Что термин славяне нов, не новость, но не все помнят, что он вошел в употребление лишь в 1655 году.
Послепетровская культура знает только славян, древнерусская и старомосковская пишет и произносит это слово иначе: словене, словени. В первый момент не сомневаешься в этимологии этого термина. Видишь: в глубокой древности люди, обладавшие словом, говорившие, — отгородились самоназванием от людей бессловесных, не говоривших, от немых, от немцев всех мастей. Изначально — слово, а не слава входит в корень самоназвания народа.
В действительности дело обстоит сложнее. Древляне, поляне, киевляне, полочане — в этот ряд топонимов и гидронимов термин словене по своей структуре не становится. Не знаем реки, города или местности с названием Слово.
Московские государственные историки Татищев и Карамзин знали о подмене термина словене неологизмом славяне, но прятали ее. Триада слава–православие–славяне, утвердившаяся в Москве в 1655 году, дразнила их воображение, льстила их национально-религиозному чувству.
Дата подмены установлена Александром Щербаковым (1932-1994). Его статья Он и аз* напечатана в журнале Звезда (№5, 1993) и отмечена премией этого журнала за лучшую публикацию года. Как Щербаков рассуждал?
*Это название — явная перекличка с названием книги Олжаса Сулейменова Аз и я (1975), ставшей культурным событием эпохи.
«Щит меж двух враждебных рас» держала не Москва, а Литва, крупнейшая европейская держава в XIV-XVII веках (начиная с XVI века — Литва в союзе с Польшей, но для Москвы — та же Литва), империя-республика с выборным королем, вдвое превосходившая по территории нынешнюю Францию. Она простиралась «от моря до моря», от Балтики до турецкого Причерноморья, а на востоке подступала к теперешним предместьям Москвы. Московия была невелика, но росла; до 1478 года не включала и Новгорода, до 1521 года — Рязани. Она была дочерним предприятием древней Руси, окраиной, украиной, с которой поначалу мало считались и никто серьезных надежд не связывал. Ей была свойственна азиатская самодостаточность, замкнутость, неподвижность. Живой, открытой миру европейской Русью была славянская Литва, бо́льшая часть которой приходилась на сегодняшнюю Украину и Белоруссию. Жители этой части Литвы считали себя русскими (русью), а свой язык — русским; возводили себя к Ярославу Мудрому; своего князя, литовца, именовали русским. Восточных соседей русь называла московитами (москалями). Общими для руси и московитов были вера и язык, то и другое — с накопившимися разночтениями.
Принадлежал Европе и другой обломок державы Ярослава: Великий Новгород с его Заволочьем, пушной империей, простиравшейся до Урала и северных морей. Это было великое княжество, враждебное Москве, покоренное Москвой только при Иоанне III. Был ли Новгород Русью? Варяги прошли через него, потом владели им из Киева (терпя самоуправление и самоуправство горожан), но имя новгородцы удержали прежнее: словене, словени; русью себя не называли.
Корень слав вместо слов впервые всплыл в Вильне в 1618 году, где вышла книга Грамматiки Славенскiя правильное Синтагма (то есть: правильное построение славенской грамматики). Никогда прежде этого корня — слав — не видели, не писали и не произносили. Авторство грамматики по сей день приписывают литовскому русскому Мелетию Смотрицкому, но Щербаков показывает, что Смотрицкий (правильнее: Смотриский) был только издателем; напечатал книгу за свой счет в период и в ходе своего церковного покаяния. Преподавать он не любил, автором учебника себя не называет. Достоинства же учебника таковы, что по нему учили более ста лет.
Настоящие авторы, по Щербакову, — братья Стефан и Лаврентий Тустановские (оба пользовались еще псевдонимом Зизаний, от зиза, плевел), профессиональные учителя (дидаскалы), преподававшие во Львове и Вильне. Они работали над «грамматикой Смотрицкого» (как называют эту книгу) целых 24 года.
Откуда взялся новый корень? В 1617 году в Вильне появились беженцы из Новгорода, земли исконно словенской, где всегда помнили, что «словенскiй языкъ и рустiй единъ есть» (из новгородской летописи). Они и смутили одного из дидаскалов. В Новгороде был Славенский конец, иначе Славно, названный так по имени Ярослава или его двора. Беженцы, дети которых учились в школе Лаврентия и Стефана, говорили о себе: «мы — славеньские». Страстный поборник православия в католической Литве, Стефан увидел здесь довод в пользу родной веры. В Новгороде он не бывал, про Славно не слышал; решил, что имеет дело с древним народным самоназванием: что словени — слово порченое, а правильно — славени, славене. В сознании Стефана забрезжила триада: слава–славяне–православие.
В Вильне книга Грамматики Славенскiя правильное Синтагма и триада славы признаны не были; язык остался словенским. Около 1620 года Стефан умер. Пропагандистом триады и грамматики становится его брат Лаврентий Тустановский-Зизаний. Он едет в Киев, где образованных людей было меньше, чем в Вильне или во Львове.
В 1623 году, в Киеве, были отпечатаны комментарии к посланиям апостола Павла, в которых набранное слово словенский от руки переправлено на славенский. В конце 1620-х, в Валахии появляется псалтырь, в которой новоизобретенное слово — «вирус Тустановского» (Щербаков) — уже набрано типографским способом. В титульном подношении местному воеводе впервые напечатана и триада славы. В 1627 году в Киеве выходит Лексикон Славеноросский, составитель Памво Берында. Вирус привился. У Лаврентия Тустановского появились последователи.
