Книга Ханны Арендт (1906-1975) Эйхман в Иерусалиме: Репортаж о банальности зла была напечатана в 1963 году — и с тех пор разошлась по-английски в количестве не менее чем 260 тысяч экземпляров. Она по сей день находит новых читателей в Соединенных Штатах, Европе и Израиле[1]. Среди причин возобновления интереса к Ханне Арендт вообще и к этому сочинению в частности (пожалуй, наиболее спорному из всех опубликованных ею при жизни сочинений), могут быть названы крушение коммунистического тоталитаризма и подъем фундаменталистского национализма в Израиле. Одно из свидетельств новой волны интереса — большой коллоквиум в Израиле (в декабре 1997), посвященный книге Эйхман в Иерусалиме и другим работам Ханны Арендт.
Другая причина — в том, что в течение последних лет появилось несколько томов переписки Ханны Арендт: с немецким философом Карлом Ясперсом [1883-1969; здесь и дальше в квадратных скобках мелким шрифтом даны примечания переводчика; к другой части примечаний переводчика отсылают надстрочные ссылки пп-1, … , пп-8], американской писательницей Мэри Маккарти [1912-1989], немецким философом Германом Брохом [1886-1951], сионистским лидером Куртом Блюменфельдом [1884-1963] и, наконец, с ее мужем Генрихом Блюхером. Лишь первые два тома пока что доступны англоязычному читателю[2]. Эти книги, среди прочего, свидетельствуют, что в дружбе Арендт обладала редкостным даром мудрости и отзывчивости. Переписка с Блюхером (по-немецки) — летопись глубокого чувства, запись беседы, длившейся целую жизнь, дневник любви и супружества, которые стали для двух гонимых своего рода убежищем и прямо-таки спасли их в тяжелые времена. В 1937 году она пишет Блюхеру письмо, которое мы с уверенностью относим к числу самых замечательных любовных писем этого столетия. В нем читаем: «Я до сих пор не могу поверить, что мне одновременно выпали и большая любовь, и счастье быть собою. А вместе с тем одно неотрывно для меня от другого. Теперь я до конца понимаю, что такое счастье…»
Переписка замечательным образом проясняет для нас личность Арендт, помогает понять чувства, которые привели ее к написанию книги об Эйхмане. В письме к Мэри Маккарти читаем: «Вы — единственная на свете — поняли то, что я сама ни под каким видом не решилась бы признать, — именно, что я писала эту книгу в каком-то непостижимом состоянии радостного возбуждения…» Личностное начало присутствует в книге об Эйхмане совершенно так же, как в другой книге Арендт, Рахель Фарнгаген: Жизнь еврейки[3], написанной в тридцатые годы, еще до эмиграции в Америку. Труд над книгой освободил писательницу от явственно осознанного ею бремени. Арендт признается Мэри Маккарти, что книга была для нее своего рода запоздалым лекарством, cura posterior, средством против той боли, которую, судя по всему, Арендт несла в себе как еврейка, бывшая сионистка и бывшая немка[4].
Главное положение книги о деле Эйхмана сформулировано (притом не слишком удачно) в ее подзаголовке. Выставленные автором противоречия не находят в книге своего разрешения. По временам они словно бы замирают — но лишь затем, чтобы вскипеть с новой, поистине взрывной силой. С недавних пор новое поколение ученых стало смотреть на них иначе: шире, менее пристрастно, — как, впрочем, и на другие разрозненные сочинения Арендт о еврейской истории, Израиле и сионизме. Эти сочинения важны для понимания книги Эйхман в Иерусалиме. Они выдают владевшее Ханной Арендт убеждение (в книге об Эйхмане лишь угадываемое), что сионизм отжил свое, не отвечает произошедшим в мире переменам и, подобно другим националистическим движениям XIX столетия, грозит стать этаким «живым призраком среди современных руин»[5]. В 1920-е годы Арендт была последовательницей Курта Блюменфельда, приспособившего сионизм к духовным запросам ассимилированных евреев[пп-1]. В 30-е годы, предвосхищая свое последующее выступление против Judenräte (юденратов), Ханна Арендт была среди тех немногих, кто возражал против пресловутого соглашения о вывозе товаров, заключенного в 1935 году между нацистами и сионистами. По этому соглашению выезжавшим в Палестину евреям разрешалось (правда, на крайне невыгодных условиях) частично получать и вывозить свои ценности, замороженные нацистами в германских банках. А между тем в это время мировое еврейство, в ответ на нацистские законы против евреев, уже бойкотировало германские товары, и соглашение о вывозе шло в разрез с бойкотом. Сионисты, чья Weltanschauung [философия жизни; идеология] ставила выезд в Палестину выше всех прочих нужд и соображений, оправдывали нарушение бойкота «диалектической необходимостью».
К этому времени Ханна Арендт устала от всех и всяческих Weltanschauungen. Она осуждает пустые словопрения сионистов с ассимиляторами, заслоняющие, по ее мысли, «тот простой факт, что сионисты на самом деле хотят ассимиляции (хотят сделать евреев таким же народом, как прочие), в то время как ассимиляторы хотят, чтобы евреи удержали свое особое положение». Она всё более разочаровывалась в официальной сионистской политике в Палестине, не способной установить мирный modus vivendi с арабами.
То, в какой мере религиозный и националистический фундаментализм получили среди евреев распространение в наши дни, заставляет вспомнить — и представляет в ином свете — давние предостережения Ханны Арендт. Уже в 1940-е и в начале 1950-х годов она высказала свои опасения насчет сионизма и Израиля. Книгу Эйхман в Иерусалиме лучше всего читать сегодня с оглядкой на другие сочинения и заметки Ханны Арендт, написанные в это время для таких (частично уже не существующих) изданий как Menorah Journal [журнал Менора] или издававшийся для немецких эмигрантов нью-йоркский еженедельник на немецком языке Aufbau [Строительство], или журналы Jewish Social Studies [Еврейские социологические исследования], The Review of Politics [Политическое обозрение], Jewish Frontier [Еврейский рубеж][6]. При своем первом появлении в печати некоторые из этих статей, написанные за 10-15 лет до книги о процессе Эйхмана, казались не менее дерзкими и вызывающими, чем впоследствии эта книга. Таковым, в частности, выглядело утверждение Ханны Арендт, что как нравственные, так и прагматические соображения непременно заставят в будущем израильтян делить в Палестине власть и территорию с арабами. Сегодня нельзя не признать, что этот взгляд был, в сущности, прозренческим. Поэтому и думается, что сегодняшний читатель в большей мере готов к чтению и книги Ханны Арендт, и ее очерков, и сумеет оценить их по достоинству.
