Татьяна Котович: СЕРОЕ НЕБО ПАЛЬМИРЫ, стихотворения 1965-1981; ПРИЛОЖЕНИЕ, стихи 1961-1963

Татьяна Котович

СЕРОЕ НЕБО ПАЛЬМИРЫ

СТИХОТВОРЕНИЯ 1965-1981

(ПРИЛОЖЕНИЕ: СТИХОТВОРЕНИЯ 1961-1963)

Помещаю в сеть стихи, любовь к которым я пронёс через всю жизнь. Откладывать больше не могу; пополнить мой список не надеюсь.

Из 81-го стихотворения, сохранившихся у меня в машинописи 1960-1980 годов, датированы 70, остальные 11 стихотворений датирую условно, исходя их внутреннего строя. Как раз неполнота собрания и трудности с датировкой мешали мне выполнить мой долг и хоть как-то показать эти стихи моим близким.

О поэте знаю следующее: Татьяна Николаевна Котович родилась в Ленинграде, в 1947 году; посещала кружок Н. И. Грудининой при ленинградском дворце пионеров (где считалась «самой способной»); печататься начала школьницей; в 1970-е годы жила на Воронежской улице в доме 11 и, по месту жительства, иногда посещала кружок Александра Кушнера при фабрике Большевичка; честолюбием не отличалась, подмёток не рвала. Не поручусь, что она получила высшее образование. Повзрослев, литературной среды сторонилась. Работала в самых непредставимых местах: на хлебозаводе, в каких-то цехах на конвейере, в типографии, почтальоном, лаборанткой. Жила бедно, на грани голода. С людьми сходилась тяжело. Всегда была одинока… наконец, вовсе пропала… (полный текст вступления)

Юрий Колкер

7-8 января 2015,
Боремвуд, Хартфордшир


*   *   *

Белый снег под южным ветром —
Он не тает, а слепит.
И Нева за парапетом
Притворяется — не спит.

А на улице знакомой
Звонко тикает капель:
Бережный и бестолковый
Звон часов твоих, апрель!

Небо синее в сугробах
Теплых вешних облаков.
Вылезаем из коробок,
Из-под тесных потолков.

Наше солнце! Слишком скупо
Нам отмерено оно.
Оттого-то пляшут губы.
Спать не лягу все равно!

Нам за долгое ненастье,
За потемки зимних дней
Подарили это счастье
Белых северных ночей.

[1965–1967]

ФОТОГРАФИИ ГОРОДА
На ярких снимках площадей,
Соборов и мостов
Ты видишь крошечных людей.
Ну что ж, масштаб таков!

Неузнаваемы в лицо
(Быть может, ты и я!),
Спешат под окнами дворцов
И на мостах стоят.

Адмиралтейства гордый вид
Над невской глубиной
Не тем, конечно, знаменит,
Что здесь мы шли с тобой.

Вот Медный Всадник, Главный Штаб,
Колонн Ростральных высь.
Пусть не смутит тебя масштаб,
Попристальней вглядись!

[1965–1967]

*   *   *

Завтра западный ветер подует
От залива, от верфей Петра:
Это город зовет и волнует —
Собирайся, поедем. Пора!

На Неву, в Летний сад или в крепость?
Не была я там тысячу лет.
И в перчатке храню (пусть нелепость!)
Несчастливый трамвайный билет.

Позавидую иногородним:
Взгляд их праздничен, жаден и свеж.
Мимо, мимо глухих подворотен,
Мимо нас, ленинградских невежд.

За неделю узнают такое,
Что за жизнь мы узнать не смогли.
Я гляжу в городское, родное
Небо, полное влаги и мглы.

Это небо родней год от году
И надежнее день ото дня.
Провожает меня на работу
И встречает с работы меня.

В ленинградские манит квартиры,
Сквозняки и туманную мглу.
Это серое небо Пальмиры,
Надышаться я им не могу.

[1965–1967]

*   *   *

Август. Соседи мои в отпусках.
Тесная кухня в цветочных горшках.
Выставили на моё попеченье.
Изредка я поливаю растенья.

Копится стопка соседских газет.
Мирно пылится в прихожей паркет.
Дождик. Соседских газет не читаю.
Блеклым цветам я названья не знаю.

К вечеру светом залью коридор.
Перепроверю в прихожей затвор.

Все-таки я человек коммунальный!
Век проживу за стеной капитальной —
В грохоте чайников, в сплетнях, в слезах,
В комнатных этих безвестных цветах.