В 1627 году Лаврентий повез свою идею в Москву и добился приема у отца молодого царя, патриарха Филарета, полновластного правителя Московии. «Патриарх и великий государь Филарет» был к Западу суров: заставлял повторно креститься православных, переселявшихся в Москву из Литвы; Литву ненавидел (после долгого литовского плена); отпечатанные в Литве православные книги запретил; на расправу с еретиками был скор. В Лаврентии он увидел поляка, литвака, да еще с амбициями. Всё в нем Филарету было противно, начиная с выговора. Сперва Филарет дал гостю возможность выказать себя, поиграл с ним, как кошка с мышкой, затем Лаврентий был изобличен в ереси — и пропал, исчез. Триада славы корней в Московии не пустила. В 1648 году в Москве выходит переиздание «грамматики Смотрицкого», в котором всюду славене исправлены на словене.
В Киеве тоже дали задний ход — усилиями архимандрита Киево-Печерской лавры Петра Могилы. Искажение не прижилось. Совершенно так же, как в языках западных славян, по-украински славяне — словени. Никакой славы.
Однако «вирус Тустановского» всё-таки из Киева в Москву проник и при Алексее Михайловиче восторжествовал. В 1655 году вышел из печати Служебник, на титульном листе которого значится: «…с древнихъ греческихъ книгъ с святыя горы Афона и прочихъ и харатейных славенских». Привез «вирус» в Москву страстный сторонник термина-мутанта, ученик Лаврентия, киевлянин Епифаний (1600-1675), приглашенный из Киево-Печерского монастыря в качестве ученого консультанта к не слишком образованному патриарху Никону. В Москве, когда дело его было выиграно, Епифаний выбрал себе звучную фамилию с намеком: Славинецкий.
Так в 1655 году мутант становится государственной собственностью. К этому моменту со дня его изобретения в Вильне прошло 38 лет.
В Московии утверждение нового термина совпало с расколом, с церковными реформами патриарха Никона. Сам патриарх просто повторил то, что вложил в его уста Епифаний. Не все и заметили это. Вера в темной, необразованной Московии держалась на внешних формах, на обрядах. Креститься двумя перстами или тремя — это был вопрос жизни или смерти. Слова значили меньше. Государство и церковь не сразу поняли, какое идеологическое оружие вручили им не щадившие живота своего Стефан и Лаврентий Тустановские. Никакой светской культуры, способной воспринять подарок, в Московии не существовало. Первая школа — вообще самая первая в стране — возникла в Чудовом монастыре при Филарете (умер в 1633 году) для исправления церковных книг.
Когда церковная революция пошла на убыль, подарок оценили. В 1679 году выходит в Москве Букварь языка славенска Симеона Полоцкого. С этого момента — или, уж во всяком случае, с появлением первых петровских указов — старый термин отвергнут окончательно. Ломоносов переоткрывает триаду славы и очень горд этим. Для Державина она уже нечто само собою разумеющееся: «Славян всегда наследье — слава…»
Щербаков пишет: «Примерно двести лет понадобилось нам, чтобы самостоятельно дозреть до мысли, озарившей "быстраго разумомъ" книжника Стефана Тустановского-Зизания еще в начале XVII века: до мысли о богоизбранности народа, изначально Его волею отмеченного особым именем…»
В 1472 году Иоанн III женится вторым браком на Софье (Зое) Палеолог, племяннице последнего византийского императора, воспитанной в папском Риме. В Москву невеста привозит императорские регалии и имперские амбиции. Европа впервые замечает Московию, Московия же начинает видеть в себе преемницу Византии, павшей в 1453 году.
Между 1510 и 1521 годами было написано знаменитое письмо псковского монаха Филофея великому князю Василию III: о том, что Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать. Псков был захвачен Московией в 1510 году. В 1492 году Иоанн III выходит к морю и прорубает окно в Европу: руками итальянцев и греков строит Ивангород, несостоявшийся Петербург.
Стефан и Лаврентий Тустановские не могли не знать о письме Филофея, не могли не видеть возвышения и новых притязаний Москвы, представлявшей собою в их глазах пусть и вторичную, не настоящую, но всё же Русь — хотя бы по языку. Запад, еще вчера полагавший, что Московия, как при Хубилае, зависит от Орды (то есть номинально принадлежит Китаю и управляется из Пекина), на минуту поверил, что новая эфемерная держава способна изгнать турок из Константинополя. Об этом в Москве и не помышляли, но и от Орды Москва больше не зависела (после «стояния на Угре» в 1480 году). Она уже около ста лет прибирала к рукам ордынские земли: участвовала, на правах одной из частей Орды, части самой людной, самой жизнеспособной, в дележе ордынского наследства. Начало же упадку Орды положила не Куликовская битва (1380), в которой дело очень могло повернуться иначе (а после нее и повернулось: в 1382 году Тохтамыш оставил от Москвы одни обгорелые стены), а эмир самаркандский Тимур, в 1395 году разгромивший Тогхтамыша. Именно Тимур открыл Москве путь к предгорьям Кавказа и в ордынскую Сибирь, а там и дальше: в Приморский край.
В XVII веке Литва (Речь Посполитая) ослабевает. Она — в числе сил, проигравших Тридцатилетнюю войну (1618-48), в которой Московия, дешево продававшая зерно в Копенгагене, косвенно, но весьма ощутимо, поддерживала этой продажей победоносных противников Литвы, антигабсбургскую коалицию. Против Речи Посполитой поднял в 1648 году восстание Зиновий-Богдан Хмельницкий. Этот вождь сперва хотел полной независимости Руси, будущей Малороссии; затем, по мере того, как удача изменяла ему, равноправия Руси с Литвой и Польшей в составе Речи Посполитой, наконец — автономии под шведской короной. Союз с Московией (Переяславская рада) был для него компромиссом — таким же временным стратегическим шагом, как и союз с крымскими татарами. О полном аншлюсе, о присоединении к провинциальной азиатской Московии — Хмельницкий не помышлял. Умер он в 1657 году, как раз когда уже собирался подписать сдачу Малороссии шведам. Свой край он оставил разоренным и обескровленным. Днепровское левобережье (не вся Украина) отошло к Москве.
