В 1994 году Уильям Дж. Беннетт напечатал книгу под названием Свод основных культурных показателей, где с цифрами в руках прослеживает общественные тенденции в США. Он показывает, что между серединой 1960-х и началом 1990-х произошло резкое ухудшение нравственного климата в стране. К началу 1990-х каждый третий ребенок в США рождался у незамужней женщины, почти треть американских негров[a]-мужчин в возрасте от 20 до 29 лет так или иначе конфликтовали с законом, а образовательный уровень был одним из самых низких среди промышленно развитых стран. Беннетт делает вывод: будучи в материальном отношении богаче, чем когда-либо в прошлом, в нравственном отношении американцы становятся прямо-таки устрашающе бедны.
Похоже, однако, что со времени публикации книги Беннетта Америка переживает своего рода нравственный подъем. Преступность, включая преступления против личности и воровство, упала по стране на 15 процентов; убийства в Нью-Йорке совершаются не чаще, чем это было в середине 1960-х. Количество разводов уменьшается уже с 1980-х. С 1995 года число незаконнорожденных детей сперва перестало расти, а затем даже несколько снизилось. Подростковая беременность в период с 1991 по 1996 год сократилась на 8 процентов (среди негритянок[a] на 21 процент). Число обращений за социальной помощью уменьшилось по стране аж на четверть, а в Висконсине, одном из штатов, задающих тон в области социальных реформ, снижение просто разительное — на 75 процентов. Доверие американцев к государственным учреждениям и друг к другу, пусть и трудно поддающееся оценке, возросло. Например, в 1991 году только 15-20 процентов населения считали, что федеральное правительство в большинстве случаев выбирает верное решение; к концу десятилетия этот показатель подскочил до 25-30 процентов.
Как же следует понимать эти улучшения? Считать ли, что на рубеже столетий Господь даровал американцам не только биржевой бум и почти полное отсутствие безработицы, но и период нравственного возрождения? Многие консервативные мыслители, в частности социолог Чарльз Мюррей и историк Гертруда Гимельфарб, с этим не согласны. О серьезном нравственном оздоровлении общества говорить не приходится, считают они. Перемены едва наметились и слишком поверхностны, чтобы на них полагаться. Не исключено, что просто тюрем прибавилось, да приговоры судов стали строже. Минувшим летом консерватор Пол Уирич из Фонда свободного конгресса, доведенный до отчаяния нежеланием американцев осудить президента Билла Клинтона за его сексуальные вольности, заявил о небывалом моральном вырождении Америки.
Но все же консерваторы не правы, когда отказываются видеть в статистических показателях признаки общественного оздоровления. Невозможно отрицать, что в обществе произошел сдвиг в сторону традиционных ценностей (и что в этом есть заслуга консервативных моралистов). Хотя было бы ошибкой и неоправданным самоуспокоением утверждать, что мы справились с нашими общественными и культурными трудностями, можно смело сказать, что американское общество находится на верном пути. Вместе с тем не совсем понятно, откуда пришел нравственный упадок и в чем природа морального возрождения. Либералам следовало бы признать, что, во-первых, этот упадок не выдумка, а во-вторых, что человеку следует помнить не только о своих интересах, но и об интересах общественных. Консерваторам, в свою очередь, тоже не мешало бы взглянуть правде в глаза, в частности, согласиться, что многие негативные, по их оценке, общественные явления логически вытекают из прославляемой ими динамичной капиталистической экономики.
Нравственный упадок отнюдь не миф, и разговоры о нем — это не брюзгливое сожаление о старых добрых временах. Быть может, самым важным достижением консервативной мысли за последние два десятилетия было то, что она сумела убедить прочих американцев в реальности перемен, в том, что тревожный сдвиг в отношении к ценностям на самом деле произошел и, стало быть, не каждая общественная проблема может быть решена введением новой федеральной программы или денежными вложениями.
