. Красноармейцев забрасывали цветами, совали им хлеб, норовили обнять… Но вдруг моя мать прекратила улыбаться и сказала: «Это — совсем другой, чужой нам мир…» — и, конечно, она была права. Она предчувствовала наступление чего-то совершенно чуждого и враждебного всему укладу нашей жизни, нашим обычаям и культуре. Уже лица были другие и — странные, чувствовалось дыхание другого континента, другого строя мыслей… И я перестала слишком уж радоваться освобождению. Затем предчувствия начали оправдываться. Мы не могли сочувствовать расправе над теми немцами, которые были нашими соседями и согражданами. И ведь никто даже не спрашивал, хороший это немец или плохой… А про некоторых так мы и не знали, что они немцы. Я бы еще поняла выселение тех, кто сотрудничал с оккупантами и перестал чувствовать себя гражданами Чехословакии, но и то — постепенное выселение, на основании постановлений суда. А так — мы были просто потрясены… Так что когда теперь наш президент извиняется за эту бессовестную депортацию, то он просто выражает наши настроения той поры… Другое дело, что сейчас невозможно представить себе, как справедливость может быть восстановлена… И — едва мы успели опомниться, как приключилась другая трагедия: коммунизм. Между концом войны и новой эпохой иностранного господства едва успело пройти два с половиной года. Наконец, нельзя ведь забывать еще об одном. В довоенной Праге жило сорок пять тысяч евреев. Это все были обеспеченные и образованные люди, они составляли нашу элиту, благосостояние города во многом определялось их деятельностью, — и вот нацисты расправились с евреями, а затем коммунисты — с немцами. Немцы ведь тоже были верхним слоем общества. Потеря евреев была для нас особенно чувствительной. Но самое поразительное то, что коммунисты принесли с собой новую волну антисемитизма. (264)
НАРР: В самом деле, когда немногие уцелевшие в нацистских лагерях евреи вернулись в Прагу, родина встретила их более чем прохладно. Они обнаружили, что их дома и иная собственность присвоены соседями, и никто не торопится возвращать присвоенное. Одним из доводов было то, что вернувшиеся евреи — на самом деле те же немцы. Чехи издавна считали их больше немцами, чем самих немцев, — ведь пражские евреи тоже говорили в основном по-немецки. Тем не менее большинство центрально-европейских евреев приветствовали новый порядок вещей, даже — коммунистические режимы, установившиеся в Центральной Европе с 48-го года, ведь они давали надежду на восстановление справедливости. Сталинский антисемитизм свалился им как снег на голову. Деятельная мысль и предприимчивость евреев, некогда сообщавшая такое оживление Центральной Европе, встретили непреодолимую преграду в лице сталинской цензуры и других ограничительных мер. (278)
В Венгрии было не лучше, чем в Чехословакии. Композитор Режа Сёреш, сочинитель Мрачного воскресенья, уцелел в годы войны и вернулся в Будапешт. Но жизнь за железным занавесом была такова, что этот певец самоубийства не выдержал — и сам наложил на себя руки. Венгерский драматург Потер Мюллер продолжает свой рассказ: (283)
ГОЛОС 1: Вернувшись, он нашел руины на месте своего дома и обнаружил, что все его состояние потеряно. Поначалу он не пал духом — и начал жизнь сначала. Он был превосходный пианист. Но тут выяснилось, что выступать ему нельзя, мало того, все его песни запрещены новой властью как пессимистические. Строителям коммунизма нужна была бодрая и жизнерадостная музыка. Вот тут-то он и покончил с собою, выпрыгнув из окна пятого этажа. (289)
ACT Music 0'18"
НАРР: Для еврейских музыкантов, художников и писателей сталинизм оказался немногим лучше нацизма. Их не уничтожали физически — их душили нравственно. Сведение счетов с немцами, повсеместно проводимое коммунистами, было для них сомнительным утешением. В 1945 году молодой венгерский еврей Пауль Лендвай искренне радовался вступлению в Будапешт Красной армии. Но очень скоро строй его мыслей переменился. Сегодня он возглавляет австрийское иностранное радиовещание. По его словам, в те отдаленные годы венгерские евреи были поражены сходством в поведении коммунистов и нацистов сразу же после водворения нового порядка: (298)
ACT Lendvai
ГОЛОС 10 (м): Мы воочию увидели поразивший нас трагический параллелизм двух режимов. Казалось, что победители прямо-таки копируют повадки побежденных… В итоге оказалось, что в послевоенной Центральной Европе есть два нежелательных народа, жившие тут веками: евреи и немцы. Немцы изгонялись прямо и во множестве — как если бы все они были эсэсовцами или наживались на страданиях других народов; евреи изгонялись косвенно — как элемент, чуждый новому режиму… (305)
НАРР: С утратой этих двух народов Центральная Европа навсегда потеряла свой былой колорит. Исчезла связующая закваска, надломился весь строй общественной и политической жизни. Похоже, что эта часть света никогда больше не будет прежней. Пятьдесят лет советского господства парадоксальным образом еще больше разобщили народы, оторвали их не только от Запада, но и друг от друга. На поверхность всплыли старые счеты между чехами и словаками, венграми и румынами. Но память о былой интеллектуальной жизни, насквозь проникнутой сотрудничеством представителей самых разных народов, все же осталась, и она — главный козырь народов Центральной Европы в их борьбе за место в Европейском Союзе. Эти космополитические традиции и сегодня выгодно отличают центрально-европейцев от их соседей на востоке и юго-востоке. (317)
Между тем в последние годы выявился еще один геополитический факт, возвращающий довоенный порядок вещей: единая и мощная Германия, экономический и политический оплот Европейского Союза. С этой страной, с немецким народом, веками были связаны судьбы жителей Центральной Европы, — и вот опять они смотрят в сторону Германии. (322)