Московия уже приобретала черты империи: в 1490-е годы вышла к чухонскому морю, в 1478 году захватила Новгород. Она становится империей с захватом Казанского ханства в 1552 году и Астраханского ханства в 1556 году. Она прибирает к рукам то, что держала под рукой Орда: Карачай, Черкесию и Кабарду.
К моменту озарения, посетившего Стефана Тустановского в 1617 году, миф о том, что Москва — Третий Рим, уже воцарился в сердцах. Миф и надоумил Стефана. Триада слава–славяне–православие замыкала в своей стройности представление, любезное сердцу каждого народа: о том, что он, этот народ, — лучший, первый на земле и меж другими народами. Филофей льстил не князю, а себе. («Любя отечество, любим себя», говорит Карамзин.) Для Филофея Москва — еще не Россия, не страна, а именно город, подобно Риму, кристаллизующий вокруг себя окрестные земли. Имя Россия впервые было начертано кириллицей как раз при Филофее, в 1517 году; до этого оно встречалось только у византийских греков в форме Ρωσία или Ρωσσία , в Москве же знали слова Русь, Русия. Русский звук у греки передали долгим о (ω). Ударение в новоявленном слове Россия, скорее всего, поначалу падало именно на этот звук.
Всё выходило складно. Первый Рим был языческий, а сейчас — хуже языческого: еретический, католический; второй оказался неугоден Творцу и подпал под турок, а третий — вот он: православная Москва, твердыня истиной веры. Князя Иоанна, будущего Грозного, короновали в 1547 году по византийскому обряду. (Впервые венец и бармы константинопольского Мономаха были в 1498 году возложены на царевича Дмитрия, которого к 1509 году уморил в тюрьме его дядя Василий III.) Петру Великому — имперское величие (если не имперская корона) досталось на блюдечке. Не в последнюю очередь — благодаря словечку славяне.
Но точно ли русские — славяне? Был или нет на свете Рюрик с братьями, варяги в Новгороде и Киеве были и княжили. Пришли они княжить над словенами, чудью и весью (тем самым эстонцы, чудь, имеют полное право считаться русскими; имеют — да не хотят; а вепсы, весь, — те очень хотят быть русскими; настолько хотят, что уже исчезли). То есть с первых шагов видим во всяком случае четыре племени, включая варягов. В Киеве добавились хазары, поляне и евреи; еще три. Дальше — больше. Перед нами — государственный союз племен, притом неродственных, в очень разной степени готовых к слиянию в единый этнос. Полного слияния не происходит и вообще никогда не произойдёт. Некоторое этническое единообразие складывается к XV веку в Московии, но вновь размывается в ходе ее имперской экспансии при Иоанне III (1440-1505) и Василии III (1505-33).
С самого начала особое место в этом не вполне добровольном союзе племен принадлежит племенам финно-угорским. Их было много: чудь, весь, меря, мурома, черемиса, мещера, мордва, нарова, ямь, югра, печера, пермь — список не полон. Территорию они занимали громадную, примерно соответствующую будущей Московии и значительной части Орды (с ближним и дальним Зауральем) плюс все обширные новгородские земли — и дальше на северо-запад, до Ботнического залива и Белого моря. Карамзин отмечает, что Москва — имя финское и что финно-угорские племена исторически всегда только уступали свои территории, никогда ничего не завоевывая. Добавим: уступали бессловесно; летописей не оставили.
Словенские племена должны были быть пусть и важными, но численно незначительными вкраплениями в этом финно-угорском море. Весьма характерно, что финны, а не словене, дали имя пришедшим скандинавам. Имя русь (Карамзин этого признать не захотел) тоже финское. По-финнски Рутсы, Руцы (Ruotsi) — Швеция. Это имя и было произнесено в Новгороде Гостомысла, притом произнесено по-фински, потому что только чудь и весь понимали язык скандинавов. Они и произнесли, а словене услышали: пришла Швеция, пришла Русь. (Литера Т не случайна в названии языка в новгородской летописи: «словенскiй языкъ и рустiй единъ есть».) Два века спорили на все лады о происхождении имени Русь, копья ломали, возводили его к Пруссии, даже к Этрурии, династию Рюрика пытались представить хазарской, у немцев справлялись, а ответ был под носом, у стен Новгорода, у чуди и веси. Бессловесных финнов спросить не догадывались. Они всегда это знали. Россия по-фински — Швеция.
Варяги-шведы были малочисленны и невероятно доблестны, сражались один против десяти, против двадцати (и жестоки были подстать доблести), но генетической стойкости не обнаружили: первыми растворились в русском котле народов. Однако и они ушли не сразу. Византийские летописи описывают Святослава Игоревича как типичного скандинава по одежде, поведению и языку, — и свидетельство это важное, в Константинополе варягов знали хорошо, там издавна царская гвардия из них формировалась: из варангов. Ярослав Мудрый тоже ещё варяг: в сагах он — конунг Ярицлейв, правитель окраинной по отношению к «кругу земному» Гардарики. У Ярослава — как у своего — находят пристанище неудачливые конунги и принцы Норвегии (Олаф и Магнус). «А дева русская варяга презирает» (Батюшков) — сказано о Елизавете Ярославне (в сагах она Элисав), одной из двух жен знаменитого авантюриста, норвежского конунга Харальда Сурового, погибшего в 1066 году в битве за английский престол, а в молодости служившего в Константинополе. Погиб Харальд красиво — и как раз за две недели до битвы при Гастингсе, так что Гийому Завоевателю уже почти что и делать было нечего.
