Молекула ДНК столь же интересна в социальном смысле, сколь и в научном. Это — молекула-модернистка, великая молекула новейшего времени: исчерпывающая химическая основа общей для всех нас человеческой природы. Она биологически уравнивает всех тех, кто, согласно взглядам эпохи Просвещения, были сотворены равными. Уже то, что мы способны сказать такое на основе ДНК, свидетельствует об успехе величайшего культурного предприятия новейшего времени, именуемого естественными науками. Но, вместе с тем, в одном отношении ДНК противостоит духу новейшего времени: она является молекулярным напоминанием и обо всех тех природных отличиях, которые консервативная мысль всегда склонна была отмечать и подчеркивать: об отличиях между неповторимыми человеческими индивидуальностями, полами, расами и народами. При таком подходе ДНК французов, будучи носительницей отличительных свойств народа, столь же достойна нашего внимания, что и, скажем, ДНК Билла Клинтона.
К тому же ДНК является молекулой постмодернистской, поскольку кое-что из нашего культурного инструментария заставляет думать, что зыбкое условие веры во все эти вещи относительно ДНК (или, с тем же успехом, неверия в них) в конечном счете взято нами из функций ДНК, а знание этих функций — краеугольный камень нашей культуры. Каковы же интеллектуальные, институциональные и законодательные взаимосвязи, в терминах которых можно было бы говорить о ДНК французов?
Вопрос в наше время состоит уже не в том, как следует антропологам и социологам понимать биологию, — не в том, следует ли им искать «совпадений» и строить исследования с оглядкой на своих более авторитетных коллег, занимающихся естественными науками, сводя поведение человека к голой биологии. Это — старый спор, хотя верно и то, что биологический редукционизм — некогда отвергнутый из-за евгеники и ученых штудий нацистов, — воспрянул и опять входит в моду у социологов.
Новая реальность породила новый вопрос, прежде перед социологами не встававший, ибо и взяться ему было неоткуда: как следует понимать мир, в котором экспериментальная биология и медицина готовы творить уже не только новые социологические ситуации, а и новый тип общественного деятеля? Неслыханные прежде приемы лечения бесплодия ставят под сомнение ценность и смысл родственных отношений. Более обычные биометрические методы — и те вынуждают искать новых подходов к проблеме прав человека, ставя теоретические и практические вопросы, которые и пригрезиться не могли Джефферсону или якобинцам. На каких условиях части человеческого тела могут стать товаром? И какие части? Ведь одно дело — кожа, кровь или роговая оболочка, а другое — яйцеклетки, сперма, зародышевая ткань, почки и — самое головокружительное — гены, генетическая информация, формирующая индивидуальность. Какое место в нашей социальной классификации мы отведем собранным по кускам людям, которых поставляют экспериментальная медицина и биология? Каким словом определим этих рукотворных людей, созданных с помощью протезирования, переливаний, пересадок? Кто мы теперь биологически? Как мы проведем грань, в смысле распознавания и в смысле долженствования, между своими врожденными частями тела и приобретенными, не-своими? Какими правами будут располагать и какими ценностями дорожить эти новые мы, чьи успехи в конструировании человеческого тела вынуждают прибегать к закону и даже создавать законы? Кто будет располагать правом отчуждать наши органы — и при каких обстоятельствах?
Мы видели как чрезмерные восторги, так и необоснованные страхи. Скептицизм, порождаемый ими, совершенно нормален. Стоим ли мы (или наши будущие генетические двойники) в преддверии бессмертия или оно ни в какой форме недостижимо для человека, — всё равно: лучшей защитой против Большого Брата, вооруженного новейшими достижениями биотехнологии, остается демократическая подотчетность политических учреждений, открытость и гласность политических решений плюс журналистика, заинтересованная в том, чтобы народ знал о происходящем. Но между восторгами и страхами заключена живая реальность, исподволь и без лишнего шума уже обволакивающая нас, не спрашивая, готовы ли к ней наши законодательные структуры и наша культурная восприимчивость, — и эта реальность одновременно чудесна и тревожна.
Если сто и даже пятьдесят лет тому назад передним краем науки, творящей облик современности, была физика, то теперь, похоже, ее место заступила биомедицина. Именно она поставляет социологии, занятой выявлением и описанием современного порядка вещей, тесно переплетающиеся вопросы о роли биологических дисциплин. Чем предстает современность с точки зрения этих дисциплин? Какому общественному устройству они прокладывают дорогу? Какие общественные силы выдвигают для достижения своих целей? А сами ученые, генетики, биологи, врачи-экспериментаторы, — кто они, эти люди, пользующиеся сейчас столь непомерным влиянием, и какова природа учреждений, в которых они работают? Где нравственное обеспечение их притязаниям на роль глашатаев истины, их праву вводить в практику новейшие методы?