НАРР: Некогда габсбургскую Австро-Венгрию называли тюрьмой народов. И, однако же, входившие в нее народы, не сумевшие в ходе предшествовавшей истории обрести государственную независимость, в экономическом отношении преуспевали под Габсбургами — и имели в лице монархии прочную защиту. Когда после первой мировой войны Австро-Венгрия распалась, возникшие на ее территории новые страны быстро почувствовали, сколь уязвимой, непрочной и односторонней является их долгожданная свобода. С востока и запада на них с нескрываемым вожделением взирали империалистические хищники: нацистская Германия и советская Россия. Стиснутые между этими державами, молодые демократии Центральной Европы воочию увидели свою судьбу. Они были слишком слабы и разобщены, чтобы оказать серьезное сопротивление Москве и Берлину. Экономический спад мог лишь ускорить неминуемое — и он был налицо. Ни в смысле уровня жизни, ни в смысле суммарного валового национального дохода сменившие империю страны — Австрия, Венгрия и Чехословакия — не шли ни в какое сравнение с монархией Габсбургов. Общий рынок, де-факто существовавший в Центральной Европе, необратимо распался — и от этого все стали беднее. Международная торговля, процветавшая в Центральной Европе до первой мировой войны, в двадцатые годы упала ровно вполовину — и это еще до наступления катастрофических лет Великого кризиса, разразившегося в 1929 году! (19)
Особенно странно было наблюдать экономический спад в Чехословакии. К этой стране отошла всего четверть населения бывшей империи — но ей же досталось около трех четвертей всей промышленности Австро-Венгрии. Со второй половины девятнадцатого века Богемия и Моравия, две основных исторических провинции Чехии, были и ткацкой фабрикой, и литейным цехом империи. Превосходные машины, стекло, текстиль, химикалии изготовлялись именно здесь. После развала империи в 1919 году рост в этих отраслях явственно пошел на убыль. Дела были бы еще хуже, если бы не начался неожиданный бум в обувной промышленности. Прочная и дешевая чешская обувь быстро завоёвывала мировые рынки. Основателем новой отрасли был Томаш Батя. Это имя и сейчас хорошо известно на Западе — только здесь его произносят иначе: Бата. Ему наследовал сын — Томаш Батя Второй. После второй мировой войны и установления так называемой народной демократии фабрики Бати были, разумеется, экспроприированы. (32)
Небольшое предприятие в городке Злине в Моравии — то самое, с которого началась слава чешской обуви — было основано Томашем Батей Первым еще в 1891 году. Оно по-прежнему изготовляет резиновые сапоги — и всё еще принадлежит государству. Мы поинтересовались, что увидел в его стенах специалист — Томаш Батя Второй, вернувшийся на родину после пятидесяти лет изгнания. (37)
Bata
ГОЛОС 1(м): Некоторые из машин — всё те же старые машины, установленные здесь более полувека назад моим отцом, и в этом — главная беда предприятия. Все эти годы — с момента нацистской оккупации в 1939 году и до, скажем так, освобождения от большевиков в 1989 году — фабрика пребывает в застое, который можно сравнить с летаргическим сном. (41)
НАРР: В те годы, когда фабрика принадлежала вашему отцу, машины отвечали последнему слову тогдашней техники. Создавались ли они здесь, в Чехословакии? (43)
ГОЛОС 1: Да, большинство машин было разработано на нашем предприятии. Секрет нашего успеха состоял как раз в том, что мы научились готовить специалистов. Мы открыли специальную школу с трехгодичным курсом обучения. В ней занималось до пятисот учеников. Среди них были и инженеры, совершенствовавшие станки. Потому-то мы и завоевали признание во всем мире. (48)
НАРР: Успешно ли Чехословакия конкурировала в промышленном отношении с соседними странами, например, с Венгрией, которая ведь тоже предприняла попытку индустриализоваться? (51)
ГОЛОС: Решусь сказать, что Чехословакия значительно опережала Венгрию и других соседей по части технического оснащения и прогресса. Объясняется это, главным образом, австрийским наследием, но также и энергией и предприимчивостью самих чехов. У нас успешно развивалась электронная, механическая и военная промышленность. Чешское оружие считалось первоклассным, оно славилось и пользовалось спросом во всем мире. Жаль только, что это не помогло нам остановить нацистов… (58)
НАРР: Всё это не только не остановило, а лишь ускорило захват страны Гитлером. Третьему Рейху нужны были заводы и квалифицированные рабочие… (60)
Что касается Венгрии, то эта страна сделала разительные успехи еще в последнее десятилетие правления Габсбургов. Она была житницей Австро-Венгрии — и, уступая в промышленности, по части сельского хозяйства опережала Чехословакию. Однако в новых условиях сбыт хлеба был затруднен протекционистскими пошлинами, которых не было до развала империи. Не было и финансовой и технической помощи Вены, всячески поддерживавшей эту уязвимую отрасль хозяйства. Переведенное на коммерческую основу сельское хозяйство Венгрии должно было сражаться за рынки сбыта как раз в момент резкого спада мировых цен на продукты крестьянского труда. К середине тридцатых годов единственным надежным покупателем венгерского хлеба становится переживавшая бум нацистская Германия. Этими закупками она привязала к себе и косвенно подчинила Венгрию. За надежное экономическое партнерство приходилось расплачиваться политической независимостью. Вот что говорит историк Петер Ханок, профессор Центрально-Европейского университета в Будапеште: (74)
Hanok
ГОЛОС 2(м): Мы стали зоной интересов Германии — или, как это называлось в Берлине, частью германского жизненного пространства, что на деле означало политическую зависимость от гитлеризма. Экономические интересы повлекли за собою политические симпатии. Средний класс Венгрии, включая и еврейскую буржуазию, ничего не имел против подчинения страны рейху и присоединения к нему. С Германией связывались все надежды на будущее. Понятно, что в политическом отношении общество в целом сдвигалось вправо. Нацистская идеология становилась все более и более приемлемой для венгров. У нас появились свои нацисты… (82)
НАРР: Но сближение Венгрии с Германией объяснялось не только экономическими интересами. Солидарность двух стран имела куда более глубокие корни. Обе потерпели поражение в предыдущей войне, обе не чувствовали расположения к славянам — и обе опасались коммунизма. Венгрия граничила со сталинской империей — и не могла не помышлять о сильном союзнике на Западе. Память о жестокостях 1919-го года, когда венгерские большевики ненадолго захватили власть, привела большинство венгров к мысли, что нацистская Германия — всё же меньшее зло, чем советская Россия. Вот что говорит ветеран венгерской королевской армии, генерал Бела Кирай: (91)
Kirai
ГОЛОС 3(м): Мы вместе с немцами сражались на фронтах первой мировой войны, мы делили с ними горечь поражения. Между немецкими и венгерскими офицерами существовало подобие фронтового братства — не благодаря Гитлеру, а вопреки ему. В целом же венгры должны были выбирать меньшее из двух зол. Мы были зажаты между нацистской Германией и большевистской Россией. Можно ли даже сейчас утверждать, что большевики были тогда лучше нацистов? Весь ужас нашего положения заложен в географии. Затем, я никогда не встречал немецкого офицера, которого можно было бы назвать отъявленным нацистом. Это были в первую очередь солдаты, военные очень высокого профессионального уровня. (100)