[1965–1967]

*   *   *

А. А.
Вот флоксы отцвели — старушечий подарок.
В лиловых парашютиках весь стол.
А вид повялых астр, опущенных, так жалок!
Просыпанной пыльцы так тонок, желт помол.

Придется все убрать… А там, на свежей даче,
Моя дарительница вспомнила меня.
На флоксы пышные она глядит незряче,
На астры, в ярких ленточках огня.

Она застыла в позе ожиданья.
Не жалко ей ни флоксов и ни астр.
Не жалко ей, столетней, увяданья,
Не горько думать, что в последний раз…

Ей хочется дожить до переезда с дачи,
Чтоб в комнате своей дремать, вздыхать, курить.
И в кухонном окне приземистом, чердачном
Трехдневным хлебом голубей кормить.

[1965–1967]

*   *   *

А. А.
Уж близок был столетний юбилей.
Часы, как нас, её не торопили.
Жила в старинной комнате своей,
Где запах папирос ужился всех прочней —
Прочней цветов, обоев, кофе, пыли.

Любила я старушечий уют.
Метет и гладит — целый день в работе!
Из кухни в комнату её шажки снуют…
Сейчас закрыта дверь. Теперь ветра метут,
И тянет сквозняком из комнаты напротив.

Мороз и ветер леденят мой сон:
Там форточку нарочно не закрыли,
Чтоб ветром и морозом выгнать вон
Дух папирос (но так уживчив он!),
Старинный дух цветов, обоев, пыли,
Вчерашний дух болезни, похорон.

[1965–1967]

*   *   *

Ещё в электричках
Вторые не вставлены рамы,
И нету привычки
Теплей одеваться утрами.
И пахнет грозою
Ещё в молодом сентябре,
И можно босою
Сбежать по песчаной горе.

Трепещет, как птица,
Распахнутый весело ворот.
Ещё торопиться
Не станем в хладеющий город.
Под горкой — болото
Всё клюквой усыпано сплошь.
И шепчет мне кто-то:
Ты долго ещё проживёшь!

[1965–1967]

*   *   *

Снег на кладбищенском столе,
Как праздничный пирог:
Он кругл и пышен, и высок.
А мы навеселе.

Снег не сметали со стола
Всю зиму напролёт,
Зима ж на редкость в этот год
Снежною была.

Нет, мы не думаем грустить.
Как в парке, вольно тут!
Деревья старые растут
И красные кусты.

Светло. Безлюдно. Тишина.
Сидим, глядим вокруг.
То слышится трамвая стук,
То наша речь слышна.

За речкой Волковкой дома
Белеют. И народ
Веселый ходит взад-вперед,
Гуляет до темна.

Стволы вечерние горят,
Нас тенью достают.
Нет, не скучают, не хандрят
В гостях — и слёз не льют.

[1965–1967]

*   *   *

Что делать? Опять опускаются руки.
Опять я с утра за немилым трудом.
И все дорогие знакомые звуки
Едва проникают в мой сумрачный дом.

Казалось: решилась на правый поступок.
Но на ухо шепчет людской уговор:
Останься! Куда ты? Зачем ты? Как будто
Не сытно, не мирно жилось до сих пор.

Останься! Будь с нами, забудь безрассудство.
Простим твои муки, отпустим грехи.
Взгляни, как стада по равнинам пасутся,
Тучнеют. Как счастливы все пастухи.

Свобода! Прости меня, слабую лгунью.
Что делать! Боязнь и смиренье опять.
Минуту терпенья — и жизнь дорогую
Мне будет уже никогда не начать.

1968

*   *   *

Ах, ненадобность какая, не могу!
Силы бедные истратились — вон.
Как я пела, как шумела на бегу,
Как не ноша за плечами — только звон.

Сумасшествие моё! Лечь поспать.
Иль увидеться с отцом и сестрой.
Как мне вымолить твою благодать,
Боже ласковый? Десницей укрой!

Защити ты мой невольничий бег,
Защити мои живые труды.
От Тебя ли я пошла — человек?
Человеку своему дай ходы —

Путь да выход расстели, Боже мой,
Дорогие мне черты сторожи.
Чтобы не было, Спаситель, со мной
Разненадобного дня и души.

1968

*   *   *

Страшно мне прочитать во взгляде,
Брошенном вскользь.
Погляди, как русы пряди
Мягких моих волос.