Антрополог Пол Рабинов из университета Беркли уже многие годы занимается описанием современности и ее глашатаев истины. В 1975 году он опубликовал книгу под названием Символическое господство — о группе религиозных вождей в постколониальном Марокко и сложном взаимодействии местной сельской традиции с привнесенной французами колониальной современностью. Материалом автору послужило поведение потомков некого боговдохновенного святого XVII века, носителей харизматического начала, известного как барака, которое сообщает авторитет и дает власть над людьми, пусть не ту, что в былые времена, но всё же значительную. За этой работой последовала книга Размышления этнографа в Марокко (1977), оказавшая заметное влияние на академические круги. Тут Рабинов открыто формулирует свое понимание истины, когда (вслед за Полем Рикёром[1]) определяет цель этнографии как постижение современного человеческого я «через других». Затем, в книге Французский модерн (1989), он предлагает читателю «историю настоящего» и «антропологию современности», показывая, как в конце XIX и в начале XX века складывались «нормы и формы» французского общественного климата, а в месте с ними — и новые, открыто не-боговдохновенные элитарные группы технократов и, в терминологии Мишеля Фуко[2], «специфических интеллектуалов». В работе 1996 года Как делается ПЦР Рабинов возводит антропологию разума от Беркли к современности. Исходя из той важности, которую социологические теории современности придают науке и технике, можно было бы ожидать, что Силиконовая долина[3] и ее биотехнологические пригороды кишат антропологами, на деле же Рабинов — один из очень немногих специалистов, изучающих научный мир с точки зрения антропологии.
Книга Как делается ПЦР рисует специфические соединения науки, технической изобретательности, закона, финансов, сбыта и причудливой индивидуальности в биотехнологической компании, которая открыла и запатентовала полимеразную цепную реакцию (ПЦР), ставшую одним их основных приемов исследования ДНК. Эта книга открыто предлагает этнографические раздумья на тему Макса Вебера[4], — и то же самое делает книга Французская ДНК. В своей лекции Наука как призвание (1917) Вебер изучает конфликты между добродетелью и компетентностью, независимостью и дисциплиной, — конфликты, обострившиеся во внутреннем мире интеллектуалов века и затрагивавшие нравственные основы их знаний. Что позволяет представить науку одновременно как занятие и как призвание? Кто, говоря словами Рабинова, «наделен авторитетом и властью, чтобы представлять опыт и знание» в современном мире, и «кто возьмет на себя ответственность за это»? Как следует нам расценивать сложившуюся ситуацию, при которой «те, кто уполномочен изрекать истину, требуют громадных денег на занятие своей наукой и, тем самым, на производство истин, от которых, по нашему глубокому убеждению, мы зависим»?
Место действия Французской ДНК — ведущая генетическая лаборатория Франции Centre d'Etude du Polymorphisme Humain (Центр по изучению полиморфизма человека, ЦИПЧ); главное действующее лицо — харизматическая личность, директор центра Даниель Коэн, по происхождению — из евреев французского Туниса; время — начало 1994 года, когда, подстегнутые американским правительственным финансированием программы по изучению генома человека и щедрыми, хотя и рискованными, вложениями в конкурирующие коммерческие фирмы, ученые кинулись картировать геном человека. ЦИПЧ был основан в 1980-е годы как своеобразный гибрид: учреждение частью академическое, частью занятое правительственными заказами, частью же существовавшее на пожертвования. В начале 1990-х институт был расширен за счет средств, которые собрала Association Française contre les Myopathies (AFM), напористая группа больных дистрофией, в своем воздействии на общество избравшая тактику американских телевизионных марафонов с комиком Джерри Льюисом. Дистрофия принадлежит к так называемым сиротским болезням, которые редко привлекают внимание сосредоточенных на прибыли больших фармацевтических компаний. Группа AFM решила, что вернейший путь облегчить страдания детей состоит в фундаментальных исследованиях и, в конечном счете, пришла к выводу, что полное картирование генома человека быстрее приведет к цели, чем попытки выявить отдельные гены, отвечающие за дистрофию. Группа располагала суммой в сто миллионов франков на исследования в этой области, что, по французским масштабам, очень немало. Ожидалось, что геномика[5] всколыхнет общественное движение, которое, в свою очередь, станет источником средств для дальнейших исследований в этой области. Деятельный Даниель Коэн не упустил случая, и во второй половине 1993 года объявил — прибегнув для этого к помощи американской рекламной фирмы — что ЦИПЧ первым пришел к финишу: составил полную карту генома человека. Американцев — обошли!