НАРР: С генералом Кираем согласна венгерская аристократка Элла Берец-Марфи, выросшая в имении своего отца. (102)
Berez-Marfi
ГОЛОС 4 (ж): Разумеется, не все немцы были нацистами. Обыкновенно у нас не случалось с оккупантами никаких сложностей. С ними было интересно говорить — ведь немцы чаще всего прекрасно образованные люди. В нашем поместье постоянно квартировали немецкие офицеры. Помню, мы катались с ними верхом, и всё это были любезные молодые люди, настоящие европейцы. Свирепых нацистов мы просто не видели… (107)
НАРР: За общностью европейских культурных ценностей проглядывала для венгров надежда вернуть в союзе с Германией территории, потерянные Венгрией в ходе первой мировой войны. Экономическое сближение с Германией уже приносило свои плоды. Венгрия явственно выбиралась из экономического кризиса. Благодаря громадным немецким заказам промышленное производство в Венгрии всего за два года — с 39-го по 41-й — подскочило на целых тридцать семь процентов. Германия перевооружалась — и венгерские металлургические заводы росли как на дрожжах. Парадоксальным образом, все они находились в руках евреев. К концу тридцатых годов Венгрия с гораздо большей уверенностью смотрела в будущее, чем соседняя Чехословакия. В этой молодой демократии дела шли все хуже и хуже. Кризис парализовал традиционные отрасли чешской промышленности — такие, как текстильная. Помощи от Германии ждать не приходилось. Германия не скрывала своего желания присоединить Судеты, населенные почти исключительно немцами. Вообще, растущее недовольство этнических немцев и словаков всё более становилось ахиллесовой пятой Чехословакии. Как на зло, экономический спад сильнее всего ударил именно по Судетам и Словакии. Обстановка в стране накалялась, происходила быстрая поляризация политических сил. Умеренные всё более тяготели к крайним, то есть к нацистам и ультра-националистам — или же к коммунистам. Известный правозащитник Эдуард Гольдштюкер был в ту пору молодым пражским студентом: (127)
Goldstuker
ГОЛОС 5 (м): До восемнадцати лет я жил в Словакии, и там в годы становления Чехословакии жилось очень нелегко, особенно когда начался Великий кризис… Мы, студенты, видели, каково приходилось безработным. Они жили в полной нищете. Сколько-нибудь серьезной социальной помощи не было. Семья получала десять крон в неделю — в пересчёте на британские деньги это было меньше семи пенсов по тогдашнему курсу. И вот в это-то время к власти в Германии пришел Гитлер. Гибель Чехословакии была предрешена и экономически, и политически… (134)
НАРР: Но можно ли сказать, что коммунистические идеи находили тогда отклик в народе? (135)
ГОЛОС 5: В ту пору все интеллектуалы были поголовно левыми, и не только в Чехословакии. Русская революция произвела колоссальное впечатление на умы. Шутка ли, государство рабочих и крестьян, никакого угнетения, полная занятость! Я не был исключением. В пражском университете я возглавил студенческую коммунистическую организацию Чехословакии. Это была единственная интернациональная организация во всей стране. В наших рядах были студенты из Германии, Румынии, Польши — особенно евреи из этих стран, поскольку евреев там в университеты не пускали. (143)
НАРР: У вас, вероятно, были столкновения с другими группами? (144)
ГОЛОС 5: Конечно. В 34-м году, когда чешские политики пытались следовать урокам Гитлера, была предпринята попытка создать чешскую партию национал-социалистического толка. Чернорубашечники устраивали демонстрации, митинги и погромы. Один из митингов состоялся в университете. Во главе университетских нацистов стоял тогда проректор. Мы протестовали, и нацистские боевики жестоко избили нас. Досталось и мне. Я не мог встать несколько дней … друзья разыскивали меня по больницам и даже на кладбище… (151)
НАРР: Сегодня чехи не любят вспоминать, что у них была своя про-нацистская партия, возникшая еще до оккупации. Но наибольшая опасность угрожала Чехословакии с другой стороны. Нацизм пустил глубокие корни среди трех миллионов судетских немцев. В 36-м году почти семьдесят процентов всех безработных Чехословакии приходилось на Судеты, но правительство ничуть не пыталось облегчить их положение. Немцы были чужаки, граждане второго сорта, не имеющие права даже на местную автономию. Искать защиты они могли только за пределами страны. Понятно, что семена гитлеровской пропаганды упали в Судетах на благодатную почву. Прежде судетские немцы тяготели к социал-демократии, — теперь, ущемленные в своем национальном достоинстве, они почувствовали себя нацистами. Баварский политический деятель Фолькмар Габерт происходит из семьи судетских немцев: (163)
Gabert
ГОЛОС 6(м): Сегодня многие склонны думать, что немцы всегда были нацистами или, по крайней мере, свирепыми националистами. Это совершенно неверно. Вплоть до 29-го года крупнейшей политической партией судетских немцев в Чехословакии была социал-демократическая. В нее входил и мой отец. Он и его ровесники чувствовали себя лояльными гражданами Чехословакии и пытались добиться автономии внутри страны, что было только естественно, ведь альтернатива была одна: культурная аннигиляция, растворение в другом народе. Но именно этого, кажется, и хотели в Праге. Так или иначе, а понимания от чехов мы не добились. Судеты были промышленным районом Чехословакии, но большинство населения оказалось без работы, все субсидии и капиталовложения предназначались другим областям, — и немцы страдали больше других. Правительство в Праге проявило если не легкомыслие, то недальновидность. (175)
НАРР: До победы нацистской идеологии социалистические настроения разделяли не только немцы. Фред Нойна был в 30-е годы в Судетах активистом молодежного еврейского движения: (177)
Nojna
ГОЛОС 7 (м): Гитлер обещал людям работу, и некоторые клюнули на это. Ведь пособие по безработице было мизерным — чтобы не сказать смехотворным: выдавали три кило хлеба в неделю и десять крон деньгами, тогда как нацисты обещали в четыре раза больше. И не только обещали, а прямо выдавали членам партии деньги, приходившие из Германии. Нечего и говорить, что пропаганда у них была поставлена прекрасно — настолько, что в 39-м году правительство Чехословакии потребовало от всех, у кого были радиоприемники, сдать их на почту. В Праге не хотели, чтобы мы слушали германскую пропаганду! (185)