Переосмыслению общественных проблем положили начало два исследования, субсидированные правительством: доклад Дэниела Патрика Мойнихена Негритянская[a] семья: необходимость правительственного вмешательства (1965) и работа Джеймса Коулмена Равенство в праве на образование (1966). Мойнихен в ту пору был сотрудником министерства труда. Он настаивал, что семейная структура, в частности безотцовщина во многих негритянских семьях, напрямую связана с ростом преступности, подростковой беременностью и прочими социальными недугами. Коулмен показал, что успехи в учебе определяются не столько образовательной политикой (зарплатами учителей, числом учеников в классе), сколько обстановкой в семье и социальным окружением ученика. Он пришел к выводу, что при отсутствии общей культуры, подразумевающей самодисциплину, трудолюбие, образованность и другие нравственные ценности среднего класса, государственные программы не могут достичь многого.
Сразу после опубликования доклад Мойнихена подвергся резкой критике. Писали, что автор «перекладывает вину на жертву», что он навязывает нравственные ценности белых людей людям другой расы, которые живут в соответствии с иными, но совсем не обязательно худшими культурными нормами. Либералы поначалу попросту отказывались признать фундаментальные изменения в семейной структуре, затем, поняв, что отрицать очевидное бессмысленно, пытались доказать, что ребенку ничуть не хуже при одном родителе, чем в полноценной семье (утверждение, которое Мойнихен в ответ назвал «выворачиванием порока наизнанку»). Но к началу 1990-х консерваторы по существу вышли победителями в споре. В 1994 году появилась книга Сары Макланахен и Гари Сэндифура Ребенок в семье с одним родителем, и их точка зрения окончательно укрепилась в среде ученых-социологов. Многолетние исследования привели двух признанных специалистов к мысли о том, что основное положение Мойнихена верно: те, кто вырос в семье с одним родителем, чаще подвержены социальным недугам и чаще живут в бедности.
Не многие американцы понимают, что это общая закономерность. Между 1960-ми и 1990-ми годами во всех промышленно развитых странах, исключая только азиатские, наблюдалось повсеместное расшатывание нравственных устоев — явление, которое я назвал великим распадом западных общественных ценностей. Возьмем Швецию, Великобританию и Новую Зеландию. Преступления против собственности в каждой из этих стран совершались к началу 1990-х годов чаще, чем в США. Сейчас более половины детей в Скандинавии рождается у незамужних матерей, в то время как в США — только треть. В Швеции браки столь редки, что впору говорить об уже давнем угасании самого института супружества.
Но, выиграв спор и доказав, что нравственная ситуация в обществе изменилась к худшему, консерваторы не смогли убедительно объяснить, почему это произошло. Их аргументация шла по двум основным направлениям. Первое развивал Чарльз Мюррей в своей нашумевшей книге Теряя почву под ногами (1984). По его мнению, развал семьи, преступность и прочие социальные болезни — все это, в конечном счете, следствие ошибок правительства. Начались эти ошибки с принятия закона о помощи необеспеченным семьям с детьми, по которому социальную помощь получали только матери-одиночки. Тем самым, по сути дела, поощрялось рождение внебрачных детей. Были и другие ошибки, например закон о судебном контроле над действиями полицейских, принятия которого добились борцы за гражданские права. Из всего этого следует, что сегодня можно улучшить показатели социального здоровья общества, только пересмотрев прежние либеральные законы — в духе того, как это делает закон о социальной помощи 1996 года.
Второе направление исходило из того, что упадок нравственности — результат общекультурных изменений в обществе. К примеру, бывший федеральный судья Роберт Борк обвинял молодежную контркультуру 1960-х годов в подрыве традиционных нравственных устоев и в разжигании войны между молодежью и властью. Другие, в частности философ Джон Грэй, копали глубже: вспомнили, что Эдмунд Берк и Жозеф де Местр возводили начало морального разложения общества к эпохе Просвещения, пытавшейся подменить в общественном сознании традицию и религию понятием разума и внецерковным гуманизмом.
В каждом из этих подходов есть доля истины, и вместе с тем ни один не может дать удовлетворительного объяснения столь сильному расшатыванию устоев в период великого распада. Скрупулезное экономическое исследование показало, что связь закона о нуждающихся семьях с ростом безотцовщины далеко не столь несомненна, как это могло казаться. Более того, проблема внебрачных детей в действительности является частью более общей проблемы распада семьи, включающей ставший нормой развод, сожительство вместо брака, разрыв живущих вне брака пар и падение рождаемости. Эти социальные недуги пронизывают все общественно-экономические структуры и едва ли являются результатом недостаточной правительственной помощи нуждающимся.