Ничего подобного не было в 1963 году, когда впервые вышла книга Эйхман в Иерусалиме. Читатели разделились на два лагеря. Многие евреи, и не одни только евреи, были до глубины души возмущены. Случалось, друзья порывали друг с другом, разойдясь в оценке ее книги. Как раз незадолго перед тем израильское посольство в Вашингтоне сумело убедить Лигу по борьбе с клеветой и поношениями (Anti-Defamation League, ЛБК) при еврейской организации Бней-брит[пп-2], что критика сионизма и Израиля равнозначны антисемитизму. После выхода книги ЛБК и другие еврейские организации в Соединенных Штатах предприняли демонстративную попытку «отлучить» автора от порядочного общества, надолго запомнившуюся многим.
Сейчас, десятилетия спустя, эти нападки на книгу Ханны Арендт более всего поражают своею необузданной горячностью. Они отнюдь не остались в пределах академических кругов. Книга задевала всех: правых и левых, старых и молодых, профессоров, писателей, журналистов, американцев, израильтян, немцев, раввинов и еврейских активистов всех мастей в Америке, Израиле и Европе.
Немцев обидело, что Ханна Арендт пренебрежительно отзывается об их так называемом «сопротивлении», которое, по ее мысли, было чуть ли не до последней минуты насквозь проникнуто идеей принятия нацистского режима. В Израиле возмущение поначалу носило не столь резкий характер. Критика, которой Арендт подвергла руководителей еврейских общин оккупированной нацистами Европы, укладывалась в сионистское клише, согласно которому евреи рассеяния «бездеятельны» или трусливы, как овцы, покорно идущие на заклание. В Америке чувства выражались куда определеннее. Ирвин Хоу[пп-3] пишет в своих воспоминаниях, что полемика вокруг книги Ханны Арендт была в известной степени подсказана тайным чувством вины в душах американских евреев, «вины глубокой и неконтролируемой, а все же редко в ту пору изъявляемой открыто». Поэтому, полагает Хоу, несогласие с Арендт принесло известную пользу.
Некоторые из нападок были откровенно недобросовестными, например, слова о том, что Арендт будто бы пытается «обелить» Эйхмана и «осуждает» евреев. Ничего подобного в ее книге нет. Неверно и то, что она, как это нередко говорилось, критикует весь ход процесса. В действительности Ханну Арендт раздражает только одно: мелодраматическая риторика государственного обвинителя. Вопреки тому, что утверждалось, она вовсе не ставит под сомнение законность суда, проводимого в Израиле израильскими судьями. Напрасно обвиняли ее и в том, что она якобы частично возлагает вину за гибель евреев на самих погибших, которым будто бы «не хватило духа оказать сопротивление». Как раз наоборот. Это бесчеловечное утверждение произносит обвинитель, и Ханна Арендт с понятной горечью возражает ему, — а между тем Еврейская энциклопедия [Encyclopedia Judaica] переворачивает дело с ног на голову и приписывает это утверждение Ханне Арендт[7]. Столь же несостоятельно другое обвинение: будто бы Арендт пишет, что Эйхман сделался восторженным сионистом и перешел в иудаизм. Эту странную мысль продолжают повторять до сих пор. Относительно недавно она опять прозвучала со страниц Истории и памяти (History & Memory), престижного ежеквартальника тель-авивского университета, специальный выпуск которого был целиком посвящен книге Арендт об Эйхмане. В этом выпуске один весьма самонадеянный (если не самодовольный) автор цитирует работу другого, причем преспокойно переписывает у него мнимые, буквально с потолка взятые ссылки на страницы в книге Арендт. Похоже, ни тот, ни другой просто не удосужились заглянуть в оригинал.
Спустя годы некоторые из критиков Ханны Арендт признали, что до известной степени жалеют о своей былой горячности в оценке ее сочинений, — однако к этому времени самой писательницы уже не было в живых. Ее репутация как политического и исторического мыслителя была, насколько я вижу, невысока к моменту смерти, зато сегодня стоит выше, чем когда-либо. Труды Ханны Арендт пережили многое: доктринерский сионизм, доктринерский антисионизм, крушение левых и правых концепций истории, — и произошло это именно потому, что сама она избегала всяческих измов, не доверяла всеобъемлющим, всё разом объясняющим теориям. По сей день продолжаются споры вокруг ее понимания нацистской Германии и сталинской России, в которых она в первую очередь видела централизованные диктатуры, чья правящая верхушка сосредоточивает в себе все нити управления и осуществляет свою власть посредством террора. Антикоммунистические восстания в Восточной Европе подтвердили правоту Арендт в том отношении, что революции, вопреки утверждению левых, суть не общественные, а политические события. Теперь, похоже, встречает больше понимания и другая, важнейшая догадка Арендт: о природе политического зла. Это зло, по ее мысли, вовсе не обязательно дело рук демонических извергов, оно может исходить, притом с опустошительной силой, и от самых обыкновенных недоумков.
Есть и еще одна причина, объясняющая, почему Ханна Арендт по сей день побуждает нашу мысль к работе: то равнодушие, с которым писательница относилась к уставной университетской учености и академическим меркам. Очерк, дающий органический сплав социологии и журналистики, философии и психологии, литературных отсылок и анекдотов, — такой очерк (а именно его мы находим в лучших сочинениях Аренд) раздражал и сердил некоторых из ее критиков лет 30-40 назад, зато сегодня он находит отклик в сердцах.