НАРР: Но дни Чехословакии уже были сочтены. В качестве независимой страны она просуществовала всего двадцать лет. На Мюнхенской конференции в сентябре 38-го года Гитлер вынудил Чехословакию передать Германии не только Судеты, но и некоторые из районов, населенных преимущественно чехами. Однако первой жертвой Мюнхена стали не чехи, а судетские социал-демократы. Сразу после присоединения тридцать тысяч судетских немцев были брошены в концлагеря. Фолькмар Габерт оказался в числе немногих, кому посчастливилось спастись: (192)
ГОЛОС 6: Мой отец сразу понял, к чему идет дело. Жить при нацистах он не хотел. За два дня до передачи Судет Германии мы всей семьей покинули нашу деревню и отправились в Прагу. А в марте 39-го года, когда Берлин объявил Чехию германским протекторатом, и нацистские войска двинулись к столице, партийное руководство в Праге спешно отправило нас, судетских социал-демократов, к польской границе. Помню, в поезде было человек пятьсот. На границе нас остановили оккупанты — СС и гестапо. С нами был британский лейборист, наш товарищ, приехавший помогать нам. Он вышел из поезда и заявил немцам, что в поезде — евреи, едущие в Польшу. «Пусть едут! — ответил эсэсовец. — Чем меньше у нас проклятых евреев, тем лучше», — и нам открыли границу. Потом нам рассказали, что буквально через час из Праги, захваченной нацистами, пришло распоряжение задержать поезд, — но мы были уже в Польше. (204)
НАРР: Польша еще оставалась независимой, а для Чехословакии всё было кончено. Гитлер находился в Праге. Вполне боеспособная и прекрасно оснащенная чехословацкая армия в принципе не могла оказать сопротивления, ибо готовилась к оборонительной войне в Судетах, а эти земли были отданы Рейху по решению Мюнхенской конференции. Превосходные фортификации и чуть ли не вся артиллерия достались нацистам без единого выстрела… Захваченные сырьевые и промышленные районы немцы немедленно поставили на службу своей военной машине. Все взрослое население Чехии было мобилизовано на трудовую вахту. Полмиллиона чехов оказалось в концлагерях. Рассказывает Дагмара Брюсова, отец которой сражался в рядах чешского сопротивления: (214)
ГОЛОС 8 (ж): Это было самое страшное время в моей жизни. Мы жили в атмосфере постоянного страха. Не то чтобы вас могли застрелить на улице без всякой причины, нет. Но у нас, в отличие, скажем, от бойцов французского сопротивления, не было такого прикрытия, как язык. Ведь мы говорили по-немецки, и любой встречный мог предать нас. А тем, кто говорил по-чешски, приходилось опасаться словаков. Словакия не была оккупирована. Гитлер признал ее независимость и пожаловал ей статус союзницы. (221)
НАРР: А вы лично — пострадали ли вы от рук захватчиков? (222)
ГОЛОС 8: Прямо — нет, только косвенно. Во-первых, все мои друзья-евреи попали в концлагеря и в большинстве своем погибли — я говорю о ровесниках. Затем, и многие из моих профессоров угодили туда же. У нас дома был обыск. По счастью, нацисты ничего не нашли, но мать моя была напугана до смерти. Не мудрено: у нас хранилось пять пистолетов времен первой мировой войны. До сих пор не понимаю, как немцы их проглядели. Эта находка стоила бы нам с матерью жизни. Как раз перед этим был убит рейхс-протектор Чехии Гейдрих — в связи с этим и производились повальные обыски. Помню, после обыска мать один за другим отнесла пистолеты на кладбище, где спрятала в цветочной клумбе. Носила она их туда в складках зонтика. (231)
НАРР: В годы оккупации чешские немцы опять оказались наверху, как при Габсбургах. Но вовсе не все они сочувствовали захватчикам. Вспоминает Иоганна фон Герцогенберг, дочь австрийского аристократа и придворного. В момент прихода нацистов она находилась в родовом имении в Судетах: (235)
Herzogenberg
ГОЛОС 9 (ж): Мы, дети, отправились посмотреть на вступление войск. Народ находился в страшном возбуждении. Все кричали «хайль», забрасывали солдат цветами, размахивали флагами. Вернувшись домой, мы рассказали об этом родителям. «Только у нас, — сказали мы, — не было ни цветов, ни флажков!» На это отец ответил: «Запомните: на моем доме никогда не будет флага со свастикой!» На следующий день в соседней деревне мы впервые увидели людей с поднятыми руками под дулами автоматов. Это было ужасно! Многих мы знали — и всех их уводили в лагеря. Это были социал-демократы. Единственный коммунист, симпатичный пожилой человек, бежал накануне, иначе бы он был убит на месте. Мне было тогда уже почти семнадцать, а всего в семье было семь человек детей. Мы жили в постоянном страхе, потому что родители демонстративно сторонились новой власти. Нам в школе приходилось несладко. Мы могли казаться образцовой немецкой семьей — и вот мы не радуемся приходу немцев! Родители и называли, и считали себя богемцами. Возможно, в глубине души они продолжали чувствовать себя австрийцами, ведь Богемия веками принадлежала Австрии. Но они признали преемницу Австрии — Чехословакию, и в годы оккупации сохраняли ей верность. Я всего один раз видела слезы на глазах моего отца: в 38-м году, когда в дни аншлюса, канцлер Курт Шушниг произнес слова: «Прощай, Австрия!» Говорили мы в семье по-немецки, но это ни в малейшей степени не делало нас немцами. (254)
НАРР: Австрию Гитлер захватил за несколько месяцев до Судет. Целью завоевателей было покорить всю Центральную Европу. Сходные планы германские милитаристы вынашивали задолго до Гитлера. Австрия должна была стать важнейшим стратегическим плацдармом для дальнейшей германской экспансии на восток и на запад. Из всех стран, наследовавших Австро-Венгрии, родина Гитлера — собственно Австрия — досталась нацистам легче всего. Страны Антанты, победители в первой мировой войне, немилосердно обкарнали, ограбили и унизили ее. Тяжелейший экономический кризис перерос в Австрии в 34-м году в короткую, но жестокую гражданскую войну между левыми и правыми. В течение трех дней на улицах Вены не смолкала ружейная и пулеметная стрельба, гремели орудийные выстрелы. Патриотизм австрийцев был окончательно подорван этими схватками, народ — деморализован, и четыре года спустя в этой стране некому было оказать сопротивление нацистам. Австрийцам не за что было сражаться… (267)
ACT 10"