Коэн пригласил в ЦИПЧ Пола Рабинова — в качества «философического наблюдателя». Наблюдатель и наблюдаемые встретились как равные; казалось, что ученые в ЦИПЧе только и говорят о высокой философии, а решение философских и теоретико-политических вопросов, затрагивающих внутренний мир и права человека, для них — дело практическое. Это был благоприятный момент для наблюдателя. Честолюбивые помыслы Коэна не знали границ. Он говорил о Манхэттенском проекте[6] для ЦИПЧа, а себя называл Генри Фордом[7] биологии, — и вскоре выяснилось, что в одиночку Франции не поднять проект в том индустриальном размахе, который рисовался Коэну. Он предложил заключить соглашение между ЦИПЧем и новой американской биотехнологической компанией Милленниум. Вместе они бы начали с определения генов, отвечающих за диабет, а затем, возможно, взялись бы за болезни, проистекающие сразу от многих факторов. Вклад ЦИПЧа в это сотрудничество (помимо квалификации его специалистов) состоял бы еще и в том, что институт располагает ценнейшим фондом генетического материала, систематически собранного на основе доноров-французов.
В Париже забили тревогу. Сотрудничество ЦИПЧа с Миллениумом натыкалось на подводные камни. Прежде всего, Миллениум — в отличие от ЦИПЧа — был предприятием, созданным для извлечения прибыли. Американцы смотрят сквозь пальцы на такого рода несоответствия, для французов же это была «ненадежная территория». Опасались, что связь с коммерческим учреждением может бросить тень на чистоту французского исследования и его человеколюбивые цели. Ни для кого не было тайной, что Коэн входит в число директоров Миллениума и владеет акциями этой компании. Где же его верность науке? Как увязать благородные цели с наживой? Далее, тут пахло предательством не только по отношению к науке, но и по отношению к Франции, ведь речь шла о сотрудничестве с американской компанией. Le défi américain (американский вызов) и раньше принимал зловещие формы; энергичные американские компании, электронные и биотехнические, угрожали подавить конкуренцию со стороны французских фирм. То, что Коэн выставлял как сотрудничество, многим казалось ренегатством, предательством, унизительным партнерством. Наконец, в характере французов заложено чувство, не позволяющее превращать в товар биологический материал человека, — и против этого чувства бессильны даже уверения, что итог коммерческой сделки пойдет на пользу здоровью французских детей.
ЦИПЧ собирался строить свое сотрудничество с американской компанией на основе французской ДНК. Речь шла не просто о генетическом материале отдельных лиц из числа французов, но о генетическом материале народа с установившейся системой учреждений и культурных представлений. ДНК извлекается из крови, кровь же есть дар, причем для француза — дар символический, нагруженный смыслом. В Америке кровь можно сдать, а можно и продать, во Франции ее только сдают — другое не найдет понимания. Кровь выражает нечто, стоящее hors du commerce [вне торговли]. Принесение крови в дар, в жертву, глубоко укоренено в высоких идеях общественной солидарности и отеческой заботы государства о человеческом достоинстве французов, а вместе с тем — и в их отдающем национализмом представлении о коррумпированности уродливо-современного американского образа жизни и об исходящей от него угрозы.
Более того, официальная история французского Сопротивления тоже говорит, что кровь — hors du commerce. В этой истории maquis[8] всегда с легкостью находили доноров среди патриотов — les bénévoles (добровольцев), в то время как вишисты-коллаборационисты получали за свою кровь вознаграждение от нацистов в форме Ausweis — удостоверения, дававшего им дополнительный паек и льготы. Понятно, что когда французам была предложена другая форма коллаборационизма — сотрудничество с американским коммерческим предприятием, намеренным извлекать прибыль из пожертвованной французами крови (и извлеченных из нее генов), — это не могло не встретить протеста. Само собою получалось, что Америка — это вишистский режим. В парижских кафе поползли злобные и беспочвенные слухи о том, что основатель ЦИПЧа, нобелевский лауреат Жан Доссе[9], во время войны сотрудничал с нацистами. И как с древности кровь тесно увязывалась с человеческой личностью и народом, так теперь ДНК оказалась информационным выразителем человеческого я, синекдохой личности, частью, не только заменяющей целое, но знаменующей и кодирующей это целое, сообщающей ему жизнь.