В Иерусалим, на процесс Эйхмана, Ханна Арендт отправилась в 1961 году в качестве репортера от журнала Нью-Йоркер. Идея поездки исходила не от журнала, а от самой Арендт, чувствовавшей, что она попросту должна присутствовать на суде. Будучи в одно и то же время общественным обозревателем и перемещенным лицом, свидетелем и уцелевшей жертвой, она понимала этот репортаж как долг перед собою. «Я никогда не видела этих людей, — пишет она о нацистских чиновниках в письме в фонд Рокфеллера, — (…) и это, вероятно, мой единственный шанс… Присутствовать на суде (…) мой долг перед моим прошлым…» Ей хотелось, по ее словам, понять строй мыслей Эйхмана (если таковой был у него) и, основываясь на свидетельских показаниях, проследить «всю глубину нравственного падения, в которое нацисты ввергли достойный всяческого уважения европейский народ».
В результате, сперва как серия статей в Нью-Йоркере, затем, в расширенном виде, как книга, сложился и вышел в свет репортаж Ханны Арендт о ходе процесса, представляющий собою попытку понять, как, столкнувшись с беспрецедентным преступлением, суд сумел удовлетворить требованиям справедливости. Свои ежедневные наблюдения в зале суда автор всюду перемежает размышлениями, так что в целом книга — своим провоцирующим мысль слогом, иронией и сарказмом (но не только ими) — напоминает работу Маркса Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта.
Буря разразилась вокруг книги, главным образом, по двум причинам: прежде всего, из-за портрета Эйхмана, встающего с ее страниц. Этот преступник выведен у автора прилежным «банальным» чинушей. (Заметим, что термин банальный появляется только на последней странице, однако неявно банальность преступника вырисовывается у Арендт на протяжении всей книги.) Человеческая незначительность, бесцветность Эйхмана поразила Ханну Арендт сразу, в первый же день суда. Свое непосредственное впечатление она тут же сообщила в письмах к Ясперсу, Маккарти и Блюхеру. Эйхман ничуть не страшен, пишет Арендт (она использует фрейдистский термин unheimlich, который можно перевести еще и как жуткий, зловещий). Чудовищный преступник выглядел как «дух на спиритическом сеансе» — не более того. К тому же он был простужен и чихал, сидя в своей кабинке из пуленепробиваемого стекла.
Ханна Арендт могла бы, пожалуй, быть лучше подготовленной к тому, что увидела. Окажись на скамье подсудимых сам Гитлер, он выглядел бы не ужаснее. Лишенные власти, находящиеся под судом, тираны в большинстве своем заурядны и нередко впадают в патетику; подобное же происходит и с закоренелыми убийцами-уголовниками. Не следует ли сказать, что Арендт, по крайней мере на этом раннем этапе своего исследования, оказалась жертвой того, что может быть названо ложной физиогномикой? Мы все по временам подвержены таким заблуждениям. Частные письма Ханны Арендт показывают, что и она в первый день суда попала в эту нехитрую ловушку. Занятия физиогномикой были популярны в дни ее юности в Германии, причем тогда в физиогномике видели науку. (Ясперс свидетельствует, что учитель Ханны Арендт, философ Мартин Хайдеггер, решительно отказывался верить его, Ясперса, страхам насчет Гитлера — и в доказательство восклицал: «Посмотрите на руки Гитлера!».) Что до Арендт, то она интересовалась не только физиогномикой, но и графологией.
Однако уже через несколько дней в центре ее внимания оказывается не внешность подсудимого. «[Эйхман] попросту глуп, — пишет Аренд Ясперсу, — хотя, с другой стороны, вовсе нет…» (Er ist eigentlich dumm aber auch irgendwie nicht). Частные письма исследовательницы из Иерусалима позволяют проследить, как шаг за шагом начинает складываться ее тезис. Она не поленилась прочитать все три тысячи страниц подследственных допросов Эйхмана, которые вел капитан израильской полиции Авнер Лесс. Вглядываясь в них, Арендт постепенно приходит к выводу, что Эйхман — человек совершенно безмысленный[8], как она сначала сформулировала это, и что именно это безмыслие побудило его стать безликим чиновником смерти, одним из самых страшных преступников за всю человеческую историю. Она подчеркивает нравственную и умственную мелкотравчатость Эйхмана, его душевную пустоту. Возможно, он не лгал, когда говорил Лессу, что не смог стать врачом оттого, что не выносил вида крови.
Арендт заключила, что неспособность Эйхмана вразумительно говорить на суде связана с его неспособностью мыслить (то есть: мыслить с точки зрения другого человека). Однако его мелкость ни в малейшей степени не была равнозначна глупости. Этот человек вовсе не воплощал в себе сумасшествия, ненависти или неутолимой кровожадности, — он воплощал нечто худшее: безликую природу зла, последнюю сущность нацизма, нацеленную на то, чтобы лишить жертву человеческой индивидуальности. Нацисты перевернули естественный порядок вещей с ног на голову: подменили добродетель злодеянием, закон — беззаконием. В Третьем рейхе зло утратило отличительные черты, по которым до той поры люди распознавали его. Ушло представление об искушении, о соблазне злодеяния. Злодеяние было провозглашено гражданской нормой. Наоборот, добродетель и великодушие в прежнем (обычном) своем значении сделались искушением, которому, разумеется, большинство немцев с легкостью научилось противиться. И вот получалось, что в этом с ног на голову перевернутом мире Эйхман (хочется сказать: как Пол Пот сорок лет спустя) вовсе и не сознавал, что творит зло в нашем понимании этого слова. Отправляясь от этого наблюдения, Арендт предостерегает: нравственные нормы, которые прежде были самоочевидными всем и каждому, отныне таковыми быть перестали.