Меня может обидеть ребенок,
И я, плача, уйду домой.
Погляди скорее, как робок
Яркий румянец мой.

Меня каждое слово ранит,
Сказанное вкривь.
И сразу душа отпрянет,
Глаза прикрыв.

Слышу горький запах осоки,
Запах дыма, где люди живут.
Не разбиться бы на пороге,
А войти и остаться тут.

1968

*   *   *

Я пришла на работу сегодня
Очень рано. Как, впрочем, всегда.
И подумала: как безысходно
Это долгое утро труда.

Как бы мне на земле ни зажиться —
Всё равно не замечу годов.
Будет вечно конвейер кружиться,
Длиться раннее утро трудов.

Будет вечным забвенье на людях —
Небывалая, трудная быль.
И на книжных теснящихся грудах
Оседать будет хлопьями пыль.

Не пойму: прожила ли я время,
Или время — моё ремесло?
Иль рабочее шумное племя
Подхватило меня, понесло,

Или я отыскала кого-то,
Или я потеряла своё?
Или ночью мне снится работа,
Или новое утро встаёт?

1968

ХУДОЖНИК
Проснулся чуть свет, одинокий,
И кошки на сердце скребут.
Напишет он берег отлогий
И лодку. В ней люди гребут.

Он день проживет без печали:
Художество — всё ж ремесло.
Недаром так руки устали,
Как будто держали весло.

Поэт — он совсем не художник,
Хоть лучший художнику друг.
Проснулся, прислушался: дождик.
И валится дело из рук.

Он мог бы печалиться реже,
Но в горьких скрипучих садах,
В уключинах — слышит всё те же
Слова, что у всех на устах.

1968

*   *   *

День холоден и сумрачен. Темно
Мне в комнате читать. Через окно,
За занавеской цвета паутины,
Я вижу невеселые картины:

Дворовых крыш заржавленный карниз;
Царапнув по нему, сорвался голубь вниз.
И непонятное на сердце сокрушенье.
И тусклое бросает отраженье

Ноябрьский снег, что клочьями пристыл
На склонах крыш и воздух остудил.
Читать бы мне! Я напрягаю зренье
Чужую мысль поймать для ободренья.

Строка сливается. Темно. Прочесть нельзя.
И плачут утомленные глаза.

1969

*   *   *

Ото всего я отмахнусь крылом
И, как суровая орлица,
Я затворюсь в пространстве ледяном:
Там духу моему угодно поселиться.

Нахохлившись, я мрачно и недвижно
Взгляд устремлю, души не торопя.
Тем наслажусь, что людям непостижно,
Чего они бегут, бегущие себя.

Есть одиночество — услада сильных духом.
Не двигаться, пока достанет жить.
Холодным взглядом и угрюмым слухом
Мощь одиночества в пустыне ощутить.

1969

*   *   *

Нет, только не ложиться спать!
Пересидеть! Пальто — на плечи.
Чай заварить — дневного крепче,
И выпив, заварить опять.

В стол упирая левый локоть,
Вложить в ладонь — как в рифму — лоб.
Перетерпеть ночной озноб,
Пересидеть, постель не трогать.

В худой тетрадке отыскать
Начала трех стихотворений,
Добавить слов без ударений —
И горло чаем полоскать.

Тоска по времени. По дню
Прошедшему. Тоска потери.
О смертная! Уж не верну.
Хоть не засну по крайней мере.

1969

*   *   *

Отсырев, потемнели дома.
Продают мандарины в палатке.
В виде мокрого снега осадки.
Ленинградская брезжит зима.

Для того, кто родился не здесь,
Вероятно, едва выносимы
Наши смутные серые зимы.
Пахнет ржавчиной камень и жесть.

Проторчу на работе весь день.
Или дома. Ступать неохота
В непролазное это болото:
Всё измокнет, чего не надень.

Но люблю этот хмурый снежок,
Талый шум, что проходит дворами
В час, когда зажигается в раме
Мой глубокий ночной огонек.

[1969]

*   *   *

Вот открывается небесное окно —
И милый человек глядит оттуда.
Его лицо озарено.
И в сердце вымолвилось: чудо.

Мне не оставил милый гость
Ни торжества, ни упованья,
Но грустным светом пролилось
В моей судьбе очарованье.

Очарование, как тайная свобода,
С тех пор судьбу мою живит.
И замкнутого небосвода
Доныне светел непогожий вид.