Второе направление, выдвигающее на первый план серьезные общекультурные сдвиги в современном обществе, не столько ошибочно, сколько не вполне уравновешенно. Те, кому за пятьдесят, не станут отрицать серьезный сдвиг в общественном сознании, который характеризуется торжеством индивидуализма за счет ослабления влияния традиционных общественных структур. И это ощущается во всем: от семейных и дружеских отношений до отношения человека к церкви, профсоюзу, работе, государству и т. д. Все это верно, но как привязать эти несомненно справедливые соображения к интересующему нас отрезку времени? Внецерковный гуманизм зародился добрых четыреста лет назад и ни на минуту не переставал делать свое дело. Почему же именно в последней четверти XX века он вдруг перевернул общество с ног на голову?
По-моему, ключ к пониманию природы великого распада нужно искать не здесь, а в областях экономики, науки и техники. Важнейшие общественные устои, поколебленные великим распадом, касаются половой жизни, рождения и воспитания детей, семьи. Причины распада (в тех странах, где он наблюдался) восходят к двум достижениям 1960-х. Первое — появление противозачаточных средств. Второе — переход экономики с промышленных на информационные рельсы, переход общества от физического труда к умственному.
Семейная пара 1950-х возникала на основе взаимовыгодной сделки: муж предлагал жене свой доход, жена мужу — семейный уют и детей. Он работал, она поддерживала семейный очаг. Но как только экономика переключилась с производства на услуги (с мускулов на мысль), перед женщиной открылись новые возможности. Именно с 1960-х годов большинство женщин на Западе становятся востребованной и оплачиваемой рабочей силой. Старинная сделка сторон распалась. Эффект распада был двоякий. Женщина перестала полностью зависеть от мужа, но и многие мужчины почувствовали себя свободными от ответственности перед семьей. Неудивительно, что повсюду в развитых странах рост числа работающих женщин напрямую связан с ростом числа разводов и распадов семей.
Появление противозачаточных средств усилило эту тенденцию. Теперь ответственность за последствия половой близости перекладывалась с мужчины на женщину. Следствием такого сдвига стала обнаруженная экономистами Джанет Йеллен, Джорджем Акерловом и Майклом Кацем закономерность: в 1960-1990-е годы количество беременных невест существенно уменьшилось. Вынужденные женитьбы, прямо свидетельствовавшие о мужской ответственности, в значительной степени отошли в прошлое.
В двух отношениях люди не отличаются от большинства животных: и там и тут самцы, во-первых, менее разборчивы, чем самки, когда подыскивают себе пару, во-вторых, они меньше самок заботятся о потомстве. У людей роль отца в воспитании детей в значительной степени определяется обществом. Она формируется под воздействием массы формальных и неформальных рычагов, связывающих мужчин с их семьями. Поэтому отцовская привязанность к ребенку уступает материнской и легче допускает разрыв с семьей. Сексуальная революция 1960-х, вместе с обретенной женщинами экономической и культурной независимостью, сделала этот разрыв реальностью. Вполне оправданное желание женщин утвердить свое независимое положение в обществе облегчило мужчинам уход из семьи. Та легкость, с которой мужчины оставляют женщин и детей, стала, возможно, главным признаком изменения нравственных ценностей в эпоху великого распада. Именно в ней суть многих социальных недугов этого периода.
Велика ли вероятность нравственного возрождения? И откуда оно будет черпать силы? Прежде всего, возрождение должно быть возможным. Пусть консерваторы правы, утверждая, что минувшее поколение было поколением нравственного упадка; это еще не значит, что таков удел каждого поколения. Если не рассматривать всю человеческую историю как историю нравственной деградации сравнительно с пресловутым золотым веком, следует согласиться, что периоды нравственного упадка перемежались периодами нравственного подъема.
Действительно, подобные циклы уже наблюдались. И в Великобритании, и в США период с конца XVIII и до середины XIX века был временем крайней социальной нестабильности. Практически во всех больших городах стремительно росла преступность, увеличивалось количество незаконнорожденных детей и распавшихся семей. За это же время в США резко подскакивает потребление спиртных напитков. Однако уже к середине XIX века эти тенденции сменяются противоположными, которые сохраняются до конца столетия. Преступность идет на убыль, семья становится более устойчивой, пьянство сходит на нет. Возникают всяческие добровольные общества и организации, от обществ трезвости и движения аболиционистов до воскресных школ, которые возвращают людям чувство причастности к общественной жизни и принадлежности к общине себе подобных.