Берём другой этнический пласт: хазар. Они, казалось бы, вовсе сошли с исторической сцены, частично войдя в неоднородный русский этнос. Но ушли они не без следа. Народное религиозное творчество в России всегда шло по направлению от Нового завета к Ветхому завету. В XIX веке молокан, иеговистов, жидовствующих и иных раскольников ветхозаветного толка насчитывалось в России от полумиллиона до двух миллионов. Традиция эта давняя, она не прерывалась со времени Владимира, крестившего Русь, но едва не принявшего иудаизм. Давно высказана догадка, что мать князя Владимира, Малуша, ключница Ольги, была еврейкой. Жидовствующих видим в XV-XVI веках, во времена так называемой «итальянской волны» европеизации Московии, при великом князе московском Иоанне III, который сам сочувствовал жидовской (читай: ветхозаветной) ереси. В XIX веке казак-иудей Тимофей Бондарев, автор книги Торжество земледелия (не странно ли? у Заболоцкого есть поэма с тем же названием; что за перекличка?), привёл своего корреспондента Льва Толстого к мысли о необходимости пахать, то есть к толстовству. Донское казачество непрерывно поставляло ветхозаветных раскольников. В XIX веке Хоперский казачий полк почти целиком состоял из жидовствующих станицы Александровской. Ветхозаветный раскол распространяется на всю Россию и Сибирь, до Иркутской губернии, но идет преимущественно с территории, некогда находившейся под контролем иудействовавших хазар.
На юго-востоке Русь с первых своих шагов в этническом отношении размывалась Степью. Князь Игорь Святославич из Слова о полку Игореве (оперный патриот, исторический мародер и убийца, вырезавший русский город Глебов так, что, по словам летописца, «живые мертвым завидовали») был на три четверти половец. В XIII веке приходят монголы — и в XIX веке Достоевский записывает французскую пословицу: «Поскоблите русского, найдете татарина» (эти слова приписывают и Наполеону, и его ненавистнику графу Жозефу де Местру). С петровских времен добавляются немцы, да так, что и на престоле российском в конце концов немец сидит.
Вывод напрашивается: русские — имя собирательное. Разговоры о чистоте крови в России — пустая трата времени. Старинные племена, сохранившие свою физиономию, не растворившиеся в пестром (на деле выдуманном) «титульном этносе» (в первую очередь евреи и эстонцы) — племена в России коренные, исконно русские. Евреи удержали свою религию, эстонцы (русские из русских) свою древнюю религию утратили, сегодня в большинстве своем лютеране. Чудь и «жидове», старше «титульного этноса» в России. Они уже были в этих землях, когда русских в сегодняшнем понимании не было и на горизонте.
Второй вывод, не столь несомненный, но весьма вероятный: сегодняшних «русских» лишь с оговорками можно признать славянами. Этнос Московии (Великороссии), относительно устоявшийся к моменту начала имперской экспансии при Иоанне III, сложился в значительной степени на основе финских племен. С северо-востока славянский этнос изначально разбавлялся финно-угорским, с юго-востока — в днепровской Руси — хазарским, тюркским, монгольским, турецким и еще многими.
Карамзин ошибся, сказав: из славянских языков русский — наименее испорченный. Знал он из этой языковой группы, кажется, только польский с его обильными латинскими заимствованиями (Речь Посполитая — тоже из латыни, от res publica). В дунайские земли Карамзин не заглядывал. Если бы заглянул, услышал бы живую речь Слова о полку Игореве. Ее и сегодня можно услышать в предгорьях Альп, в Словении. Там не скажут: «закрой рот» — скажут: «запри уста». Вместо собака скажут пэс (как и во всех славянских землях). Там — меньше тюркских заимствований типа язык или хоругвь (но тюркское слово книга всё же проникло туда в форме книжица).
Громадным политическим успехом Годунова (еще не царя) стало в 1588 году то, что он, по словам Щербакова, «не мытьем, так катаньем добился для Москвы статуса пятого патриаршества». Запад и днепровскую Русь это изумило. Честь казалась несообразной, не отвечавшей достоинству окраинного государства, едва отделившегося от Орды, известного косностью и невежеством. Вся ученость, все школы, всё православное богословие было в Вильне и Львове. Митрополит киевский остался митрополитом «всея Росiи».
С 1386 года, когда литовский князь Ягайло крестился в католичество, православие на Днепре, в Галиции и в Полесье оказывается в зависимости и под давлением католичества. В 1453 году, с падением Византии, Московия становится (или воображает себя) единственной в мире страной, где православие — государственная религия (была еще почти независимая Валахия во главе с Владом Цепешом, он же Драку́ла, но кто же в Москве мелочится? Александрия и Антиохия в счёт не шли, они под ярмом). Наследница Орды, издавна всем сердцем обращенная к Востоку, открытая всем его веяниям, а от Запада отворачивавшаяся, Московия получает еще один довод в пользу самодовольного изоляционизма: «истинную веру» на государственном уровне. Сложились благоприятные условия для того, чтобы превратить Бога — в русского бога, христианство — в национальную религию одной отдельно взятой страны. И вот мы с изумлением видим, как Филарет перекрещивает людей — из православия в православие. В московское православие, в единственно правильную, национальную веру. Так на земле появился второй избранный народ. Первый, евреи, назван избранным в Ветхом завете, однако по учению церкви отвергнут Богом; избранным народом стали все христиане безотносительно к их этносу («несть ни эллина, ни иудея»). Национального христианства Западная Европа не знает. Зато на востоке Европы в XVII веке, в явочном порядке и без деклараций (если не считать письма Филофея о Третьем Риме), — избранными оказываются уже не все христиане, даже не все православные, а только великороссы (каковыми во втором поколении становились все крестившиеся нехристи).