1970

*   *   *

Когда я взглядом создаю
Все то, на что смотреть изволю,
Я никогда не устаю
Светить и облаку, и полю.

И взглядом направляя взгляд,
Зову тебя светить на тех же,
Всегда томящихся в надежде
Явиться — только поглядят.

Без нас незримые, они,
Все эти скрытные растенья,
Бредут невольно на огни
Людского греющего зренья.

1970

*   *   *

Березок призрачных гряда
На мшистом подберезовом болоте.
Здесь пропадешь — и не найдут следа.
И как вы тут ещё живете!

Весь этот гиблый, утлый уголок,
Моховиками ржавыми проросший,
Как грудь болезная —
к моей груди прилег.
И как слеза умыл — но только горше.

Потом меня начнет всю ночь знобить.
К утру — в жару я руки разбросаю.
Что ж! Это — всё, что я должна любить.
И я люблю, за что — сама не знаю.

1970

*   *   *

Так вот как моросит!.. И блекнущая прорва
В открытой форточке клубится по утрам.
Дышать таким пространством нездорово:
Космический угар распространился там.

Там человечества любимое мечтанье —
Зловещее… Так вот как моросит.
Из форточки весной и холодом разит,
Тяжелым испареньем мирозданья.

И сеет, и несет, покачивая шторы.
А там, в просвете прорвы, посреди —
Родимый космос, голубой, в который
Дождем и воздухом отравлены пути.

1970

*   *   *

Мне холодно. Мне кажется, что я
Сегодня наконец заболеваю.
И сразу кинет в жар. Я наливаю
Испить воды в глубокие края

Жестянки кухонной. Сегодня пьёт со мной
Тот, кто с открытыми глазами отпивает,
Следя, что уровень печально убывает —
Как в океане с будущей войной.

И вспомнить нечего. Лишь чистая вода
Мелеет на глазах. Края всё жестянее.
И вот уж дно просохло. Тем вернее
Мы, люди, братьями не станем никогда.

1970

*   *   *

Как хочется бежать из замкнутых ворот
Труда ли, совести, любви ли!
Перемахнуть. Бегом за первый поворот.
Не пойманной упасть в траве, седой от пыли.

Дышать, дышать, чтоб легкие просохли
От внутренней непролитой слезы.
Потом уйти по камням и осоке —
Твердить поэзии счастливые азы.

1971

*   *   *

Когда впервые ступишь ты
На путь, под горочку ведущий, —
(Усыпан гравием. Кусты
Черемухи, еще цветущей.) —

Ступать немыслимо легко.
Ведут как будто ноги сами.
И переводит дух невысоко
Черемуха, кружась перед глазами.

Подошва гравия остра.
Черемуха дыханье перехватит.
Давай дышать, как завтра и вчера.
Ещё и на похмелье хватит.

Ты сознаёшь? Я слишком сознаю,
Как мило мне спускаться вдоль аллеи.
И как на спуске я не устаю.
Наоборот — чем круче, тем милее.

И всё становится и прежним и не тем.
Но праздничным и праздным без отлички;
И черствость петербургских схем,
И даже витражи на «Большевичке».

1971

*   *   *

Легка моя сегодняшняя жизнь.
Не надо думать: завтра на работу.
Хоть вовсе ночью не ложись.
А утром выдумай сама себе заботу.

Визиты к тетушке. Поездка в ближний лес.
И томики стихов в библиотеке.
На кладбище безлюдном бедный крест.
И вольная тоска о милом человеке.

Как странно мне: раскаянья не знаю.
Не думаю о совести своей.
Занятиям свободным посвящаю
Все дни. Уж много-много дней.

Мне кажется, что так и быть должно.
И что стихи родит совсем другое:
Не труд и не дешевое вино —
А безделье дорогое!

1971

*   *   *

Ты не станешь моим угрызеньем!
Не поверю я в совесть свою.
Я бессовестным мягким растеньем
Уцеплюсь за обрыв, устою.

Да, меня отвращают провалы
Покаянья, больного стыда.
Для того ль наши силы немалы,
Чтоб разбиться о стыд, как вода!

Кто-то мне сообщил по секрету,
Что свобода и совесть — враги.
Ничего в нашей совести нету
Кроме мрака, тоски и тоски.

Облегчила я сердце улыбкой.
Улыбнись же! Попробуй — проверь!
Что вчера мне казалось ошибкой —
Всё правдиво и ясно теперь.