Разумеется, можно указать на некоторое несоответствие между французской риторикой и реальностью. В 1980-е годы по Франции больно ударил скандал вокруг фактора-VIII[10], содержавшего ВИЧ. Фактор-VIII продавался во всем мире, и Франция, несмотря на всю свою антикоммерческую риторику, купила и распродавала часть этого зараженного протеина. Когда американская фармацевтическая компания Abbott Laboratories Limited разработала тест на ВИЧ, французский кабинет намеренно тянул с выдачей импортной лицензии, надеясь, что Пастеровский институт вот-вот предложит свой тест. Как потом оказалось, это стоило жизни нескольким французам, страдавшим гемофилией. Выходит, что при иных обстоятельствах защита французского рынка и научных учреждений значила для правительства не меньше, чем идеологическое сопротивление изучению генетического аппарата доноров-добровольцев.
В то время как американское законодательство тяготеет к тому, чтобы подчеркнуть независимость человека и его право самому распоряжаться своим телом и частями тела, во Франции между рынком и достоинством личности стоит государство. Французское мировоззрение не признает за человеком права собственности на свое тело и права распоряжаться этим телом, как человеку заблагорассудится. Намечавшееся сотрудничество между ЦИПЧом и Милленниумом означало морально-экономический конфликт, так что французское государство с полным правом и на законном основании интересовалось условиями этого соглашения и ставило вопрос о его допустимости.
В марте 1994 года разразился скандал вокруг сотрудничества в лечении диабета. Газета Le Canard enchaîné остроумно заметила, что «une société américaine voulait se sucrer» — американская компания хотела подсластить себе, то есть разбогатеть, — «avec les découvertes françaises sur le diabète»[11], и весьма произвольно процитировала Коэна, будто бы сказавшего, что «ДНК принадлежит не исследователям, а финансистам». К ней присоединились Либерасьон, Фигаро и Монд. От правительства потребовали, чтобы оно назвало владельца ДНК и взяло под надлежащий контроль размещение наследственного и иного биологического материала, полученного от французов. Приунывший директор ЦИПЧа просил премьер-министра Эдуарда Балладура прекратить перевод «национального достояния» корыстолюбивой американской компании и, тем, самым, прекратить сотрудничество.
Восстание увенчалось успехом. Правительство, представители которого заседают в правлении ЦИПЧа, распорядилось разорвать контакты с Милленниумом. Американская компания утешилась получением вложения в размере 80 миллионов долларов от фармацевтического гиганта Hoffmann La Roche. Коэн, раздраженный французской косностью и нехваткой воображения (так он понимал сложившееся отношение во Франции к картированию генома человека), обдумывал выгодные предложения, поступавшие из США, но под конец решил связать свою судьбу с французской биотехнологической компанией Genset. Весьма характерно, что новость об этом появилась на страницах таких одинаково престижных, но весьма разных по духу изданий как Природа и Уолл-стритская газета. В 1996 году Genset собрал 100 миллионов долларов в ходе IPO (первоначального публичного предложения акций) на рынке НАСДАК[12] и в сентябре заключил соглашение о сотрудничестве с отделением фирмы Джонсон и Джонсон.
Большая политика, строящаяся на основе национализма, идеологии и экономической конкуренции, подхлестывается политикой честолюбивых предприятий. Каков статус ЦИПЧа? Что он такое в смысле своей формы и принадлежности? Геномная лаборатория — уже отклонение от нормы, где бы она ни находилась. Она занимается научным исследованием, но работа эта часто почти механическая, да сверх того поставленная на индустриальный конвейер, что совершенно не вяжется с опытом биологов, воспитанных в старых, кустарных традициях. Объект исследования принадлежит к самому фундаментальному уровню биологии, однако научные результаты могут принести громадные барыши, недаром фармацевтические фирмы часто опережают правительства в своей готовности бросить на рискованное исследование шальные деньги. Знание генома позволит справиться с детскими болезнями, однако неясно, в достаточной ли степени такого рода гуманитарные соображения оправдывают коммерческий характер предприятия. Едва Коэн потянул ЦИПЧ в сторону американского типа смешанных организаций, внутри самого института нашлись силы, заявившие, что это никуда не годится, потому что нельзя одновременно служить возвышенным идеалам науки и Маммоне.