В своей работе Происхождение тоталитаризма Арендт еще придерживалась кантианского представления о радикальном, укорененном в человеческой природе зле. Как и для Канта, злодеяние (вроде действий нацистов) извращало для нее основы вечного нравственного закона, подрывало наши правовые устои, попирало человеческий здравый смысл. В книге Эйхман в Иерусалиме, а также и в жарких спорах, которые за этой работой последовали, Арендт настаивает уже, что только добро имеет корни, что лишь оно — глубинно. Добро может быть радикально, может восходить к изначальному, извечному; зло — никогда. У зла нет корней. Оно может быть только крайним, поверхностным, ибо не обладает ни природной глубиной, ни демоническим размахом, но вместе с тем (и в этом весь ужас) оно способно распространяться по поверхности земли, как плесень или грибница, и — опустошить весь мир. Зло проистекает от неспособности думать, заявляет Арендт. Зло отвергает мысль потому, что мысль, становясь на службу злу, оказывается ни с чем. Едва окинув взглядом посылки и положения, из которых зло исходит, мысль опускает руки, ибо перед нею — пустота. В этом и состоит тривиальность зла.
Эйхман был честолюбив, он хотел продвигаться по службе, но он никогда бы не убил своего начальника, чтобы занять его место. Он не выработал и не обнаружил ни одной отчетливой, только ему принадлежащей мысли. Именно его «банальность», тривиальность и незначительность, утверждает Арендт, и помогли ему стать одним из величайших преступников своего времени. Она сетует, что на иерусалимском процессе Эйхман был провозглашен прямым разработчиком «окончательного решения еврейского вопроса», прямым виновником Холокоста, той интеллектуальной силой, которая стояла за еврейской Катастрофой (что, по мнению Арендт, чистый вздор), — и никому в голову не пришло спросить себя, по плечу ли такое человеку безмозглому. Отчасти, продолжает она, безмыслие Эйхмана не обсуждалось просто потому, что уж очень трудно было в него поверить. Но не только поэтому. Дело в том, что процесс Эйхмана был затеян премьер-министром Израиля Давидом Бен-Гурионом как процесс показательный, не в последнюю очередь имевший цель политическую: с фактами в руках доказать миру, что Холокост был всего лишь самым крупным в истории еврейским погромом.
Итак, первая причина бури вокруг книги Ханны Арендт — в представлении о внутренней незначительности зла. Немудрено, что это вызвало бурю. Банальность Эйхмана Аренд провозгласила в эпоху, когда большинство людей полагало, что убийства совершают чудовища или исчадья ада. Вторая причина — тот комментарий, которым Ханна Аренд, коротко и мимоходом, сопровождает всплывшие на суде действия юденратов (еврейских советов, учреждавшихся нацистами на завоеванных территориях для связи с евреями, обыкновенно уже загнанными в гетто). Комментарий этот сводится к следующему. Члены юденратов, старейшины еврейских общин, люди почтенные и заслуженные, оказались не в состоянии понять, чтò на самом деле затевают нацисты; эти старейшины обольщались надеждой, что действуют в интересах своей общины, в действительности же были невольными, но послушными пособниками убийц, задумавших уничтожить максимум евреев при минимуме административных забот и денежных затрат.
Разумеется, ни первое, ни второе из положений Ханны Арендт не было новостью. Достоевский не назвал бы краснобайством или пустословием мысль о банальности зла, как это, в сущности, сделал Гершом Шолем[пп-4] в открытом письме к Ханне Арендт, где он упрекает ее в бессердечности. Чорт, посещающий Ивана Карамазова, оказывается вульгарным, потрепанным и глупым увальнем: в нем нет ничего демонического. И до Ханны Арендт людям бросалось в глаза разительное несоответствие человеческой заурядности Гитлера и Сталина тем мировым кошмарам, которые они вызвали к жизни. Почти все, кому довелось присутствовать на послевоенных процессах над палачами Освенцима и Треблинки (некоторые из этих палачей считались серьезными врачами), вынесли из зала суда обескураживающее и жуткое чувство, что подсудимые, пославшие на смерть многие тысячи невинных, выглядят совершенно так же, как мы с вами. Израильский психиатр, осматривавший Эйхмана, отметил, что находит его «психически совершенно нормальным, — кажется, более нормальным, чем я сам». Побывав на послевоенном суде над французским нацистом Пьером Лавалем, Симона де Бовуар отмечает, что подсудимый выглядел человеком незначительным, напрочь лишенным воображения, одним словом, — пошлым и жалким малым.
То же самое и с юденратами. Задолго до появления книги Арендт многие в Израиле и за его пределами обвиняли эти советы в косвенном соучастии в нацистских преступлениях. За шесть лет до выхода книги, в ходе нашумевшего дела в одном из судов Иерусалима, судья произнес в адрес пособнической деятельности юденратов слова куда более резкие и обличающие, чем мимоходом брошенное замечание Ханны Арендт. В некоторых хорошо известных книгах, документальных и художественных, высказаны подобные же обвинения, — например, в Треблинке Жана-Франсуа Штейнера, в романе Тадеуша Боровского Пожалуйте к газу, дамы и господа, и, разумеется, в фундаментальном труде Рауля Хилберга Уничтожение европейских евреев, на который Ханна Арендт неоднократно ссылается.
Не новизна сведений задевала людей в словах Ханны Арендт, а постановка вопроса о том, чтò следовало бы делать руководителям еврейских общин вместо пособничества нацистам. В этом вопросе Ханна Арендт следует своему принципиальному пониманию места правды в политической жизни. Должны ли были члены юденратов, уже знавшие страшную правду, говорить евреям, куда их увозят? Скольким бы удалось спастись, если бы они знали? Почему еврейские старейшины были такими безукоризненными и раболепными исполнителями повелений всякого начальства, что даже своим ближайшим друзьям и соседям не сообщали всей правды?
Некоторые из этих старейшин совершенно точно знали, что людей отправляют прямо в Освенцим (а не переселяют куда-то на восток, в другие гетто, как утверждали нацисты). Разумеется, открытое восстание было в тех условиях делом совершенно немыслимым. Но ведь руководители общин могли отказаться от возлагаемых на них нацистами обязанностей — почему же они не сделали этого? Они обладали авторитетом в глазах прочих — почему же не советовали евреям бежать при первой же возможности или уходить в подполье? Не будь вовсе юденратов и иных еврейских организаций, полагает Арендт, нацистам пришлось бы куда больше потрудиться, выполняя намеченное.