Но стремление к нравственному обновлению ставит перед нами сложные вопросы. Откуда вообще берутся нравственные ценности — и откуда, в частности, следует их черпать постиндустриальному обществу? Удивительно, но этот вопрос все еще не привлек к себе должного внимания. Люди, как правило, очень хорошо себе представляют, что такое нравственные ценности и откуда они берутся. Если вы сторонник левых взглядов, вы, скорее всего, настаиваете на равноправии и государственных гарантиях социальной помощи. Если вы консерватор, то будете утверждать приоритет традиции и религии. Но вопрос, как именно формируются ценности в современном обществе, до сих пор не подвергался практическому изучению. Проще всего сказать, что эти ценности перешли к нам по наследству от предыдущих поколений (что, кстати, совершенно не объясняет, почему они при этом изменились) либо навязаны церковью или иными авторитетными институтами. Но приходится признать, что за исключением нескольких несостоятельных теорий социологи и специалисты по культурной антропологии не слишком преуспели в изучении этих вопросов. Они достигли большего в описании систем ценностей, чем в понимании их происхождения.
Недавно в обсуждение проблемы вмешались экономисты, всегда готовые испробовать свои грандиозные технологии за пределами основного поля своей деятельности. Экономисты выступают в качестве оппонентов традиционных общественных институтов и настаивают, что каждый человек всегда самостоятельно строит свою систему, отправляясь от соображений разума и личных интересов, а его конечная цель — общественное самоутверждение. Это, разумеется, рыночный подход. Однако, например, Фридрих фон Хайек (как и некоторые другие специалисты) допускает, что нравственные нормы (составляющие часть того, что он называет «порядком человеческого сотрудничества в широком смысле слова») могли сложиться в ходе эволюции на групповом уровне, где уже не индивиды, а группы действуют в своих интересах.
Возьмем такие ключевые ценности, как честность и обязательность, необходимые составляющие взаимного доверия и сотрудничества, которые называют общественным достоянием. Многие утверждают, что эти качества имеют религиозное происхождение и что современное капиталистическое общество живет за счет культурного достояния предыдущих эпох (в Америке — главным образом за счет пуританских традиций). Но тогда выходит, что современный капитализм, с его упором на прибыль и эффективность, неуклонно подрывает те самые моральные устои, на которых покоится.
Такая, на первый взгляд правдоподобная, интерпретация на деле абсолютно неверна. Каждая общественная группа, члены которой должны вести друг с другом дела, в своих собственных интересах неизбежно вырабатывает нормы честности и обязательности. Понятно, что репутация человека честного, добросовестного и знающего свое дело является капиталом, приобрести который — в прямых интересах каждого. Религия может поощрять человека в этом, но, вообще говоря, спущенные сверху увещевания тут необязательны. При нормальных условиях (особенно при необходимости постоянно иметь дело с некоторой группой людей) нормы и правила не могут не сложиться сами по себе.
Исследование того, как правила поведения самопроизвольно развиваются из взаимодействия индивидов, — одно из самых интересных и важных интеллектуальных достижений конца XX века. Оно интересно уже потому, что в нем приняли участие не только экономисты и социологи. Со времени Дарвина ученые пришли к заключению, что высокая степень упорядоченности в живой природе отнюдь не следствие вмешательства Бога или иного творца, но результат взаимодействия простых форм жизни. Например, знаменитые термитники некоторых видов африканских термитов, сооружения высотою более чем в человеческий рост, обладающие своей системой утепления и вентиляции, вовсе не плод чьей-то созидающей конструкторской мысли (меньше всего — мысли примитивных существ, их построивших). И так повсюду в живой природе: порядок и структура возникали в результате действия слепых, иррациональных сил эволюции и естественного отбора. (В 1980-е годы в Санта-Фе, столице штата Нью-Мексико, был создан прославленный теперь институт для исследования подобных явлений, получивших название сложных саморегулирующихся систем, которые благодаря успехам техники перестали быть явлениями только живой природы.)