Московское православие было национальным еще и вследствие ошибок в переводах церковных книг. Максима Грека (1475-1555), человека ученого, ошибки изумили. Исправления были необходимы, иначе пятое патриаршество и впрямь превращалось в совершенно отдельную религию, религию одного народа. Максим приехал в Московию в 1518 году (через год после начала Реформации) и поплатился за свою ученость: был осужден на соборах 1525 и 1531 годов. В 1988 году русская православная церковь Максима канонизировала, а в тогдашней Московии его едва не замучили до смерти, двадцать лет держали в местах весьма отдаленных.
Но едва только в Москве все желанные элементы сошлись (Третий Рим, русский бог и имперская мощь), как возникло затруднение. С завоеванием Казани — Московия перестала быть страной только христианской. Добавилось мусульманство. С расширением империи на запад в нее, спустя поколения, вошли массами католики и протестанты. С разделом Польши в конце XVIII века добавилась громадная еврейская община. Евреи, коренные жители днепровской Руси и Галиции, упорствовали, христианства в своем большинстве не принимали. Когда при Иоанне Грозном был в 1563 году (ненадолго) взят Полоцк, упорствовавших топили в Двине, а из немногих крестившихся вышли потом известные дворянские фамилии России (в Польше крестившиеся евреи автоматически становились шляхтичами). По отношению к евреям у христианства издавна существовало нечто вроде эдипова комплекса, у московского же православия — ожесточение обострялось конкуренцией за право именовать Бога своим, национальным. В этом смысле можно сказать, что с момента возвышения Москвы и обособления Московии от Запада русские православные, сами того не сознавая, на протяжении всей своей истории пытались стать евреями.
Можно ли считать сегодняшнюю Россию страной православной? Нет. Иначе получится, что в ней есть граждане второго сорта. Будет ли Россия когда-либо православной? Вряд ли. Для этого ей пришлось бы вернуться в границы Московии Василия III, которая еще и Россией не была. Если Россия — такая же страна, как все прочие (если Бог — не русский бог, если русские — не избранный народ), это однажды и произойдет. Все империи рано или поздно распадаются. Естественные границы Великороссии — Волга на юго-востоке, Урал — на северо-востоке. Но, опять, если Россия — такая же страна, как все прочие, если общие тенденции истории распространяются и на нее, то и возвращение в свои естественные границы не сделает ее чисто православной страной — просто потому, что времена переменились. Все цивилизованные страны планеты живут в наши дни национально-религиозными общинами, все имеют равноправные религиозные меньшинства. Общинный путь цивилизации, некогда казавшийся нездоровым, присущим только империям в процессе распада, сейчас неизбежен и считается прогрессивным. Полагают, что общины обогащают друг друга в культурном смысле и в некоторых других, например, в генетическом. Излишнее единообразие чревато застоем, самодостаточностью, самодовольством: тем самым мертвым самодовольством Московии, помешавшем ей в XV-XVI веках воспринять необходимый культурный опыт Европы в ходе «итальянской волны» переноса знания. Восприняла этот опыт (с мучениями, но всё же восприняла) — многонациональная и многоконфессиональная имперская культура петровской России.
Зато если московское православие — единственно-правильное понимание Бога, единственно-истинное христианство, и, значит, все народы рано или поздно станут православными московской патриархии, тогда, естественно, Россия будет православной — потому что весь мир станет Россией, а все люди — великороссами.
В этом вселенском притязании Москвы позволительно видеть ответ на вопрос, почему большевики продержались у власти так долго. В подсознании российских масс было готово место для единственно-правильной идеологии, которая спасет мир; к тому, что Москва — «столица всего прогрессивного человечества», столица мира. Тезис «Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать» оказался для большевиков трамплином, а для миллионов «простых людей» — важнее христианства, важнее личного и народного благосостояния, важнее человеческого достоинства. Большевистская Московия собиралась поглотить всё человечество. Большевизм держался на «вирусе Филофея», дремавшем в народном подсознании. Великороссы — единственный из подсоветских народов, воспринимавший советскую власть как свою, кровную.
Обыкновенно говорят, что самой родной советская власть была для евреев. Верно здесь вот что: она могла прийтись по душе только народу-богоносцу, народу-избраннику, и религиозные евреи себя таковым считают. А трудность вот какова: евреи-иудаисты отвергают миссионерство, не зовут все народы стать евреями, прозелита отговаривают, даже отталкивают: принимают в евреи с третьей попытки. Евреи-большевики на деле не были евреями, они были русскими из русских, они чувствовали себя (сами того не понимая) избранниками в составе русских как избранного народа. Евреи-революционеры (всех мастей; среди эсеров и меньшевиков евреев было больше, чем среди большевиков) порвали с еврейством; идея еврейского избранничества им, честным социалистам-интернационалистам, была противна, зато идея русского избранничества, дремавшая и грезившая в подсознании, — созвучна. «Великий человек, — учит нас товарищ Сталин, — принадлежит тому народу, которому служит…». Слово великий здесь — архитектурное излишество; это высказывание ко всем приложимо. Троцкий, родом из русского крестьянства, и ему подобные были выходцами из евреев, продуктом русского общества, таким же национальным продуктом, как советская власть. Их интернационализм, поначалу искренний, на деле оказался русско-советским, православно-замоскворецким патриотизмом. Они говорили по-русски (для Троцкого и большинства этот язык был родным), строили интернациональное государство на русской основе, русифицировали окраины. Если отождествлять Советский Союз с Россией (именно так поступают иные патриоты), то они служили России. Ни в каком смысле они не служили еврейству, еврейскому народу, иудаизму.