В самом деле: если бы юденраты не были до такой степени законопослушны, не обладали бы такой поистине немецкой внутренней дисциплиной, не составляли бы с такой тщательностью списки на предстоящую депортацию и не представляли бы эти списки нацистам, не собирали бы ключи от освободившихся квартир с имуществом (которое нацисты, соответственно, препровождали так называемым арийцам), не собирали бы с такой педантичностью предназначенных к депортации людей в точно указанный день и час в назначенном месте, с провиантом на 3-4 дня пути, и т. д. и т. п., — если бы они не делали всего этого, разве не очевидно, что тогда число погибших было бы меньше? Другие задавали эти же вопросы до Ханны Аренд. Она — пошла дальше прочих, допустив мысль, что руководство еврейских общин, в своем невольном угодничестве, попалось в нехитрую ловушку мнимого дружеского расположения, расставленную смертельным врагом, и в этой ловушке само стало частью чудовищной машины преследований.
«В сущности, — пишет Ханна Аренд, — будь евреи вовсе лишены организации и руководства, это выразилось бы, разумеется, в хаосе и неимоверных страданиях, но общее число жертв едва ли простиралось бы до четырех с половиной, а то и до шести миллионов человек…»
Совершенно ясно, почему этот вывод столь многим показался бездушным и оскорбительным. В прошлом многие еврейские старейшины и еврейские организации, местные и общенациональные, честно служили тем, кого представляли. Многие из них делали всё возможное, чтобы смягчить участь своих подопечных вплоть до самого момента депортации. Единицы из числа руководителей до конца сознавали намерения нацистов. Что сказала бы Арендт тем из старейшин, кто в предчувствии катастрофы бежал бы за границу, бросив на произвол судьбы зависевших от них рядовых евреев? И не показался ли бы вывод писательницы менее оскорбительным, если бы она хоть мимоходом отметила, что понимает тот леденящий душу выбор, перед которым обстоятельства поставили общинных лидеров в нацистской Германии? Если бы она не осудила их презрительно и огулом, а попробовала войти в их положение, почувствовала бы, что люди, поставленные в безвыходное положение, продолжают до конца, вопреки всему, надеяться, думают: еще немного — и впереди забрезжит просвет, нужно только набраться терпенья и выиграть время? Если бы она не нападала на этих старейшин резко и безапелляционно, а только поставила их действия под сомненье? Если бы, наконец, она не косвенно, а прямо сказала, что пособничество нацистам со стороны еврейских старейшин было неумышленным? — а ведь именно это, разумеется, она и хотела сказать.
В самом начале дебатов, разразившихся вокруг книги Арендт, один из критиков, Уолтер Лакöр (Walter Laqueur)[пп-5], справедливо отметил, что нападки на писательницу объясняются не столько тем, чтò она сказала, сколько тем, кàк это сказано. Например, Арендт с непростительной дерзостью и вызывающим легкомыслием называет «еврейским фюрером» бывшего главного раввина, председателя берлинского юденрата, почтенного Лео Бэка[пп-6]. (Правда, эта характеристика снята во втором издании книги.) По временам тон книги отдает оскорбительной, а то и нагловатой учительной самоуверенностью. Арендт с видимым наслаждением выставляет и лелеет парадоксы, а ее сарказм и ирония кажутся неуместными в разговоре о Холокосте. Вот превосходный пример этой иронии: Эйхман, пишет она, с пылом новообращенца принял сионистский подход к решению еврейской проблемы. Многими эти слова совершенно не были поняты и истолкованы до курьезности превратно.
Сарказм писательницы таков, что часто выворачивает наизнанку действительный смысл высказывания. Это справедливо отмечает Элизабет Янг-Брюль (Young-Bruehl), биограф Ханны Арендт. По ее словам, ненужная ирония заслоняет у Арендт нравственное содержание поднимаемых ею вопросов. Хочется добавить: не одна ирония, а почти наглость. Слишком часто дает Арендт понять, что ей и только ей присуща безусловная объективность, — и больше чем объективность: вся истина, в последней инстанции и без изъятья. Книга пестрит оборотами типа «на самом же деле…», «вся же правда состоит в том, что…». Арендт убеждена, что раскусила Эйхмана лучше, чем кто бы то ни было. Она без стеснения дает советы обвинителям и защитникам (и тех, и других она презирает), а также и судьям (все трое израильских судей на процессе Эйхмана были выходцами из Веймарской республики), которыми восхищается и которых выводит в своей книге в самом выгодном свете.
Теперь, после публикации переписки Арендт, мы знаем, что она приехала в Иерусалим с предвзятыми представлениями об Израиле: о его политическом строе, правительстве и политике по отношению к арабам. Ее возмущало намерение Бен-Гуриона поставить процесс над Эйхманом на службу сплочению масс разнородных и деморализованных репатриантов. Верно и то, что Аренд обнаружила склонность делать общие заключения на основе частичных и случайных наблюдений. Она пишет Ясперсу: израильская полиция «вызывает у меня содрогание; полицейские говорят только на иврите, а внешне напоминают арабов. У иных прямо на физиономиях написана жестокость. Они исполнят любые приказы…». Если она верила в это, то не приходится удивляться и ее вере в то, что Бен-Гурион устроил процесс Эйхмана единственно с мыслью выбить как можно больше репараций из правительства Германии; или что Бен-Гурион заключил тайное соглашение с Аденауэром — с тем, чтобы не позволить всплыть на процессе имени пресловутого Ганса Глобке (этот человек, занимавший тогда высокий пост в правительстве Аденауэра, при нацистах составлял официальный правовой комментарий к расистским нюрнбергским законам). В действительности имя Глобке всплывало на процессе не раз.