НАРР: Австрийцы приветствовали великого диктатора и распевали Deutschland, Deutschland über alles с тем же воодушевлением, с каким еще совсем недавно пели исторический гимн габсбургской империи. Но в ликующей толпе не все были охвачены восторгом. Когда Гитлер выступал перед венцами на площади Героев — Хельден-плац — как раз напротив старинного дворца Габсбургов, среди слушателей был и Роберт Шуцман, потомственный аристократ, внук генерала австро-венгерской армии. Отец Роберта Шуцмана занимал должность государственного прокурора в недолго просуществовавшей Австрийской республике, погиб от руки нацистского убийцы… (276)
Schutzman
ГОЛОС 10 (м): Я стоял в ста пятидесяти метрах от Гитлера. Я слушал весьма отталкивающего оратора, совершенно расхожего, чтобы не сказать пошлого, малообразованного и заурядного человека с очень громким голосом — но человека харизматического, умеющего зачаровать толпу. Нельзя сказать, чтобы он меня очень испугал (ибо я еще не понимал, как далеко этот человек может зайти), но, конечно, я был чрезвычайно подавлен всем тем, что увидел и услышал. Нечего и говорить, что в новой стране у меня не было будущего. До аншлюса я собирался стать курсантом австрийской военной академии. Вскоре после убийства моего отца мне прислали бумагу, в которой говорилось, что на меня вина убитого не распространяется — иначе говоря, рейх меня, что называется, прощает. Мне предлагалось явиться в отделение СС на Принц-Альбрехт-штрассе — вероятно, за формальным прощением. Я взял это письмо, пошел в уборную, вытер им задницу — и отослал по указанному адресу. Я был мальчишка… Сейчас я, возможно, такого бы не сделал… (289)
НАРР: Чехословакия и Австрия исчезли с географической карты. Венгрия находилась у Гитлера в кармане. Похищение Центральной Европы, насилие над нею — было, завершено, причем нацисты добились этого практически не прибегая к оружию. Государства Центральной Европы были вновь объединены — поневоле и на совершенно на иных началах. Теперь они оказались в подлинной тюрьме народов. Идеал империи Габсбургов, гармоническое наднациональное государство без национального угнетения — был похоронен навсегда. Торжествующий Третий Рейх готовился начать войну за мировое господство. (297)
Чем было падение Австрии для ее старинной аристократии? В момент вторжения нацистов в Австрию князь Вилли Турн-и-Таксис служил в австрийском кавалерийском полку, расквартированном под Веной: (300)
Thurn und Taxis
ГОЛОС 11 (м): Не следует забывать, что Вена веками была столицей Священной Римской империи, державшей в подчинении немецкие земли и княжества. Память об этом жила в наших сердцах даже после распада Австро-Венгрии. Встать на колени перед немцами было для нас делом совершенно немыслимым. Весь наш полк, в котором преобладали молодые дворяне, готов был по первому знаку с саблями наголо атаковать захватчиков. Никто не мог и помыслить о другом, все рвались в бой, все были готовы сложить голову за Австрию. В ночь перед аншлюсом мы держали наших коней под седлом. И вот нам был дан приказ — отправиться в Вену приветствовать завоевателей… Помню, как глубокой ночью, уже зная об этом приказе, я вдруг услышал нашего полкового горниста, выводившего на трубе знакомому каждому мелодию: «О, моя Австрия…» У меня на глаза навернулись слезы. Я и сегодня не могу вспомнить эту ночь без горечи… (312)
НАРР: Вена, столица Австрии, а в исторически недавнем прошлом — и Австро-Венгрии, издавна была городом смешения народов и плавильным котлом культур. Существенно интернациональный характер города нашел свое выражение в терпимости к инакомыслию, в уживчивости. Здесь соседствовали и сочетались вещи, родство которых не сразу укладывается в нашем теперешнем сознании. В начале века за одним и тем же столиком в кафе Централь можно было видеть революционера Льва Троцкого и архитектора-авангардиста Адольфа Лооса. Чем бы ни оказались их идеи на поверку, в начале века они будоражили и внушали надежды. Вообще, в Вене находило себе место всё живое и подвижное в тогдашней мыслящей Европе, и вместе с тем фоном для культурных фейерверков бунтующей молодежи преспокойно служило уравновешенное венское бюргерство.
Какая россыпь блистательных имен приходит на ум, едва мы произносим: Вена… Основатель психоанализа Зигмунд Фрейд, величайший философ века Людвиг Виттгенштейн, блистательный экономист и будущий нобелевский лауреат Фридрих фон Хайек, ученые, писатели, живописцы — и, конечно, композиторы, ибо Вена — это музыка. Замечательно еще, что все эти интеллектуалы и художники составляли некогда если не вовсе единый и общий круг, то круги в значительной степени пересекающиеся. Все знали друг друга, атмосфера была насыщена мыслью, наэлектризована ожиданием. (18)
Кафе Централь по сей день является средоточием интеллектуальной жизни австрийской столицы. Из его окон можно различить один из домов, построенных Адольфом Лоосом в стиле модерн. Нашим собеседником в кафе оказался венский историк культуры Йохим Ридль. Мы спросили его: не странно ли, что столь консервативное общество было восприимчиво к своего рода контр-культуре — ведь этот манифест модернизма возведен как раз напротив дворца Хофбург, императорской резиденции самого Франца Иосифа? (25)
ACT Johim Ridl
ГОЛОС 1 (м): Ну, сам-то Франц-Иосиф терпеть не мог этого здания — настолько, что даже запретил слугам отодвигать гардины на тех окнах, которые выходили на это чудовищное, по его мнению, сооружение. Уже это показывает, что общество было не слишком восприимчиво к новому. Империя жила памятью о своем средневековом величии. Но, с другой стороны, эта монархия не была вполне самодержавной, как, скажем, Россия, — и новое находило себе дорогу. Из провинций приезжало все больше честолюбивых и одаренных молодых людей, представлявших все народы империи. Интеллектуальная жизнь кипела — и была существенно интернациональна. Очень значительным было еврейское влияние. Разумеется, сословное общество отвергало выходцев из низов и с окраин, но отвергало не безусловно, — и они часто пробивали себе дорогу. Возьмите хоть Фрейда. Он, если угодно, вынужден был сделать свои открытия — просто потому, что традиционная медицина не признавала его. Вообще, еврейский элемент был важнейшей наднациональной закваской венской культуры. Именно евреи устанавливали взаимопонимание между другими народами империи. Объяснялось это всё гонением — но и тем, что гонение это было, в сущности, мягким. Перед евреями были закрыты некоторые профессии — не в силу закона, а потому, что общество не принимало, скажем, еврея-врача, — тем самым, евреи выталкивались в умственные области деятельности, в частности, в области, не требующие формального образования. Так возникло то, что мы называем умственной империей. Эта держава в составе Австрии была практически полностью еврейской. (45)