Славы — России и русским не занимать. Русские, россияне, взятые во всем их генетическом богатстве, — один из своеобразнейших и самых известных народов планеты. Однако места, русскими в мире занятого, места народа и страны — не стоит преувеличивать.
Какова она, русская слава? Во времена Пушкина на первом месте была слава военная. «Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич…» Империализм был нормой, гибель на поле боя — первейшей честью. Рыцарство, которого Россия не знала, пришло из Франции в форме дворянской чести, в форме дуэли. Эти заимствования, незнакомые боярской Руси, продержались недолго — отчасти потому, что совпали с новейшими гуманистическими веяниями в Западной Европе. Мировой общеисторический вектор «от людоедства к братству», о котором писал Владимир Соловьев, очень ясно обозначился в Европе во второй половине XIX века (в значительной степени благодаря Толстому и Достоевскому). Убийство себе подобных, даже и в бою, утратило былое очарование. Мир сделал еще один шаг в сторону цивилизации.
Лишь однажды в истории Россия казалась (и то не всем) самой мощной военной (сухопутной) державой мира: в период от 1812 года до начала Крымской войны. Соперницей ее была только Франция, доминировавшая на суше со времен Тридцатилетней войны. Стендаль в 1816 году фантазирует: в 1840-м «русские будут хозяевами Италии». Вместе с тем он убежден, что даже коалиция европейских держав «не в состоянии выдержать более одной кампании против Франции без английских денег». Герцен пишет о «страшном французском войске», но уже догадывается, что Францию вот-вот оттеснит Пруссия (что победит и растопчет, не предвидит).
Второй период великодержавия России приходится на сталинскую эпоху, но тут нельзя не признать, что империей, державшей в страхе мир, была всё же не Россия, а Советский Союз. Источником страха Запада были не русские штыки и гусеницы, а коммунистическая идеология. На Западе опасались, что эта идеология — в чем-то правильная и (или) что ей принадлежит будущее. Западные университеты и сегодня настроены в этом ключе: уж больно марксизм строен, уж больно соблазнителен как дисциплина. Сегодняшняя Россия перестала быть великой державой не потому, что отдала территории (Пруссия была великой державой при крохотной территории, Венеция — можно сказать, вообще без территории), а потому, что перестала руководствоваться «единственно-правильным учением», возбуждавшим массы. Пока большевизм был жив, подводные лодки не тонули, боеголовки не ржавели, исправные боевые корабли не продавались в Японию на металлолом за наличные.
Память о советском великодержавии совершенно исказила картину мира в глазах современных россиян. На всем Западе сейчас нет ни одного человека, которому бы в голову могло прийти, что Россия хоть в каком-то смысле противостоит Соединенным Штатам. Нет критерия, по которому эти две страны могли бы оказаться в одном классе. Ядерное оружие, даже тот факт, что его у Москвы много, — не в счет. Важно, в чьих оно руках. Еще Шарль де Голль говорил: меня не беспокоит, что Советский Союз может десять раз уничтожить Францию; мне достаточно того, что Франция может один раз уничтожить Советский Союз. Что же говорить о США? Для них, конечно, и СССР, если забыть об идеологии, серьезным противником и соперником не был. Чтобы понять это, вспомним космическую гонку. Как только самолюбие американцев было задето (в 1961 году, полетом Гагарина), они шутя, в один присест, обошли Советы. Уже в 1966 году Нил Армстронг ступил на поверхность Луны, а «русских» там и по сей день не видно. В последующие годы на Луне побывало еще одиннадцать американцев. Экономическая мощь двух стран была несопоставима. Тем более она несопоставима сейчас. Идеологическое преимущество — даже оно перешло к американцам. Страна гордится тем, что несет миру свободу и демократию. Это она и делает, а российская печать, исходя из квасного патриотизма, умудрилась убедить россиян, что американцы прибирают мир к своим рукам.
Так что военную славу отложим. В современном мире не в ней дело. Экономику тоже подробно обсуждать не станем. Как и военная мощь, экономика — не абсолютное мерило. Важнее, устойчивее — культура. «Стату́я переживет народ», говорит нам Готье устами Гумилева.
В семью славных народов Европы русские вступили последними; сделать в культурном отношении успели меньше итальянцев, немцев, французов, голландцев или британцев. Национальное отрочество затянулось отнюдь не из-за монгольского ига (в Испании, на другой окраине Европы, Реконкиста длилась семь веков), а по целому комплексу причин, из которого выделим слабость общественноых структур, обусловленную переизбытком земли, да ещё неопределенность, размытость южной и восточной границ. Ключевский полагал, что Россия — жертва своей географии. Щербаков пишет ещё резче: «москвичи жили вне географии и вне истории». Если бы, подобно Британии, Россия осязала свои пределы, свою ограниченность, бед было бы меньше, простору — больше. «Взглянем на пространство сей единственной державы: мысль цепенеет», — писал Карамзин. Действительно, цепенеет — и оцепеневшая мысль мешает думать, мешает понимать Россию умом. При Карамзине территория Российской империи покрывала одну девятую часть суши (с Аляской, Польшей и Финляндией, но без Средней Азии). С присоединением Средней Азии — до одной шестой дотянула. Только империя Чингисхана была больше да Англия с Северной Америкой и Австралией. Тютчев упивался этой цифрой: «шестую часть земного круга» и т. д. Советский Союз тоже очень этим гордился, а другие страны ужасались. Рассказывают, что после поражения Третьего Рейха одной молодой неграмотной немке показали глобус, а на нем — Германию и Россию. «Что же, у фюрера не было глобуса?» — спросила бедняжка. Уподобляются ей и те из сегодняшних россиян, кто величие России выводит из ее необозримых просторов.