В самом деле, ни одна из экономических теорий не в состоянии предложить того высокого уровня социальной организации, который мы наблюдаем в жизни. Экономисты нередко выражают удивление по поводу того, как много сил отдают люди — существа по видимости эгоистические и рассудочные — всяким бескорыстным и на первый взгляд ненужным вещам: они участвуют в голосовании, жертвуют благотворительным обществам, сохраняют верность нанимателю. Люди делают это потому, что способность решать из раза в раз повторяющиеся проблемы социального сотрудничества заложена в человеческом разуме эволюционным процессом, вознаграждавшим тех индивидов, которые в большей мере способны создавать для себя правила общественного поведения.
Человек по природе своей тяготеет к тем, кто живет общественной жизнью, чувствует потребность поощрять их, и наоборот, отвергать и извергать из общества тех, кто нарушает правила общежития. Когда мы говорим, что люди по своей природе существа общественные, мы вовсе не подразумеваем, что они ангелоподобны в своем стремлении к сотрудничеству и что их альтруизм бесконечен; нет, мы просто видим, что они обладают врожденной способностью различать нравственные качества других. То, что Джеймс К. Уилсон[1] называет «нравственным чувством», заложено в них природой и будет делать свое дело и в отсутствие законодателя или пророка.
Если мы соглашаемся, что нравственные нормы имеют как иерархические, идущие от власти и авторитетных институтов источники, так и источники глубинные, стихийные, мы можем поместить их в один ряд с прочими управляющими человеком побуждениями, от иерархических на одном конце спектра до полностью стихийных, беспорядочных, вытекающих из взаимодействия индивидов — на другом. Но имеется и другое измерение. Нравственные нормы и правила можно рассматривать как продукт разумного эгоизма — нечто, унаследованное от предыдущих поколений, или же, напротив, как нечто внерассудочное по своему происхождению.
Для того, чтобы пояснить картину морального перерождения, я составил график, где противоположности размещены вдоль двух перпендикулярных осей. В нем различные типы нравственных правил попадают в разные клетки. Формальные законы, издаваемые правительствами, помещаются в рассудочно-иерархическую клетку. Законы общего права и стихийно возникающие правила, определяющие такие нормы, как честность в вопросах купли-продажи, попадают в клетку рассудочно-стихийную. Поскольку запрет на кровосмешение, согласно новейшим данным науки, имеет биологическую природу, он относится к числу стихийных, дорассудочных норм. Богооткровенные религии (например та, в которой Моисей спускается с горы Синай со скрижалями завета) попадают во внерассудочно-иерархическую клетку. Народные верования вроде культа рок-н-ролла должны быть отнесены в стихийно-внерассудочную клетку.
Взяв эту систематику за основу, мы можем, по крайней мере, начать обсуждение того, откуда берутся нравственные правила в постиндустриальном обществе. Экономисты, с их рассудочными неиерархическими представлениями, оказываются по преимуществу в правом верхнем углу графика; они делают упор на стихийно возникающие правила. Проблемы, на которые распространяются их представления, хорошо представлены в работе Элинор Остром[2], проанализировавшей около пяти тысяч случаев так называемых проблем общественного совладения (когда общинам приходится распределять между своими членами права на пользование пастбищами или рыболовными угодьями). Можно было бы ожидать, что, поскольку каждый член общины движим исключительно собственными интересами, такие общие угодья рано или поздно истощаются (знаменитая «трагедия общин»). Однако Остром обнаружила другое: многие общины стихийно вырабатывают справедливые правила совладения угодьем и истощения не происходит.
Макс Вебер, создатель современной социологии, настаивает, что роль двух рациональных клеток (особенно иерархической) в формировании нравственных норм возрастает по мере модернизации общества. Для Вебера сущность модернизации воплощает рассудочная бюрократия. Однако в постиндустриальном обществе все четыре клетки продолжают поставлять нравственные нормы. Например, большие современные фирмы пришли к заключению, что нельзя организовать сложное взаимодействие группы квалифицированных специалистов исходя из централистских, формально-иерархических бюрократических принципов. Общая тенденция руководства состоит в предпочтении формально-бюрократическим нормам неформальных норм, оставляющих известную свободу взаимодействия людям и коллективам.