НАРР: Но верно ли, что венские интеллектуалы и люди искусства жили и работали не обособленно, а как бы образуя концентрические круги — или, во всяком случае, круги, накладывающиеся один на другой? И не было ли это важнейшей отличительной чертой австрийской культуры? (49)
ГОЛОС 1: Совершенно верно. Тут все знали всех, и один род интеллектуальной деятельности подхлестывал другой. Возникла буквально магическая смесь будоражащих идей и плодотворных влияний. Но не забудем и причины этого. Опять: всё дело в том, что светское общество чуралось общества думающих людей. Если хотите, все они вместе — ученые, художники, писатели — оставались за бортом жизни, образовывали своего рода гетто. Их потому и тянуло друг к другу. Но время работало на них: им вот-вот предстояло вытеснить общество родовой знати и занять его место. Во всем мире на смену аристократам крови шли аристократы духа. Но так или иначе, а в последние годы Австро-Венгрии Вена становится не просто перекрестком западных и восточных влияний, а буквально мировым культурным форумом… (59)
НАРР: Столь же плодотворная атмосфера установилась на рубеже веков и в Будапеште, столице Венгрии, — страны, составлявшей вторую половину двуединой габсбургской монархии. Жизнь здесь во многом напоминала венскую и — если говорить о жизни интеллектуальной — тоже во многом протекала в кафе, которые были тут на каждом углу. В одних собирались музыканты, в других — художники, в третьих — писатели. Аналогом венского кафе Централь было и остается в Будапеште кафе Му́вес, излюбленное место писателей. Мы заглянули в него — и разговорились с молодым драматургом Андрошем Надем. В частности, мы спросили его, какого рода беседы можно было услышать здесь в те давние времена: (68)
ACT Andros Nagy
ГОЛОС 2 (м): Прежде всего, конечно, очень литературные беседы. В руках у собравшихся можно было видеть свежие номера венгерских журналов, публикации в которых живейшим образом обсуждались. Говорили здесь и о книгах, разумеется. Однако предметом разговоров были не только национальные, но и мировые культурные события. Не забывайте: повсюду в Европе надвигался литературный модернизм, затронувший все виды умственной деятельности. Здесь бывали не только писатели, поэты, критики, но также и редакторы и издатели, составлявшие с ними общий круг. Многие из писателей работали за столиками кафе, другие тоже проводили здесь долгие часы, черпая материал для своих сочинений. А поскольку для венгров проблема культурной самоидентификации стояла острее, чем, скажем, для немецкоязычных венцев, то обычной темой тогдашних разговоров в кафе Мýвес было народное искусство. Вся жизнь тогдашних кафе давала пищу для своеобразного фольклора культурной общины Будапешта. (80)
MUSIC (sample left) 0'07"
НАРР: Однако в Австро-Венгрии была еще и третья столица, пусть неофициальная, но в культурном отношении — не менее блестящая. Мы говорим о Праге. Заглянем в кафе и здесь, в районе Ма́ла-Стра́на, в самом сердце старого города, который по-чешски — Старе-Место. В Праге — быть может, более, чем где бы то ни было еще в Центральной Европе — буквально каждый камень проникнут и освящен культурой, мало того — столкновением культур. Собор Святого Вита, десятки великолепных дворцов и церквей, старинные университетские школы и библиотеки, даже самые кладбища — свидетельствуют об этом без слов. Весь этот блеск возник в ходе многовековой борьбы. В Праге католицизм столкнулся с протестантизмом, стихия славянская — со стихией германской. Эхо этой борьбы ни на минуту не умирает в народной памяти… Замечательна и новая Прага — та, в которую попадаешь, перейдя Вислу по знаменитому Карлову мосту. Она в основном сложилась в XIX веке, когда город вырвался за старинную стену, возведенную в незапамятные времена немецкими королями Богемии. Затем в 1919 году возникла независимая Чехословакия, и обретение самостоятельности возвестило о себе подъемом творческой активности чехов, превратившим их столицу в один из европейских центров модернизма. Эта эпоха не прошла бесследно. Вы и сейчас, по соседству с традиционными фасадами, найдете тут здания, построенные кубистами. Более, чем в других городах, проявился в независимой Праге синтетический подход к культуре, сочетающий плоды человеческой мысли из самых разных областей, от физиологии до поэзии. (100)
Наш собеседник в кафе на Малой Стране — историк Соня Струбанова. Мы спросили ее, можно ли считать, что именно этот синтетический подход является ключом к пониманию культурного подъема, пережитого чехами после обретения независимости? (103)
ACT Strubanova
ГОЛОС 3(ж): Да, именно так. Чешское культурное возрождение затронуло не только музыку, живопись и литературу, но и науку. Быть может, самый выразительный пример — Ян Эвангелиста Пуркине, биолог и общественный деятель девятнадцатого века, основатель первого в мире института физиологии. На его счету несколько крупнейших открытий в биологии. Он конструировал тонкие оптические приборы. Он был превосходным рисовальщиком, что в ту пору сильно помогало в работе биологу. Сегодняшние микроскопические снимки так называемых клеток Пуркине, сделанные с помощью точнейших электронных приборов, практически ничего не добавили к его рисункам более чем столетней давности. Вместе с тем он много сделал для развития чешского языка, да и вообще был человеком универсальных интересов и способностей. Он писал чудесные стихи. Его дом был истинным святилищем муз. Неудивительно, что и его сын, Карел Пуркине, тоже оставил свое имя в нашей истории. Он был замечательным художником, начинавшим в духе реалистических традиций, но вместе с тем он же — в числе основоположников чешского модернизма. (117)
НАРР: Но ведь не только семья Пуркине отличалась таким универсализмом? (118)
ГОЛОС 3: О, разумеется, нет. Ученые, художники и писатели собирались в Праге в одних и тех же салонах. В таких салонах бывал, между прочим и Альберт Эйнштейн, — ведь он жил в Праге. Сохранились дома, в которых он играл для собравшихся на скрипке… Важно не забывать: Прага была своего рода плавильным котлом культур. Германская культура пришла сюда из немецкоязычной Австрии. Она теснейшим образом взаимодействовала с чешской культурой, по природе своей — славянской. Третьим важным компонентом была еврейская культура, которая в Праге была тоже немецкоязычной. А к концу 19-го века в Прагу стекаются многие видные славянские ученые… (126)