За порогом здания суда Арендт неприязненно наблюдала «типично восточную толпу, напоминающую чернь на улицах Стамбула или в какой-нибудь полуазиатской стране». Сверх того, отталкивающее впечатление произвели на нее «евреи в пейсах и лапсердаках [иначе говоря, типичные восточноевропейские религиозные евреи], делающие тутошнюю жизнь невозможной для людей здравомыслящих». Здравомыслящими израильтянами были для Ханны Арендт так называемые йеки (yekkes), говорящие по-немецки эмигранты из Германии и Австрии, среди которых были и некоторые ее родственники и друзья из Фрейбурга, Гейдельберга и Берлина. К счастью, пишет она Ясперсу, все трое судей на процессе Эйхмана — из Германии, и они — «из лучших немецких евреев». Ясперс отвечает ей в том же духе: «Будем надеяться, что эти три немецких еврея не дадут себя провести…».
Ханна Арендт с чрезмерной горячностью нападает на дешевый израильский патриотизм главного обвинителя Эйхмана, Гидеона Хауснера, который в своих речах на процессе развивал героико-романтическую версию еврейской Катастрофы. В письме к Ясперсу она характеризует Хауснера как «типичного галицийского еврея, …очень неприятного, … скучного, … постоянно ошибающегося. Вероятно, он из тех, кто не знает ни одного языка». Что сказала бы Ханна Аренд позже, когда, при правительствах Голды Меир и Менахема Бегина, Холокост обрел уже вовсе мистические черты, был превращен в своего рода секулярную религию — и использовался для оправдания отказа вывести войска с оккупированных территорий? Не подлежит сомнению, что в ее критике Израиля, который она находит излишне националистическим и напрасно приписывающим себе особую нравственную высоту, есть доля истины, — но в этой критике Ханна Арендт явно берет через край.
Годы спустя Ханна Арендт признает, что стиль ее прозы и некоторые из ее терпких оборотов не отвечали поставленной задаче — среди них и самый известный (может быть, печально известный) оборот, вынесенный в качестве подзаголовка на обложку книги. Выражение «банальность зла» попало в справочные словари и сборники знаменитых высказываний. Но настало время, когда писательница пожалела о нем, ибо увидела, что оно сыграло с нею злую шутку. В телевизионном интервью 1971 года Ханна Аренд говорит, что если бы писала свою давнюю книгу заново, она бы этого оборота не употребила.
Ко времени произнесения этих слов шум вокруг ее книги утих. Репутация за писательницей закрепилась самая неблагоприятная: в ней всё еще видели человека, взявшего под защиту палачей и оскорбившего память жертв. А между тем характеристика юденратов занимает у нее не более дюжины из 312 страниц книги и не имеет прямого отношения к основной теме. Похоже, что Арендт добавила этот попутный комментарий при правке рукописи и после прочтения книги Рауля Хилберга. Теперь мы знаем, что поначалу книга Хилберга не понравилась Ханне Аренд, но можно допустить, что в свете того, что она услышала, увидела и прочла в ходе процесса, ее мнение могло измениться. Она была до крайности возмущена тем, что самодовольный Хауснер то и дело обращался к рядовым свидетелям на процессе с оскорбительным вопросом: «Почему вы не протестовали, не бунтовали?», — в то время как трагическая роль юденратов едва ли вообще была упомянута, и уж во всяком случае — не обвинением. Всё это сделало Аренд подозрительной. Ее претензии обращены в книге не к жертвам, а к их руководителям, к старейшинам еврейских общин, и — к израильскому обвинению, которое, как ей казалось, пыталось покрыть действия этих руководителей. Спустя два десятилетия после процесса заместитель главного обвинителя Габриэль Бах (позже верховный судья) сказал в одном интервью, что если бы свидетели из Израиля (и других стран), выступавшие на процессе, стали рассказывать на суде истории о юденратах, «то об Эйхмане вообще бы никто не вспомнил».
Буря, вызванная ее замечаниями о юденратах, поначалу казалась Ханне Арендт совершенно непостижимой. Позже объяснение виделось ей в том, что она невзначай извлекла на свет прошлое, которое не успели похоронить. Ханна Аренд становится болезненно мнительной, убеждает себя, что бывшие члены юденратов, притом влиятельные, заняли ведущие места в израильском правительстве или аппарате, — и гонения исходят от них. (А между тем назвать она могла одно-единственное имя, принадлежавшее незначительному чиновнику, представителю по связи с прессой во второстепенном израильском министерстве.)
Казалось, тон и направление критики подтверждают худшие из опасений Ханны Арендт. Газета Нью-Йорк-Таймз заказала отзыв на книгу помощнику главного израильского обвинителя. Журнал левого направления Партизан-Ревью[пп-7] прежде годами печатал сочинения Ханны Арендт; редакция восхищалась ее остроумием и ученостью, ее «всеохватностью, присущей немецкой философии», по выражению Ирвинга Хоу; теперь — Лайонел Эйбел писал на страницах журнала, что Ханна Аренд представила Эйхмана «эстетически приемлемым, в то время как его жертвы выведены отталкивающими». Из под пера Ханны Аренд, утверждал он, Эйхман вышел привлекательнее, чем его жертвы.
Лига по борьбе с клеветой и поношениями при обществе Бней-брит разослала по всей Америке письмо, в котором рекомендовала раввинам публично осуждать Ханну Арендт в синагогах во время еврейских праздников. Позже сходным нападкам подвергся немецкий драматург Рольф Хоххут, якобы попытавшийся переложить вину с нацистов на папу римского[пп-8], хотя он и в мыслях этого не имел. Так же точно и Ханна Арендт ничуть не умаляет чудовищной вины Эйхмана, за которую, по ее мысли, он более чем заслуживает смерти. Она говорит другое: что юденраты облегчили для нацистов их задачу, не более того, — вина же за уничтожение евреев вся без изъятья лежит только на нацистах.