Рабинов ставит кардинальный вопрос: «Как вообще работает столь причудливая организация?». Это — хороший вопрос, важный для понимания устройства современного мира. Один из возможных ответов на него должен причинить неудобство многим теоретикам современной цивилизации. Скрепляющей силой ЦИПЧа в течение длительного, даже очень длительного времени была человеческая индивидуальность Коэна, его магнетизм, его барака. В терминах Макса Вебера оказывается, что характерная черта ЦИПЧа — харизматическая форма власти. Решительно всё должно было проходить через Коэна, а вместе с тем сам Коэн отказывался вести себя последовательно и строить свою политику на виду у всех. «Неугомонный космополит», всегда находящийся не там, где с ним хотят говорить, он прилетает из-за океана и сходит с самолета со скрижалями биотехнологического будущего в руках. Как и подобает человеку боговдохновенному, он изрекает: «В писании сказано, а я говорю вам…». Некоторые из последователей в ЦИПЧе готовы были видеть в нем «пророка от биологии». И, разумеется, когда власти Коэна был брошен вызов — когда его барака оказалась под сомнением, — возмущение внутри ЦИПЧа должно было по форме выглядеть скорее как предательство, чем как смена караула.
Вебер считал, что современность отмечена не одним только «разочарованием», а и утратой харизмы. Но вот оказывается, что харизматическая власть не только не исчезла, но преспокойно процветает в самом сердце учреждений, трудолюбиво созидающих нашу животрепещущую современность. Ни ЦИПЧ, ни Коэн — ни в малейшей степени не исключение. Лос-Аламосская лаборатория военного времени (Роберт Оппенгеймер[13]), корпорация Сони-Электроникс (Акио Морита[14]), фирма Эппл-Компьютер (Стив Джобс[15]), исландская генетическая компания deCode с ее непростыми проблемами (Кари Стефансон, следующий объект изучения Рабинова), — всюду видим, как честолюбивые формы и расплывчатые нормы институтов на деле согласовываются, проясняются и воплощаются в личности руководителя. Научно-техническим учреждениям современности в высшей степени присуща неопределенность. Напрашиваются вопросы: что вообще это за институты и что в них делается? как надлежит вести себя в них? Привычные правила, закрепленные обычаями и прецедентами, отсутствуют, и тут выступает вперед харизматическая личность со словом истины на устах: «Это нигде не записано, но я говорю вам…». Верьте мне — и всё тут!
Но каково же в этой книге место этнографа? Он ненавязчиво присутствует в повествовании. Очень помогают читателю короткие справки о культурных реалиях учреждения, хотя я бы предпочел более подробные портреты и развернутые картины повседневной институтской жизни. По временам автор предается философическим размышлениям, которые у иного читателя вызовут раздражение, ибо попусту отвлекают внимание от главного, другому же покажутся уместным опытом по оживлению этнографического трактата. (Я соглашусь и с теми, и с другими.) Рабинов полагает, что этнограф, наблюдающий за жизнью таких учреждений, способен помочь работникам самим лучше уяснить формы и нормы, которые они в процессе работы создают. В этом, говорит автор, и состоит истинное назначение этнографа-наблюдателя. И, если уж его просили о такой помощи, то отчего же не привести опыт в систему и не поделиться им с другими? Если же при этом нарушаются священные каноны чистоты этнографического исследования, тем хуже для чистоты. Обычные отношения между этнографом и объектом его наблюдения, обитающим в научно-технической среде, сводятся либо к осуждению, либо к восхвалению, — и нет ничего дурного в том, чтобы отступить от этого застарелого обычая.
В книге Французский модерн Рабинов соглашается с Бодлером в том, что «вы не вправе презирать настоящее». Французская ДНК не осуждает несообразности норм, форм и научных программ новейшей геномики, даже в ее американских проявлениях. Разбирая тревоги французского комитета по биологической этике, Рабинов говорит без обиняков: «Гуманизм, опасливо подозрительный к вмешательству человека, есть трусливый гуманизм». Это, разумеется, не восхваление ученых, но здесь, во всяком случае, присутствует открытость возможным последствиям научно-технических достижений, — бо́льшая готовность, чем это принято было среди университетской публики другой культуры. Не стоит давать определение человечности, прежде чем выяснится, куда человечество направляется. Оно всегда направляется в места трудновообразимые, потому-то и не стоит заранее проклинать их. Всё это в достаточной степени ясно, и гуманист должен собраться с духом, чтобы произнести это — и произнести так, чтобы его услышали. Но вместе с тем нет никакой необходимости отождествлять направление, в котором движется человечество, с тем путем, на котором Hoffmann — La Roche (или Монсанто[16]) намерены нас поймать. Мы вольны не идти туда — достаточно не захотеть, и никто нас не заставит. Малодушию луддитов[17] мы вольны противопоставить обоснованную озабоченность тем, что биотехнология может выскользнуть из-под нашего контроля, и здесь одно из надежнейших наших подспорий — полная и беспристрастная информация, поставляемая из научных учреждений.