1971

*   *   *

Иль не прав был Раскольников праздный,
И возможно изжить до конца
Преступления стыд безобразный
И грозящую тень мертвеца?

Он забрел в ту страну, где потемки,
И, трезвея, уперся во тьму,
И как новой сильнейшей попойки —
Наказанья желалось ему.

Пусть весь мир от него отвернется,
Он останется вечно гоним.
Горькой совестью грешник упьется,
Беспробудным страданьем своим.

Мы гордимся лишь тягостной силой
Угрызений своих и скорбей.
Потому — образ радости милой
Все постыдней в душе и слабей.

1971

*   *   *

Холодная весна взяла моё здоровье.
Неверная любовь спокойствие взяла.
Повыше взбив больное изголовье,
Я на часы глаза перевела.

Подумала: как много нас, болезных,
Сегодня плачет ввечеру,
Зовя к себе родных и неизвестных,
Кто склонен к милосердному добру.

Как много нас в весеннем спит недуге,
В опасном и тревожном полусне,
И молится о матери и друге,
О ласке и живительном питье.

Как много нас сегодня, одиноких,
Промается без друга, без вина.
В глазницах наших, темных и глубоких,
Горячечно блестит холодная весна.

1972

*   *   *

Рассеялся дымок под ветром и дождем.
Словами, что едва касаются сознанья,
Я говорю — невольно — как бредём
Домой, минуя улицы и зданья.

Мы думаем о всех и обо всём,
Но только не о верной нам дороге,
Которая под ветром и дождем
Сама ведет к родному дому ноги.

Мои слова — мне так легки они,
Как будто их из сердца вызывают
Дымок рассеянный и поздние огни,
Те, что дорогу к дому освещают.

1972

*   *   *

Я смутное предчувствую волненье,
Как будто кто скучает обо мне.
Есть детская мечта без исполненья:
Отправиться в скитанье по стране.

Не как турист иль отпускник беспечный
И не на срок — а сразу навсегда —
Ступить на путь мечтаю бесконечный
Сквозь русские поля и города.

Давно была в России эта должность:
Странничество. Нищие на вид,
Шли, презирая страх и осторожность,
Куда глаза глядят, душа велит.

Всю Русь прошли — не много и не мало.
В любовном неустанном их пути
Страна сама себя осознавала,
Огромная, сбиралась в их груди.

Ведь кто-то должен жизнью жить нечастной,
Чтоб нам, разбредшимся, быть полною семьёй,
Сходясь, как есть, в их думе ежечасной
О всех живущих на земле родной.

Не оттого ли никакое дело
Отрады не даёт душе моей?
Другой бы доли я не захотела:
Уйти в страну и раствориться в ней.

1972

*   *   *

Меняются названья городов,
Озер и рек. Но всюду постоянны
Названия деревьев и цветов,
Обживших среднерусские поляны.

Скитаюсь я. Но что ни новый край —
Они всё те же, жители лесные:
Береза, ель, на кочках иван-чай —
Земли родимой крепостные,

И так же неизменен мой народ.
Не виден издали. Вблизи почти не слышен.
И безысходная печаль меня берет:
Как он огромен, как он неподвижен!

1972

*   *   *

Нищая вольная воля.
В поле безлюдном костёр.
Стала моей эта доля.
Стала с загаданных пор.

Долгим безвестным скитаниям
Дух мой безрадостный рад.
Так и пропасть с обещанием
Скоро вернуться назад.

Дальше и дальше от дома.
И безвозвратно уже.
Только порою, как дрема,
Детство подступит к душе.

Улицы милого города!
Вот вы куда привели…
Я просыпаюсь от голода,
Холода звезд и земли.

1972

*   *   *

Не рада я внезапному теплу.
Всё уличные, призрачные встречи.
Мы разойдемся вон на том углу.
Опять заснут разбуженные речи.

Давай дойдем скорее до угла.
Там, за углом, так пасмурно, безлюбо.
Пока мы говорили, там ждала
Меня тоска, подглядывая грубо.

Вот угол, наконец. — Простимся! — я молю.
И без того довольно испытаний.
С любимыми, с родными не люблю
Случайных уличных свиданий.

1972

*   *   *

Кто родился, тот право имеет на хлеб.
А потом уже право на труд.
Оглядись — и увидишь ты, если не слеп,
Лишь несытый трудящийся люд.