Теперь у нас есть подход, позволяющий рассмотреть, как преодолевается социально разлагающее влияние великого распада и какие возможности тут открываются. Рассудочно-иерархическая клетка, соответствующая общественно-политической мысли, поставляет нравственные правила сверху, от власти и авторитетных институтов. Преступность в США падает сегодня не в последнюю очередь потому, что правительство проводит лучшую политику — берет в расчет интересы общин, расходует больше средств на проведение в жизнь законов, на тюрьмы и наказания[3]. Но тот факт, что более жесткая политика правительства привела к снижению преступности, не станет для большинства свидетельством нравственного обновления. Мы хотим, чтобы люди вели себя лучше не в результате применения крутых мер, а в результате уяснения и принятия определенных норм общежития. Тогда спрашивается, какая из оставшихся клеток может рассматриваться как источник нравственного поведения?
Многие из тех, кто придерживается консервативных взглядов в области морали, скажут, что именно религия создает нравственные основы sine qua non. Великий распад они клеймят за утрату религиозных ценностей, указывая, что религия играла важнейшую роль во время общественного подъема в эпоху Викторианства, а значит, и преодоление великого распада в наши дни должно сопровождаться возрождением религиозности. Это мнение, в известном смысле, подкрепляет Ницше, высмеивавший «английского недоумка» Джона-Стюарта Милля за веру в то, что к христианской нравственности возможно приблизиться, не веря в христианского Бога.
Хорошо известно высказывание Ницше о том, что Бог находится при смерти и вернуть его к жизни невозможно (во всяком случае, в Европе). В будущем возможны другие религии, непременно языческие, порождающие «колоссальные войны». Сегодня религиозные консерваторы могут возразить, что нигде в мире (кроме самой Европы) Бог не умер. Еще несколько поколений назад социологи считали секуляризацию неизбежным следствием прогресса, но в США и многих других развитых странах религия вовсе не находится под угрозой «умирания».
Некоторые люди религиозно-консервативных взглядов надеются (и многие либералы опасаются), что проблема нравственного упадка будет решена путем обращения общества в сторону религиозной ортодоксии — в духе внезапного переворота, совершенного 20 лет назад вернувшимся в Иран аятоллой Хомейни. Но это выглядит маловероятным по целому ряду причин. Современные общества так далеки друг от друга в культурном отношении, что не вполне ясно, какая из форм ортодоксии может возобладать. Любая из них будет представлять опасность для тех или иных влиятельных групп общества и, следовательно, не сможет ни распространиться сколько-нибудь широко, ни стать основой для укрепления веры. Вместо того, чтобы объединить общество, консервативная модель религиозного возрождения грозит только увеличить разобщенность и разлад.
Более того: совсем не очевидно, что нравственное возрождение общества должно опираться на религию. Взглядам Ницше, полагавшего, что нравственное поведение непременно строится на догматической вере, мы можем противопоставить взгляды английского мыслителя Адама Смита с его, быть может, самой реалистической и превосходно развитой теорией нравственности. Следуя в известном смысле за Аристотелем, Смит настаивает, что люди по самой своей природе существа общественные и нравственные, и их нравственность может руководствоваться как естественными движениями души, так и рассудком. Деятелей Просвещения упрекали как раз за то, что они переоценивали роль здравого смысла. Но здравый смысл вовсе не обязательно должен олицетворяться бюрократическим государством, регулирующим все формы общественного поведения человека. Здравый смысл вполне способен проявить себя в разумном взаимодействии индивидов, совместно создающих работоспособные нравственные правила. Говоря словами самого Смита, тут возможен переход от узкоэгоистического взгляда ко взгляду «незаинтересованного наблюдателя», способного на разумные и нравственные суждения.
Иначе говоря, люди религиозно-консервативных взглядов недооценивают присущую человеку способность вырабатывать нравственные правила. В середине ХХ века западные страны пережили колоссальные потрясения — что же удивительного в том, что общество не сразу от них оправилось? Процесс выработки свода разумных норм вовсе не является простым или автоматическим. Например, в эпоху великого распада очень многие молодые люди стали вести себя так, что их поведение не могло не повредить интересам их детей. Мужчины оставляли семьи, женщины рожали детей без мужа и не от мужа, пары разводились по прихоти или причинам совершенно несущественным. Но вместе с тем родители все-таки заинтересованы в благополучии своих детей. Если им доходчиво объяснить, что таким поведением они причиняют огромный вред своим детям, они, скорее всего, последуют голосу разума и постараются как-то измениться.