1 Поль Рикёр (р. 1913), французский философ-феноменолог и историк, автор трудов Философия воли (1950-60), История и истина (1955), Фрейд и философия: попытка интерпретации (1965), Живая метафора (1975), Семантика действия (1977).
2 Мишель-Поль Фуко (Foucault, 1926-84), французский философ, историк культуры и науки, структуралист, создатель концепции археологии знания. — Прим. переводчика.
3 Несколько сросшихся городов в центральной части западной Калифорнии, общей протяженностью более сорока километров. Название возникло в 1970-е годы, когда здесь обосновалось множество электронных и компьютерных корпораций и заводов (силикон — основной материал полупроводниковых элементов в компьютерных микросхемах). С начала 1990-х годов Силиконовая долина из производителя компьютеров превращается преимущественно в средоточие исследовательских институтов. — Прим. переводчика.
4 Макс Вебер (1864-1920), немецкий социолог, историк, экономист и юрист, запомнившийся главным образом тем, что в формировании капитализма отводил решающую роль протестантизму (Протестантская этика и дух капитализма, 1904-05). — Прим. переводчика.
5 genomics; для краткости принимаем этот неологизм автора.
6 Так назывался проект правительства США по созданию первой атомной бомбы (1942-45). — Прим. переводчика.
7 Генри Форд (1863-1947), инженер-автомобилестроитель, основатель всемирно-известной фирмы своего имени, один из символов стремительной индустриализации США, знаменитейший человек своего времени. — Прим. переводчика.
8 маки, одно из названий французских партизан во время второй мировой войны.
9 Жан Доссе (р. 1916), французский иммунолог, нобелевский лауреат (1980, совместно с Б. Бенасеррафом и Дж. Д. Снеллом).
10 Протеин, необходимый для нормального свертывания крови. Отсутствует у страдающих гемофилией А. — Прим. переводчика.
11 Американская компания хотела подсластить себе (жизнь) за счет французских открытий в области диабета (фр.). — Прим. переводчика.
12 Nasdaq (National Association of Securities Dealers Automated Quotations, Автоматизированные котировки национальной ассоциации дилеров по ценным бумагам) — рынок ценных бумаг, основанный на системе компьютеризированной внебиржевой котировки акций в США. — Прим. переводчика.
13 Роберт Оппенгеймер (1904-67), американский физик, руководивший в 1943-45 годах созданием атомной бомбы. — Прим. переводчика.
14 Акио Морита (р. 1921), японский бизнесмен, сооснователь (1946, вместе с Масару Ибукой), исполнительный директор (с 1971) и президент (с 1976) корпорации Сони (до 1958 она называлась Токё-цусин-когё, Токийская телекоммуникационная инженерная корпорация). В 1963 году Сони стала первой японской фирмой в списке нью-йоркской фондовой биржи. — Прим. переводчика.
15 Сооснователь, вместе со Стивом Возняком, фирмы Эппл (1977). — Прим. переводчика.
16 Monsanto Company (в 1901-33 Monsanto Chemical Works, в 1933-64 - Monsanto Chemical Company), ведущая американская химико-фармацевтическая компания, основанная в 1901 году Джоном Ф. Куини для производства синтетического сахарина, изготовлявшегося тогда только в Германии. — Прим. переводчика.
17 Luddites, члены групп английских ткачей-ремесленников, восставших против машинизации текстильной промышленности. По ночам, в масках, луддиты разрушали фабричные ткацкие станки, отнимавшие у них заработок, но не трогали фабрикантов. Движение, начавшееся в 1811 году в районе Ноттингема и с перерывами продолжалось до 1816 года, было жестоко подавлено. Название — от имени легендарного вождя движения Неда Лудда, о котором не известно, существовал ли он в действительности. — Прим. переводчика.
Перевод Юрия Колкера, 2000,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено на сайт 11 января 2010
журнал ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ФОРУМ (Сан-Фрациско / Москва) №6, 2001 (с искажениями).