Я считаю гроши, потирая висок:
Чем я завтра себя прокормлю.
Униженье работы за хлеба кусок
Ради смерти голодной терплю.

За проклятья мои над рабочим станком,
За урчанье в пустом животе —
Подавлюсь я когда-нибудь хлеба куском,
Заработанным в честном труде.

1972

*   *   *

Затылком прислонюсь к стене —
Дрожит стена.
Заснуть — вот всё, что нужно мне.
Но нету сна.

Гул бесконечный, заводской,
Рабочих крик.
Мне нужно жизни не такой,
Мне нужно книг.

Я начинаю уставать,
Рабочий класс.
Стакан бы чаю, да в кровать —
Мне в самый раз.

Лениться, господи, хочу.
Мой дух окреп.
Я слишком дорого плачу
За этот хлеб.

[1972]

*   *   *

Как обидно в сущности, как странно,
Что остались дикими цветы,
Те, которые могли бы цвесть румяно.
И не знала б я сегодняшней беды.

Как обидно мне, что без привета
Гений сделался ленив и нелюдим.
Что в России так и не было поэта
С именем и голосом моим.

1972

ГОРЕ
Нету причин, объяснения нет,
Смысла и связи —
Горе! Зато прегорчайших примет
Много в запасе.

Зеркало бьется, и вянет цветок
В пору расцвета.
На пол ли падает хлеба кусок —
Тоже примета.

Воет собака, кукушка в лесу
Как отрубила.
Жутко поверить мне жуткому сну —
Что в нём за сила?

Темное горе! Мы все пред тобой
Наги и босы.
Богом назвать тебя? Или судьбой?
Что за вопросы!

Кто ты — не знаю. Но знаю твою
Жесткую руку.
В страшных приметах, дрожа, узнаю
Новую муку.

[1973]

СНЕГУРОЧКА
— В лес иди по ягоды, грусть-тоску развей!..
Не могу ослушаться матушки своей.

Земляника сладкая с тонкого куста
Не раскрасит радостью скучные уста.

— Разожжем, подруженьки, на траве костер!..
Не могу ослушаться дорогих сестер.

Прыгают над пламенем, бусами звеня.
— Прыгай ты, Снегурочка, очередь твоя!

Девушки румяные до темна в лесу
Бегают, аукают: — Горе нам! Ау!

А по небу облачко кроткое плывет.
Под окошком матушки белый снег идёт.

1974

*   *   *

Мои друзья, что жили по соседству,
Товарищи по юности и детству,
Теперь живут кто в Автово, кто дале.
Они людьми достойнейшими стали.
Я с ними не поддерживаю связь,
Банальной неуспешности стыдясь
Моей судьбы. Так мнительный плебей
Стыдится комнаты запущенной своей;
Так я боюсь, что друг случайно встречный
Вдруг остановит с радостью беспечной
Меня. И сразу же расспрашивать начнет,
Где я работаю и где взяла расчет.
Придется (с ужасом я думаю о том)
Достоинство спасать враньем иль шутовством.
Как хорошо, что все они вдали,
Что сами улицы нам жизни развели.

1974

*   *   *

Хотелось бы и мне пожить по всей стране,
Чтоб отыскать в свободном мире,
Где сердцу легче, где привольней мне:
В степи, у моря иль в Сибири.

Но страшно, что с ключом от комнаты моей
Я сдам ключи от города родного,
А воротясь, одна, среди родных камней,
Скитаться буду я без крова.

В деревне бы, которой нет на карте,
Увидеть свет! ведь небо всюду есть.
Зачем мне суждено родиться в Ленинграде?
Мне не по силам эта честь!

1974

*   *   *

Потому что на свете
Живет золотой человек,
Мне в причудливом свете
Представляются дождик и снег.
Обретает язык
Даже то, что умолкло навек,
Потому что на свете
Живет золотой человек.

Потому что на свете
(Ведь прочее — тьма, говорят)
Веет ласковый ветер,
И лампочки ночью горят.
Потому что о лете,
Как о празднике, здесь говорят.

1974

ПЛАКАТ
Плакат обороны гражданской
Прибили к стене в перерыв.
Там белой и красною краской
Раскрашенный ядерный взрыв

Над городом, слишком знакомым
(Не видеть бы этого мне!).
Но, приобретенный завкомом,
Он будет висеть на стене.

Кто в пламени, кто — в карантине,
А кто замурован — завал.
Кошмарные эти картинки
Художник какой рисовал?