В годы великого распада не было недостатка в интеллектуальных и культурных поветриях, заслонявших от человека мысль о том, ка́к его поведение скажется на его близких. Социологи твердили людям, что в семье с одним родителем детям ничуть не хуже, чем в нормальной семье, невропатологи уверяли, что для детей лучше, если не ладящие между собой родители разойдутся. На человека воздействовали подхваченные поп-культурой образы и представления, прославляющие свободную любовь. Чтобы изменить эту атмосферу, нужны были размышления, доводы, даже «культурные войны». И все это у нас было. Сегодня слова Барбары Дефо-Уайтхэд[4] «Дан Куэйл прав» (о первостепенной важности семьи), наделавшие столько шуму в 1993 году, больше не кажутся вызывающими.
Каким же будет нравственное возрождение общества? В чем-то оно, скорее всего, будет следовать тенденциям, уже наметившимся в 1990-е годы, — таким как возвращение людей среднего класса из дальних пригородов в города, где снова можно спокойно жить и работать. Оно проявится в более активном участии граждан в общественных организациях и политической жизни. Оно затронет университеты, где уже сегодня молодежь гораздо больше, чем прежде, сосредоточена на учебе, а правила поведения — более строги.
Что касается изменения норм, затрагивающих половую и семейную жизнь, то здесь мы не можем ожидать слишком больших успехов. Люди консервативного склада должны быть реалистами в понимании того, как разительно технические достижения и экономические факторы изменили социальную и нравственную атмосферу. Возвращение к нормам половой жизни XIX века маловероятно. Полноценную, здоровую семью 1950-х годов тоже не возродить в ее прежнем виде, — если, конечно, не заставить людей забыть о существовании противозачаточных средств и других способах контроля рождаемости, а женщин — о том, что они могут работать и зарабатывать наравне с мужчинами.
Вместе с тем роль отцовства в различных обществах и в разные времена столь изменчива, что можно ожидать значительно большей привязанности мужчин к их семьям. Именно под этим лозунгом проходили две крупнейшие демонстрации в Вашингтоне в 1990-е годы: так называемый Марш миллиона, проведенный Страной ислама[5], и демонстрация движения Хранители обета[6]. Эти движения вызывают понятное недоверие, но провозглашенная ими идея ответственности мужчины может и должна быть подхвачена силами более умеренными и центристскими.
Имеются и признаки того, что мы вступаем в постфеминистскую эпоху, более дружелюбную по отношению к семье и детям. Оплачиваемый труд для женщины (вместо воспитания детей) — вот в чем состоял пафос феминизма. Его нагляднейшее выражение — в резком ответе Хилари Клинтон на вопрос о ее юридической карьере в Арканзасе: «По-вашему, было бы лучше, если б я осталась дома у плиты?» В самом деле, многие женщины в наши дни не сидят дома с детьми, а работают, правда, не все — адвокатами, многие всего лишь официантками или учетчицами на складах, — работают, потому что вынуждены работать, поскольку оставлены мужьями и партнерами. Но если бы общественное мнение способствовало этому, а материальное положение позволяло, то многие предпочли бы остаться дома с детьми. Именно так поступают многие известные мне состоятельные женщины. Это вовсе не свидетельствует о возвращении к идеалу домохозяйки 1950-х, это просто более здравое и отвечающее духу времени распределение сил между семьей и работой.
Не исключено, что женщинам будет легче жертвовать работой и карьерой ради детей, если на такую же жертву будут готовы и мужчины. Постиндустриальная экономическая жизнь располагает к этому. Отошли в прошлое времена, когда человек всю жизнь работал на одном месте, медленно карабкаясь вверх по служебной лестнице. Индустриальное общество, общество прошлого, навязывало схему, по которой мужчине принадлежало ведущее место на производстве, а женщине — дома. В новом обществе, в информативную эпоху, все может поменяться.