Вскоре скандал перешагнул все границы разумного. Дошло до того, что Сол Беллоу в романе Планета мистера Саммлера разделывается с Ханной Арендт, будто бы использовавшей трагическую историю Холокоста «…для протаскивания и выставления напоказ претенциозных глупостей веймарских интеллектуалов… При этом разговоры о банальности всего лишь прикрывают страстное желание упразднить совесть…»
В еврейских и академических кругах начинается буквально всеамериканская травля Ханны Арендт. Бросается в глаза несоответствие между размахом поношений и непосредственно вызвавшей их причиной. По стране разъезжают специальные лекторы (иные были вызваны для этого из Англии и Израиля). В своих докладах они выставляют Ханну Арендт как еврейку-антисемитку, как «Розу Люксембург от ничтожества» («Rosa Luxemburg of Nothingness»). Четыре еврейских организации нанимают университетских специалистов, которые буквально с лупой в руках выискивают в тексте книги ошибки (найдены были, в основном, ошибки мелкие, вроде путаницы в датах и правописании имен), — с тем, чтобы показать полную несостоятельность мысли автора. Рецензия на книгу в International Jewish News называлась Еврейка-антисемитка оправдывает Эйхмана. В других отзывах Ханну Арендт упрекают за то, что она называет иерусалимский процесс нравоучительно-показательным, — но таковым, конечно, процесс и был, если исходить из намерений Бен-Гуриона, начиная от его приказа похитить Эйхмана и доставить в Израиль и кончая его же последующими публичными заявлениями. (Цель процесса, по словам Бен-Гуриона, состояла в «назидании молодежи» и вообще всему человечеству, в том, чтобы дать евреям возможность возвысить голос в исторических счетах с их преследователями.) Во Франции еженедельник Нувель-Обсеватёр предложил группе специалистов вопрос, не нацистка ли Ханна Арендт.
В Израиле замечания Ханны Арендт о юденратах были в целом приняты спокойнее, чем в Соединенных Штатах. Первые израильские отзывы на книгу не содержали критических замечаний. Газета Ха-арец [הארץ, (Наша) страна] приводила обширные цитаты из книги, с комментариями в основном доброжелательными. Этому не приходится удивляться. В своей характеристике юденратов Арендт предстает сионисткой старой закалки, каковою она прежде и была. Ведь и сионизм, по существу, выражает недовольство евреев своим народным прошлым, проникнут духом национальной самокритики.
Лишь спустя месяцы последовали первые признаки неудовольствия. Литературный критик Шломо Гродзенский (незадолго перед тем репатриировавшийся из Соединенных Штатов) выступил на страницах близкой к израильским правительственным кругам газеты Давар [דבר, переводится и как слово, и как дело, а также как вещь, факт]. Сначала он упрекает Ханну Арендт за то, что свой репортаж о процессе в Нью-Йоркере она согласилась поместить между рекламами ювелирной фирмы Тиффани и фирмы меховых изделий, — якобы, не случайно, а из прямых корыстных побуждений. Он пишет об «убийственном подрывном духе в евреях типа госпожи Арендт», об «отраве, упивающейся собою и следующей за нею повсюду, даже в Освенцим и Иерусалим». К этому времени ни Эйхман в Иерусалиме, ни другие книги Ханны Арендт еще не были переведены на иврит, зато появилась обличительная брошюра против ее книги об Эйхмане. Выпущенная в США, эта брошюра объемом с порядочную книгу без промедления была напечатана и в Израиле.
Затем в журнале Энкаунтер (Encounter) появилось открытое письмо Гершома Шолема, в котором он бранит Ханну Арендт за бестактность и нехватку сочувственного (сердечного) понимания (Herzenstakt) главным образом в той части ее работы, где она говорит о раввине Лео Бэке и других членах юденратов. Сегодня с ним в этом многие согласятся, но его призыв к Ханне Аренд обнаружить больше ахават-исраэль [אהבת ישראל, любви к Израилю] — больше израильского патриотизма, больше вовлеченности в израильские дела, — едва ли встретит столь же дружный отклик. Как раз этой вовлеченности Ханна Арендт сознательно сторонится. Но вот что любопытно: вглядываясь в письмо Шолема, мы не можем не видеть двойственности в его понимании взрывоопасного вопроса о юденратах. Он едва ли не соглашается с Ханной Арендт: «Я не могу возражать тем, — пишет Шолем, — кто утверждает, что евреи заслужили свою участь, поскольку заранее не позаботились о мерах по самозащите, вели себя трусливо и т. п. … С этим положением я столкнулся недавно в книге честного еврея-антисемита [двойной оксиморон! как если бы не хватало просто еврея-антисемита] Курта Тухольского… Я не могу отрицать, что [Тухольский] прав…» В отличие от Арендт, Шолем не осмеливается судить. «Я не был там», — пишет он. На это Ханна Арендт возражает в том духе, что отказ от выбора позиции в ландшафте современности подрывает самые основания историографии и юриспруденции.
Спросим: как бы обернулось дело, если бы Арендт всего лишь несколько смягчила свои слова простой оговоркой, простым проявлением сочувствия в адрес руководства еврейских общин в их непростом положении? если бы она, например, написала: «Лео Бэк, в его слепоте и наивности…» или что-нибудь в этом роде? Может, и Шолем реагировал был не столь резко. Может быть, он даже решился бы произнести свое собственное суждение о юденратах.
Во всех книгах Ханны Арендт, не только в этой, мысль, нравственное суждение и действие предстают в тесном единстве. Она считала, что как только вы спрашиваете себя: «Кто я такой, чтобы судить?», на вас можно поставить крест. Известность, вызванная спором вокруг ее книги об Эйхмане, сопутствовала ей до самого конца. Она умерла в 1975 году, но спор (и известность) продолжается по сей день. Книга о ее романе с философом Мартином Хайдеггером, ставшая сенсацией несколько лет тому назад, не оставляет в этом сомнений. В ней юная Ханна Арендт предстает, с одной стороны, как еврейка-антисемитка, с другой же — как глупая девчонка, соблазненная пожилым профессором-нацистом. Долгие и непростые отношения Хайдеггера и Ханны Арендт обрисованы более чем поверхностно, однако некоторые критики нашли, похоже, немалое удовлетворение в этой переупрощенной трактовке.