Подробно и грубо. Повсюду
Увечья. Страданья. И смерть.
Противно. Глядеть я не буду.
Но тянет и тянет смотреть.

1975

*   *   *

К[ушнеру].
Нет, не подыгрывать. Не подражать ничуть.
Не быть учеником. Я не об этом.
За ужином я не схожусь с поэтом.
Его стихов на память не учу.

Живущая без дружбы много лет,
Я дорожу его существованьем,
И в знак того — то звуком, то названьем —
Я как бы тайный шлю ему привет.

1975

*   *   *

Я дышала в цехах типографскою краской.
Пальцы пачкала мелом, стучала указкой.
Медицинского спирта я помню огонь
Над спиртовкой. И шприц, холодящий ладонь.

Ну а дальше — в научном большом институте,
Там, где все исключительно умные люди,
А начальник во Франции был, говорят,
Я работала месяцев десять подряд.

А потом разносила газеты, журналы,
Телеграммы несла в чердаки и подвалы,
У дверей незнакомых звонясь и стучась,
И брала чаевые, почти не стыдясь.

Помню пыль твою легкую, библиотека!
Там я чудный автограф из прошлого века
Отыскала, читала, не веря глазам.
Ещё Пруста нашла я и Белого там.

Простояла я возле горячих печей
Много дней, вечеров и ночей.
Здесь, на хлебозаводе, где ешь, сколько сможешь,
Оказалось, что хлеб приедается тоже.
Обжигает ладони — румяный, живой,
Позабывший, что было с ним этой войной.

Трудовая моя вся исписана книжка.
Кадровик недоволен: пожалуй, уж слишком!
Обзовет летуном — ничего, не беда.
Есть закон справедливый: свобода труда.
Не призванья ищу я, не стажа, не клада.
Всё равно не найду. И не надо, не надо!

1975

ВСТРЕЧНЫЕ ЛИЦА
Как любила их в юности пылкой,
Как любила заглядывать в них!
Были мне наслажденьем и пыткой
Взгляды этих, улыбки других.

Небывалой судьба их казалась,
Смысла полны казались черты.
Что случилось? Куда подевалось
Обаяние той красоты?

Но пропали (давно уж не видно!)
Несравненные лица людей.
Те угрюмо глядят, те — бесстыдно.
Вся-то радость — взглянуть на детей…

Может, сердце моё виновато?
Может, горечь и пошлость мои
Исказили невероятно
Эти лица за долгие дни?

1975

*   *   *

Не укоряй меня за немоту.
Не спрашивай с тревогой, как больную:
Зачем я не пишу?.. Накличешь ты беду —
Уже тебя к моим стихам ревную.

Не думай с сожаленьем обо мне:
Её покинул дар счастливый.
Безвестная умрет в родной стране…
Что возразить, мой друг несправедливый!

Чем укорять — покрепче обними.
Пойдем бродить, пока в разгаре лето.
Иль меньше чести — жизнь прожить людьми,
Иль не достойней участи поэта?

1975

ГОРКА
Много в городе горок таких.
Летом травка растет на боках.
А зимою катается с них
Ребятня на санях, на ногах.

Вы катайтесь, ребята, смелей!
С этой горки катались и мы.
Может, снег тогда был побелей,
Может, было побольше зимы.

Сколько хохоту, визгу опять
Слышит этот бетонный курган.
Дальше нас вы смогли раскатать
Свой каток. Веселее, пацан!

Эту горку, потеху, игру
Мы в наследство оставили вам —
Это пугало, эту нору.
Радость с ужасом пополам!

1975

МУЗА
Как женщина, живущая без мужа,
Она невозмутима и умна —
С годами не стареющая Муза.
В неё я с детства влюблена.

Ей женская противна многословность,
И суета житейская жалка.
Её в беседе отличает скромность:
Так ровен голос, так нежна рука.

И нехолодным веет отчуждением
От гордой и простой её души.
К ней обращаются с законным уваженьем,
Как равный к равному, достойные мужи.

Ей не к лицу слепая бабья жалость,
И с каждым днем становится ровней
Её дыхание. Светлее моложавость,
И юноши соперничают с ней.

1975

ОТРЫВОК
Шпили тюрем твоих в позолоте,
Город, новой грозящий бедой.
Скольких, скольких сгноил ты в болоте,
Скольких спрятал под невской водой!

Ты построен на месте проклятом,
Город страшных блокадных смертей.
Счет потерян суровым утратам.
Нет угрюмее славы твоей.