Сейчас Россия опять покрывает чуть больше одной девятой части суши, но никакого величия из этих просторов вывести нельзя. Не говорим о том, что больше половины России не заселено и (пока) даже непригодно для жизни. Достаточно сказать, что территория, земля — повсюду век от века значит всё меньше в жизни народов. Важнее человеческие ресурсы. По численности же россияне — народ не очень большой. Индонезийцев — более чем вдвое больше. Японцев в Японии — больше, чем великороссов в России. В сторону Китая с Индией и смотреть не станем.
Но и численность населения важна не сама по себе. Уровень просвещения и образованности — вот что определяет успех народа, особенно в современном мире, ставшем одной деревней. Здесь — Россия отставала и отстает. Отставала и в XIX веке, если говорить о народной массе. Возвысилась и стала на один уровень с Европой, даже христианской совестью Европы на минуту сделалась (спасибо русским писателям) только достижениями своего просвещенного класса, класса эксплуататоров, совестливых и христолюбивых. Этот класс и внес главный вклад русских в мировую цивилизацию. Ее пресловутый «народ» — не внес ничего. Русская литература XIX века — вот что поставило Россию в один ряд с большими европейскими странами. Не музыка (дивная), не живопись (замечательная), не философия или юриспруденция, не наука или гражданские свободы, а именно литература. Европейский роман достиг своей вершины в России, а он, хоть мир и не сознает этого, всем обязан Пушкину и еще нескольким драгоценным русским поэтам.
Почему русская литература девятнадцатого века великая, а двадцатого — нет? Разве вторая не богаче именами и книгами? По очень простой причине: великая литература невозможна без Бога. Есть Бог или нет его, в контексте нашего разговора неважно: важно, что без веры, без ответственности только перед Богом, а не перед людьми, высокого искусства не создашь, низкое же искусство — противоречие в терминах. Без веры в надчеловеческие ценности всё мнимо, всё мимо. Веры в человека недостаточно. Искусство безбожное вырождается в умственную игру, теряет нравственный заряд, опускается. Если сомневаетесь, «оглянитесь окрест» — и увидите пустыню. Чем будут потомки гордиться? Низость (повторим до оскомиины) никогда не питала подлинного искусства. Низость могла и может быть предметом изображения, но не двигателем, не сущностью искусства.
И последнее. Вся мировая слава России, слава существенная, которая выветрится не завтра (включая, если угодно, и военную), — вся она целиком принадлежит петербургскому периоду русской истории. Разумеется, мы слышали: Петербург — город вымышленный, быть ему пусту, он — сплошная декорация. Слышали и не возражаем. Пусть так. Вынесем этот плохой город за скобки; дело не в нём, я не его похвалю. Пусть он рассеется, как дым (по Достоевскому); пусть провалится под землю (как православная Антиохия). Не в нем дело. А дело в том, что и Москва, и Россия, не только в годы своей подлинной славы, а даже и сейчас, в большей мере восходят к петербургскому периоду русской истории, чем к истории допетровской. До появления Петербурга Москва ни на минуту не была городом мирового значения. К петербургскому периоду, пусть с оговорками, придется отнести и большевизм в его колыбельной стадии, до загнивания, до отказа от интернационализма и превращения в московскую опричнину. Марксизм пришел в Россию из Европы, Россия восприняла его, пусть и плохо, но как страна европейская, не по-китайски. Как европейская страна она вступает и во вторую мировую войну (в которой многие историки видят всего лишь продолжение первой мировой). Зато Россия хрущевская и брежневская опять, как при Батые, смотрит в Азию. Гагарина вынес за пределы земной атмосферы космический корабль Восток, названый так в пику Западу. Запад враждебен тупой советской России a priori, как во времена православного самоупоения в допетровской Московии. Еще при Сталине и особенно после него коммунистическая идеология на глазах выворачивается наизнанку, становится узко-национальной, шовинистической. Раковина захлопывается.
Современная Россия кажется открытой страной. Свободный рынок, свободный выезд из страны, свободная (да-да, не совсем, но хоть за метафору не сажают и не расстреливают) печать. Чуть ли не впервые в истории эмиграция перестала считаться изменой родине. Но сегодняшняя открытость не возвышается до всемирной отзывчивости послепетровской России. Чуть копни, и видишь прежнее московитское самодовольство. По-прежнему «москвичи живут вне географии и вне истории». По-прежнему в подсознании россиянина сидит, что русские несут свет миру. Признать и принять простой факт: Россия — страна среди стран, русские — народ среди народов, — оказывается русскому не под силу. Родину свою он готов любить только в сознании, что она — лучшая: не для него лучшая (что было бы естественно), а для всех на земле, включая и негра преклонных годов. С чисто советским фетишизмом, и вопреки строю, вопреки логике языка, самое слово родина он по-прежнему пишет с прописной буквы, — как было в те времена, когда имя Творца полагалось писать со строчной. Какой контраст с англоязычными странами! Там слово родина вообще под запретом. Политического деятеля, который его произнесет, не изберут. Оно считается недопустимой спекуляцией, популистским трюком в духе нацистов и неонацистов. Любовь к родине — подразумевается.