НАРР: Но как ни плодотворно смешение культур, в Праге той поры не могло, вероятно, не быть и некоторого взаимного неудовольствия между представителями языковых и этнических слоев. Например, языком науки десятилетиями был исключительно немецкий… (130)
ГОЛОС 3: Совершенно верно. Трения и неудовольствия были. Чешский язык приходилось защищать и отстаивать. Начиная с 60-х годов прошлого века такой курс взяли многие чешские ученые. Они стали все больше преподавать по-чешски, основывать чешские научные общества… (134)
НАРР: Но ведь наука существенно интернациональна. Научный апартеид не мог способствовать ее расцвету. (135)
ГОЛОС 3: Действительно, урон от обособления ученых был налицо, и все это понимали. Такова другая сторона национального становления. Но чешской культуре и языку грозила опасность быть попросту поглощенными более мощной немецкой традицией. Случись такое — никто бы от этого не выиграл. Многообразие в культуре — синоним духовного богатства. Но если чехи, как правило, знали немецкий язык, то немецкоязычные ученые не считали нужным учить чешский язык. Это раздражало чехов и обостряло их национализм, который иной раз принимал весьма крайние формы. А крайности притягательны и часто берут верх. В итоге чехи стали публиковать свои труды только по-чешски, и две общины ученых практически обособились — к ущербу каждой из них. Приходится признать, что между ними существовала прямо-таки враждебность… (145)
НАРР: Пражский Карлов университет — древнейший в Центральной Европе. Он был основан в 1348 году, когда Прага была столицей Священной Римской империи. Основал его чешский король Карл Первый из династии Люксембургов, он же — император Карл Четвертый. Идеей Карла было поднять культурный уровень чехов — и тем несколько умерить их бунтарский дух. Сменившие Люксембургов Габсбурги держались той же линии. Но они были австрийцы — и, естественно, предпочитали немецкий язык, который и преобладал в стенах университета. Наш собеседник — историк доктор Милан Хувен, выпускник и преподаватель в сегодняшнем Карловом университете: (153)
Huven
ГОЛОС 4 (м): Ну, у нас несколько раз предпринимались попытки создать именно чешский университет… Это вовсе не значит, что в прежние времена чехи не могли учиться в нашем университете. Ничуть не бывало. Более того, многие предметы преподавались по-чешски. В конце концов, ректором университета был ведь некогда сам Ян Гус, великий поборник чешской культуры. Но в стенах Пражского университета работали такие гиганты как Альберт Эйнштейн и Зигмунд Фрейд, по-чешски не говорившие, и понятно, что немецкий язык всегда значил здесь много… И вот, наконец, в 1881 году университет был формально поделен на два. Рядом с немецким возник собственно чешский университет. Такое решение принял император Франц-Иосиф. Он вполне понимал настроения чешской интеллигенции и не видел причины подавлять их. (164)
НАРР: С возникновением Чехословакии были устранены последние препоны на пути к расцвету самостоятельной чешской культуры. Первым президентом республики (ее отцом-основателем) стал Томаш Масарик, человек всестороннее образованный, известный философ-позитивист. Он понимал, как важны для национального самосознания чехов науки и искусства. В отличие от Габсбургов, Масарик не был консерватором, наоборот, всячески поощрял модернизм, который он связывал с духом чешского просветительства — и возводил ко временам чешской реформации, в частности — к средневековому чешскому мыслителю и педагогу Яну Амосу Коменскому (известному на Западе под латинизированным именем Комениус). Коменский жил в XVII веке и оставил глубокий след в общеевропейской культуре. Во многом он оказался пророком. Вот что Масарик говорил о Коменском в 1932 — по счастью, у нас сохранилась архивная запись. (175)
Masaryk
ГОЛОС 5 (м): Уже в 17-м веке Коменский писал, что настанет время, когда люди научатся строить подводные лодки и самолеты, на которых будут летать в Африку и Азию; что люди изобретут устройство, которое позволит им говорить друг с другом через пространство — на расстоянии более ста миль друг от друга. Он предвидел современное состояние техники, среди прочего и радио. Он был убежден, что и изображение можно будет передавать на большие расстояния… (181)
НАРР: А вот что сказал нам профессор Томаш Вульчек, историк из Центрально-Европейского университета, большой знаток и любитель Праги: (183)
Vulcek
ГОЛОС 6 (м): Замечательной чертой 20-х годов в Чехословакии была реальная демократизация общества. Как следствие этого на долю Праги выпала особая миссия: заполнить некую общеевропейскую культурную лакуну, открыть двери наук и искусств перед всеми. У нас, в только что возникшей стране, не было груза предвзятостей и предрассудков, восходящих к феодализму. Мы были куда прогрессивнее и живее громадной, монархической, жившей прошлым Австро-Венгрии. Плод этой свободы — пражский кубизм в архитектуре, явление абсолютно уникальное, ведь французский кубизм заявил о себе только в живописи… Прага буквально до краев была полна разноязыкой интеллигенцией и легко воспринимала и усваивала новые идеи. Задавали тон носители немецкого языка, но их влияние шло на убыль. После 17-го года добавились беженцы из России — почти всё сплошь люди ученые или творческие. Профессор Масарик особенно приветствовал и поддерживал русских, учреждал для них фонды, стипендии и иные формы материальной помощи. Прага на глазах становилась международным культурным центром. А в 30-е годы добавились беженцы из нацистской Германии, оживившие немецкоязычную культурную среду… (198)
(? MUSIC from Smetana opera — no sample)
НАРР: Одной из областей столкновения германской и славянской традиций в Праге стала классическая музыка. Еще задолго до обретения независимости чехи не жалели сил на то, чтобы показать, что они и тут не уступают народу, давшему миру самых знаменитых композиторов. Чешский национальный театр должен был открыться в августе 1881 года, но накануне открытия сгорел дотла. Тут пражане показали, что для них значит национальная музыка. В едином порыве сплотились все слои чешской столицы — и театр был восстановлен менее чем через два года на народные пожертвования. Мы заглянули в сегодняшний национальный театр в Праге и разговорились с дирижером Зденеком Кушлером. Наш вопрос к нему был: не носило ли характера враждебности соперничество чешских и немецких музыкантов? (208)
Kuschler