Религия тоже может способствовать восстановлению нравственных норм, даже без возвращения к религиозной ортодоксии прошлого. Религия зачастую не столько догматическая вера, сколько удобный язык, позволяющий общине формулировать нравственные положения, осуществляемые на совершенно мирской основе. Одна моя знакомая девушка, решившая не иметь половых отношений до замужества, говорит своим поклонникам, что воздерживается из религиозных соображений, — не столько потому, что она очень религиозна, сколько потому, что так им будет понятнее. Утилитарное объяснение их бы не убедило. Очень часто современные, образованные и скептически настроенные люди обращаются к религии потому, что находят в ней поддержку своим моральным принципам, возвышающие душу ритуалы, общество близких по духу людей. В этом случае религия выступает не как закон, насаждаемый сверху, не как сила иерархическая, а как внеразумная, стихийная тяга к порядку.
Путь к нравственному возрождению столь сложного и разнородного общества, как американское, не может быть гладким. Поскольку возврат к всеобъемлющей ортодоксии прошлого вряд ли возможен, для многих он будет связан с выпадением из существующих привычных общественных структур и схем: например, домашнее образование детей, стремление замкнуться в своем этническом окружении и в нем найти собственный путь к социальному равновесию. В романе Нила Стивенсона Бриллиантовый век нарисована такая картина будущего: группа программистов, вычислив, что нравственные устои экономически выгодны, создает маленькую общину под названием Новая Атлантида. В ней возрождаются викторианские общественные нормы и ценности; не забыты и цилиндры, и жеманство в вопросах пола, граничащее с ханжеством. Община процветает — в отличие от бедных, плохо организованных соседних общин. Таким образом, нравственное возрождение может состояться в рамках маленьких общин, как это происходило с предыдущим поколением американцев. И если эти малые общины проявят разумную терпимость и открытость, они смогут указать всему обществу путь к возрождению, — как это делали грейнджеры[7], бойскауты, этнические общины эмигрантов и бесчисленное множество других малых общин конца XIX века.
Реконструкция ценностей, начавшаяся в 1990-е годы, как и любая нравственная перестройка общества в будущем, должна (и будет) слагаться из элементов политических, религиозных, общинных и естественных, вытекающих из природы человека. Государство не источник всех наших бед и не орудие их преодоления. Но его действия могут способствовать как истощению, так и восстановлению общественного капитала. При всей нашей модернизации, при всем омирщении мы пока не можем обойтись без религии. С другой стороны, мы не настолько лишены врожденных нравственных ресурсов, чтобы дожидаться мессии-спасителя. Природа, которую мы постоянно пытаемся выставить за дверь, берет свое.
1. Современный американский политолог, профессор; живет в Калифорнии. — Прим. переводчика.
2. Современный американский политолог, профессор Индианского университета. — Прим. переводчика.
3. Обыкновенно в глаза бросается не то, что правительство делает, а то, чего оно не делает. Чрезмерно большое и излишне централизованное государство может лишить граждан и общины инициативы создавать для себя нравственные правила. В 1960-1970-е годы американское правосудие перестало считать преступлениями такие мелкие нарушения, как попрошайничество и пьянство на людях. Этим государство ограничило возможности среднего класса устанавливать нормы поведения в своем квартале, подтолкнув людей обеспеченных к переезду в пригороды и к созданию полузакрытых общин. Ограничение или пересмотр такого рода государственных установлений поднимет уровень правопорядка.
4. Барбара Дефо-Уайтхэд — американская публицистка, пишущая (и читающая лекции) о проблемах семьи. Ее статья Дан Куэйл прав была напечатана в журнале Atlantic Monthly. За нее автор удостоился премии EMMA (За незаурядные достижения в СМИ). — Прим. переводчика.
5. Nation of Islam, распространенное название религиозной и культурной организации американских негров-мусульман, зародившейся в 1910-е годы, но вполне оформившейся в 1930-е годы, в ходе борьбы с дискриминацией. Поначалу проповедовала превосходство чернокожих над белыми, «расой дьяволов, власти которой приходит конец». Официальное название — Американская мусульманская миссия. Формально распущена в 1985 году — с тем, чтобы негры-мусульмане влились во всемирную общину мусульман. — Прим. переводчика.
6. Promise Keepers, общественно-политическое библейское движение консервативного толка в США, утверждающее главенство мужчины в семье и отвергающее гомосексуализм. — Прим. переводчика.
7. Участники фермерского антимонополистического движения в США (1860-1970-е годы). — Прим. переводчика.
Перевод Юрия Колкера, 2002,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 8 ноября 2011
журнал ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ФОРУМ (Сан-Фрациско / Москва) №8, 2002 (с искажениями).