Триада славы могла на каком-то этапе помогать становлению того лучшего, что народы мира чтят в России и русских. Сейчас — она тормозит возращение России в семью народов европейской цивилизации. Неважно, славяне русские или нет: военную славу они приобрели не как славяне, а как россияне, как союз племен имперского государства. Никто не посягает на право верующих считать православие единственно истинным пониманием Бога — если только от верующего не требуют при этом быть непременно «великороссом по крови», если православие не вырождается в зоологическую ксенофобию, когда тех, кто «других кровей», за евангельское слово топором зарубают. Что до славы, то слава русских померкнет, если самодовольство не сменится самокритикой. Высокий уровень самокритики, постоянное, жесткое, даже с перегибами, недовольство собою как народом — отличительный признак цивилизованных народов и стран, свидетельство нравственного здоровья общества, лучшая гарантия его будущего.
Некоторые противники варяжской гипотезы возникновения Руси неосмотрительно говорят, что Русь пришла из Пруссии. В системе их доводов это единственный, заслуживающий обсуждения. С ним очень можно согласиться. Достаточно допустить, что там, в будущей Пруссии, в «Порусье», произошло ровно то же, что в Новгороде, только независимо от Новгорода, параллельно Гостомыслу: пришли шведы, а переводчиками были финны: отсюда корень рус. Не вижу причин сомневаться, что Россия и Пруссия — слова однокоренные, с той оговоркой, что варягов это не отменяет.
Щербаков, говорит молва, обладал лингвистическим гением: был из тех счастливцев, что за две недели выучивают совершенно новый язык. Если так, то жаль, что в своей предсмертной работе он не задаётся этимологией фамилии братьев Тустановских. Это фамилия топонимическая. Было место в Галиции, называвшееся Тустан, или Тустань. Там сохранились развалины старинной крепости IX–XIV веков, — у села Урич Сколевского района Львовской области. Выходит, что они, эти братья, были родом из Галиции, а значит, скорее всего, преподавали сначала во Львове, а уж потом в Вильне. Это потому любопытно, что никаких других указаний на их перемещения по карте литовской Руси у историков нет.
Что слово тустань (тустан) происхождения не славянского, сомневаться не приходится; достаточно второго из составляющих это слово корней. Совершенно очевидно, что оно уводит в степь, в Степь… — может, к половцам, которые прошли через Галицию на своем последнем пути к оседлости в Венгрии. Слово это, я убеждён, значащее, но искать его значений не хочу, а то, чего доброго, мы окажемся в Калмыкии или на Алтае, хотя говорим о славянах. Пусть уточнят другие. В наш век это просто, гения Щербакова не требуется.
Село Урич, говорят нам, восходит к 1369 году. Упоительная даль времён! И такое возможно; почему не поверить? Домашняя филология, филологическая отсебятина, тут подсовывает мысль, что это название, вытеснившее название древнее, имеет еврейское происхождение: от библейского имени Ури. На этом ничуть не настаиваем. Найдётся еще двадцать правдоподобных гипотез (бытующую, от приказа «тут стань!», считаем не правдоподобной, а глупой). Настаиваем на другом: евреи в четырнадцатом веке в Галиции жили, и в десятом веке жили, это документировано, могли же — поскольку хазары до этих мест волнами докатывались — и в седьмом жить. Не сомневаемся и в том, что от названия села происходит известная еврейская фамилия Урицкий.
Возвращаемся к Щербакову. Тут отсебятина вот какова: славяне и словени (словене), два слова, из-за которых с начала семнадцатого века было столько слов сказано, скорее всего — слова однокоренные и, тем самым, друг от друга неотличимые. Напрасно боролись и страдали братья Тустановские. Напрасно торжествовал Епифаний Славинецкий, упивались триадой славы Симеон Полоцкий, Ломоносов и Державин. Напрасен и пыл Щербакова, вскрывшего подмену одного слова другим. Слава осуществима только через слово. Это одно и то же. Сомневающихся приглашаю прочесть название знаменитого палимпсеста на новый лад: Слава о полку Игореве. Смысла не убавилось и не прибавилось.
Читатель нашел в этом сочинении неточности, натяжки и передержки. Спасибо ему, такой читатель мне и нужен. Но он знает и то, что иначе не бывает. Ошибки неизбежны в точных науках — что же говорить об истории? Отметаем всякую мысль о том, чтобы причислить ее к наукам. Точность и полнота ей в принципе недоступны. Фукидид, фон Ранке — и те не сдюжили: не смогли освободиться от человеческого элемента (какая же история без человека!), а значит — от элемента нравственного. Но там, где присутствует хотя бы тень нравственности, там — не наука, там искусство, двуединство этики и эстетики. Точные науки от нравственности освобождены. Наоборот, в истории беспристрастие в принципе недостижимо, хоть и должно быть идеальной, пусть и недостижимой, целью историка. Есть эстетика факта. В стремлении к факту, к точности — эстетика исторического труда. А публицист? Честного публициста, совершенно как историка, ведёт жажда правды, но страсть ему не возбраняется, тем самым он свободнее — и уязвимее. На публицистическом уровне нечего и пытаться затушевать главное: что речь идет о нас с вами, о том, куда нам плыть.
Нужен ли вообще публицистический подход, всегда слегка спекулятивный? В государстве Платона не нужен (там и сама история не нужна), а в историческом времени — неизбежен. Самые ошибки публициста могут подтолкнуть мысль историка. Но публицист не об историке печется, а об истории: он занят судьбами общества. Только свободная публицистическая мысль выводит общество из застоя. Пока она жива, можно надеяться обойтись без революций и гражданских войн. Когда она умирает, на смену ей приходят лозунги — и кровопролитие.
13 июня 2005,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 18 октября 2014
еженедельник ОКНА (приложение к газете ВЕСТИ, Тель-Авив), 22 сентября 2005.
в книге:
Юрий Колкер.
УСАМА ВЕЛИМИРОВИЧ И ДРУГИЕ ФЕЛЬЕТОНЫ. [Статьи и очерки] Тирекс, СПб, 2006