Как об этом уже писали[9], Ханна Арендт допустила немало мелких ошибок, и ее критики никогда не простят их ей. Но многие большие вопросы она умела поставить и решить правильно — и за это заслуживает нашей благодарной памяти. Вероятно, она бы удивилась возобновлению интереса к ее давней книге. За несколько лет до смерти она сказала, что худшая форма славы — посмертная популярность. Как раз в те дни, когда скандал вокруг ее книги об Эйхмане бушевал с наибольшей силой, Ясперс писал ей в утешение[10]: придет время (которого, правда, она не увидит), и евреи воздвигнут ей памятник в Израиле — в точности как сейчас воздвигают памятник Спинозе. Возможно, он заблуждался. Ничего подобного до сей поры не случилось. Но подчас создается впечатление, что дело всё же идет именно к этому.
1 Укажем, например, книгу Невольный модернизм Ханны Арендт, изд. Sage Publications, 1966, и работу сотрудницы тель-авивского университета Идит Церталь Арендт в Сионе, прочитанную в 1996 году на международном коллоквиуме памяти Ханны Арендт в Потсдаме.
2 Ханна Арендт и Карл Ясперс: Переписка 1926-1969, под ред. Лотте Кохлер и Ганса Зандера, английский перевод Роберта и Риты Кимбер, изд. Harcourt Brace, 1992; Ханна Арендт и Мэри Маккарти: Переписка друзей, под ред. Кэрол Брайтмен, изд. Harcourt Brace, 1995; Ханна Арендт: «…in kienem Besitz verwurzelt» [«всюду бездомный; нигде не укоренившийся»], переписка, под ред. Ингеборг Нордман и Айрис Филлинг, изд. Rotbuch, Норлинген, 1995; Ханна Арендт и Герман Брох, Briefwechsel [Переписка] с 1946 по 1951 гг., изд. Jüdischer Verlag, Франкфурт, 1996; Ханна Арендт и Генрих Блюхер, Briefe (Письма) 1936-1968, под ред. Лотте Кохлер, изд. Piper, Мюнхен, 1966. Шестой том, содержащий ее переписку с Мартином Хайдеггером, должен выйти в 1998 или 1999 году. [Вышел в 1998: Ханна Арендт, Мартин Хайдеггер, Письма 1925-1975. Под ред. Урсулы Людц, изд. Vittorio Klostermann, Франкфурт на Майне, 1998. — Прим. переводчика.]
3 Английский перевод Ричарда и Клары Уинстон, изд. East and West Library, London, 1957; изд. Harcourt Brace, 1974. Пересмотренное издание под редакцией Лилиан Вайсберг ожидается в изд. John Hopkins University Press. [Вышло в 1997: Rahel Varnhagen: The life of a Jewess, by Hannah Arendt, edited by Liliane Weissberg, translated by Richard and Clara Winston. Published: Johns Hopkins University, Baltimore, 1997. — Прим. переводчика.]
4 См. также классическую биографию: Элизабет Янг-Брюль. Ханна Арендт: С любовью к этому миру, изд. Yale University Press, 1982.
5 Не пора ли пересмотреть сионизм? — в журнале Менора [Семисвечник; Menorah Journal], том 23, 2, октябрь-декабрь 1945, стр. 172
пп-1 Труды германского сионистского лидера Курта (Иехуды) Блюменфельда (его трактовка сионизма) оказали заметное влияние на евреев Западной Европы. — Прим. переводчика.
6 Хорошую, но далеко не полную подборку этих работ дает книга The Jew as Pariah: Jewish Identity and Politics in the Modern Age [Еврей как пария: Еврейское самоопределение и политика в современном мире] под редакцией Рона Фелдмана (Ron H. Feldman), изд. Grove, 1978. В этой книге собраны работы, написанные Ханной Арендт между 1942 и 1966 годами, ее письма к редакторам после напечатания книги Эйхман в Иерусалиме, а также знаменитая переписка с Гершомом Шолемом по поводу этой книги.
пп-2 Старейшая и наиболее многочисленная из еврейских общественных организаций. Ее ложи известны в сорока странах. Основана в 1843 году. Буквальный смысл названия — сыны завета. — Прим. переводчика.
пп-3 Ирвин Хоу (Howe; 1920-1993), критик и литературовед, автор работ о Вильяме Фолкнере и Томасе Харди, а также исследования культурных и общественных процессов среди осевших в США восточно-европейских евреев.— Прим. переводчика.
7 В энциклопедической статье «Арендт, Ханна (1906 - )…» читаем, среди прочего, что в книге Эйхман в Иерусалиме автор утверждает: «жертвы частично несут ответственность за свое уничтожение, ибо не смогли оказать сопротивления», — что совершенно не соответствует действительности. Этих слов просто нет в книге Арендт.
8 Вскоре после этого Мэри Маккарти упрекнет Ханну Арендт, и — не в первый раз! — упрекнет тщетно, за употребление слова Gedankenlosigkeit, которое в переводе теряет свою остроту. Речь идет не о безмыслии как забывчивости или рассеянии внимания (английское thoughtlessness), а о полной неспособности мыслить, полагает Маккарти.
пп-4 Известный специалист по еврейской мистике и каббале. — Прим. переводчика.
пп-5 Впоследствии написавший книгу Фашизм: Руководство читателю (Fascism: A Reader's Guide, 1976). — Прим. переводчика.
пп-6 Leo Baeck (1873-1956), реформистский раввин и известный богослов, по мнению многих, человек святой жизни. Вместе с партией других узников Терезиенштадта подлежал уничтожению 9 мая 1945 года; выжил благодаря тому, что советские войска освободили концлагерь 8 мая 1945 года. Бэк удержал уцелевших узников от немедленной расправы над охранниками. — Прим. переводчика.
пп-7 Многолетним сотрудником и одним из редакторов (1937-1948) этого издания была корреспондентка Ханны Арендт, Мэри Маккарти. — Прим. переводчика.
пп-8 На Пия XII. — Прим. переводчика.
9 В статье Тони Джюдта (Tony Judt), The New York Review, April 6, 1995.
10 В письме от 25 октября 1963 года.
Перевод Юрия Колкера, 2000,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 20 января 2010
журнал ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ФОРУМ (Сан-Фрациско / Москва) №4, 2000 (с искажениями).