ГОЛОС 7 (м): Я не думаю, что здесь следует говорить о враждебности. Но соперничество действительно было. Конечно, попытки противопоставить чешскую музыку немецкой принимали подчас нелепые формы. Как ни замечательны Сметана и Дворжак, подменять ими немецких романтиков XIX века — по меньшей мере неумно… У нас, чехов, есть свои достижения, и главное из них, пожалуй, — истинная и глубинная народность нашей оперной музыки. Какой разительный контраст составляет она, например, с элитарным творчеством Вагнера! (215)
НАРР: Кажется, неприязнь к музыке Вагнера — единственное, что объединяет чешских и венгерских националистов. В составе империи Габсбургов у их народов было немного общего, но пути культурного возрождения у них оказались сходными. Во главе венгерского возрождения стояли композиторы Золтан Кодай и Бела Барток. Подобно Сметане и Дворжаку, они живейшим образом интересовались народной музыкой и отправлялись от нее в своем творчестве. Венский романтизм был для них холодным германским академизмом. В Будапеште мы познакомились с музыкантом госпожой Эржебет Чоренин, работавшей с Кодаем, и спросили ее, в чем коренное отличие новой венгерской музыки от музыки старой Австро-Венгрии? Можно ли считать, что Кодай и Барток были своего рода ретроградами, сторонниками традиционной мелодичности — сравнительно с представителями второй венской школы, тяготевшими к модернизму, искавшими новых путей в музыке, — например, с такими композиторами как Альбан Берг и Арнольд Шёнберг? Вот что сказала нам Эржебет Чоренин: (228)
Szorenyne
ГОЛОС 8(ж): Вы правы, когда полагаете, что мелодичность много значила для венгерских композиторов. К этому можно еще добавить, что они хотели быть понятными народу в широком смысле этого слова. В их творчестве был элемент просветительства. Но вместе с тем они были современными композиторами, понимавшими запросы дня. Сокровища народной музыки они умели соотнести с переживаниями людей двадцатого века. Особенно это видно в поздних работах Бартока. (234)
НАРР: Модернизм был неприемлем для представителей националистических и демократических сил Центральной Европы. Он казался им упадочным течением, искусством для искусства, адресованным пресыщенной элите. Но вскоре здоровые поиски народных корней в искусстве выродились в дешевую профанацию. На смену европейской демократии пришел популизм сталинской России и нацистской Германии, социалистический и национал-социалистический реализм. Поиски нового стали вызывать отталкивание даже в такой цитадели модернизма как Вена. Вот что сказал нам солист Венской оперы Вальтер Берри, чья любимая роль — заглавная партия в опере Альбана Берга Воццек. (243)
Berrie
ГОЛОС 9 (м): Это было нелегкое время… Особенно после захвата Австрии Гитлером. Современную музыку перестали исполнять. Ее как бы вовсе не было. Нацисты назвали ее искусством вырождения. Я воспитывался на превосходной музыке — на музыке Шуберта, Бетховена и, конечно, Вагнера — но я просто не знал о существовании другой музыки, целого мира другой музыки. Этот поразительный мир открылся мне только после войны — и я буквально ахнул от восхищения… (249)
Music 0'18"
НАРР: «Австрия — лучшая из стран», поётся в патриотической песенке венских кабаре 34-го года, — как раз той поры, когда Гитлер в первый раз (неудачно) попытался присоединить свою старую родину к своей новой. В бурные 30-е венское кабаре было не просто местом развлечений: это была сценическая площадка для острой общественной и политической сатиры. Сразу же после аншлюса нацисты покончили не только с модернизмом в музыке, но и с этой своеобразной формой городской народной культуры. Именно на сцене кабаре начинал свою карьеру еврейский актер Эдуард Линкас: (256)
Linkas
ГОЛОС 10 (м): Наши представления носили лишь отчасти политический характер, но и в политическом, и в эстетическом отношении они были в ту пору очень левыми. Так что совсем не удивительно, что Гитлер немедленно всё это прикрыл. Вообще все, кто не был тогда нацистом и не тяготел к нацизму, были левыми. А номера и постановки у нас были замечательные. Мы не без основания считали это искусством. От актера требовались мастерство, находчивость, вдохновение, — и всеми этими средствами мы зло высмеивали нацизм. Номера и небольшие пьески были, разумеется, музыкальные, но это была, что называется, очень литературная музыка: текст значил не меньше музыкального сопровождения… Между прочим, я отчетливо помню вступление нацистов в Вену. Это было в шесть часов вечера 13 марта 1938-го года… Кабаре начали исчезать буквально на следующий день. Мне, конечно, сразу же пришлось уйти. А от моей сценической партнерши той поры немедленно потребовали доказательства ее арийского происхождения. Ей пришлось представлять всяческие метрики до дедушек и бабушек включительно, и она еще пару дней появлялась на сцене. (270)
НАРР: Теперь — вернемся в кафе Централь, в компанию историка Йохима Ридля, с рассказа которого мы начинали нашу передачу. Вот как он определяет болезнь века: (272)
Ridl
ГОЛОС 1: Национал-социализм — это австрийская глупость, замешанная на прусском умствовании. Нацизм с первых шагов видел в модернизме рациональную еврейскую выдумку, противную духу и мифологии немецкого народа. Эта мифология питалась романтизмом, который изначально выступил против просвещения и разума. Австро-Венгрию не зря упрекают в том, что она взрастила Гитлера. Как это ни горько признать, Гитлер — продукт венской культуры. Он сформировался в этом городе, он начинал здесь как живописец и доморощенный мыслитель, пытался найти себе место в венском обществе — и был им отвергнут. Тем не менее, он наш. Таких полубезумцев было немало здесь, они составляли неотъемлемую часть бурлившего, как жерло вулкана, венского мира. Верно: политический идеал нацистов не имел ничего общего с идеалом Габсбургов, десятилетиями создававших многонациональное и над-национальное государство всеобщего благоденствия. Но нацизм возник из отталкивания от этого гуманного идеала, — и возник, как это ни прискорбно, у нас… (285)
Act sounds & song 0'24"
НАРР: Так венский интеллектуальный котел народов создал и выбросил в мир своего чудовищного Франкенштейна. Сумасшедший вырвался на волю с тевтонским мечом в руках — с намерением обезглавить империю мысли, процветавшую в Центральной Европе. Его первой жертвой стала взрастившая его многонациональная Вена… (289)
Act song 0'17"
ЛИД-АУТ 3: Вы слушали пятую и последнюю из пяти передач журналиста Криса Цвиича «Похищение Центральной Европы».
переведено в конце августа и начале сентября 1996,
транслировалось на волнах русской службы Би-Би-Си после 11 сентября 1996;