Как могу я тобой любоваться?
Ты красив. Но красив свыше сил.
Город зимних и летних палаццо
И торжественных братских могил.

Ты мятежных восстаний столица.
Кровь не смыта с твоей мостовой.
Черной речкой прикажешь гордиться?
Петропавловской крепкой тюрьмой?

Или, может, твоим великаном —
Тем ужасным прекрасным Петром,
Медным всадником, истуканом,
Что под пушкинским ожил пером?

Или островом Декабристов,
Где тревожные тени живут,
Неприкаянные, на пристань
Белой полночью молча идут?..

Белой ночи тлетворно свеченье:
Это фосфор могильный горит.
Или смертное облаченье
Примеряет державный гранит.

1976

*   *   *

Постарел столетний тополь.
Сквозняком продуло арки.
Под дождем плывет Петрополь,
На Неве качает барки.

За промокшей подворотней
Гулкий желтый двор-колодец
Дышит сыростью болотной.
Всякий здесь живет народец.

Так тревожно вечерами
Слушать дождь без перемены.
Желтый свет в оконной раме:
Кто на смену, кто со смены.

Дождь над ярко-черным Невским
(От дождя ещё нарядней
Он сияет черным блеском!),
Над простуженной парадной,

Над Разъезжей, над Расстанной,
Над глухой стеной фабричной,
Над доской мемориальной —
Дождь рассеянный, столичный.

1976

ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ
Иду ли путем непривычным,
Вхожу ль в незнакомый подъезд —
Гляжу я тревожно по-птичьи
На всё, что вокруг меня есть.

Впервые — всё странно и ново.
И сладко пытать у души:
Пройду ли когда-нибудь снова
Я здесь же? Почувствуй, скажи!

Судьбу обгоняя, вернее —
Её проницая насквозь,
Я вижу вот эти деревья
И лестницы плавный откос.

Предчувствия пленная сила
Волнуется, рвется на свет.
Вернусь ли? — я душу спросила.
Вернешься, вернешься! — ответ.

1977

В ПОЛЕ
В моей прогулке мало толку:
К лыжне пробиться не могу.
Лишь прошлогодние метелки
Кой-где торчат в глухом снегу.

Их колыханья неживые
Под слабым ветром — будто сон.
Былинки эти холостые,
Холодные, внутри пустые,
Соломенный рождают звон.

Звенят их легкие суставы.
И захотелось мне на миг
Назвать сухие эти травы:
Цевницы, дудочки, тростник.

1977

*   *   *

Воистину дитя природы,
Я переменами погоды
Жила с природой заодно.
Ждала весну, любила лето.
Теперь мне скучно стало это,
И даже больше — все равно.

Сегодня только дождь ночной
Декабрьский, темный, проливной,
Шумящий спящими дворами,
Меня тревожит временами,
Когда сижу, вперясь во тьму.
Он мне приятен жестким звуком,
Как охлажденному уму
Холодный спор с холодным другом.

1977

*   *   *

По вялому снегу противно идти,
Как будто по чьей-то одежде,
Истлевшей в пыли.
Электричка, свисти!
Умрем. Но увидимся прежде.

Как будто я в дачном безгрибом лесу
Ушла далеко за постройки.
Я думала, вешних цветов принесу,
А вышла на свалку, к помойке,

Где моют дожди эту гниль, этот прах
До ржавчины, до отвращенья, —
Что только плевок закипит на губах
За чувством тоски и лишенья.

Он в землю затоптан, мой снег городской,
Фабричною гарью изъеден,
Он солью изглодан. Хрустит под ногой.
Как только едят его дети!

Весна осветила щербатый кирпич
И пыльные окна на вате.
Включенный с утра репродуктор кричит:
Вы рады весне, признавайтесь!

1977

*   *   *

Ночью звуки так шумны,
Так разносчивы повсюду.
Даже будто бы страшны.
Я не буду. Я не буду.

Регулярной жизни тьма.
Тишина и сон глубокий.
Я от жизни — без ума.
Объясняю. Руки в боки.

Я от жизни — без души,
Без надежды, без получки.
Отбери карандаши
И тетрадь, и авторучки.

Книги тоже забери,
Небо с тучей, птичью стаю.
Ночью звуки — как внутри
Раздаются. Ужасают.

Остальное — заодно
Забери в большую лапу:
Эту лампу и вино,
И меня, и эту лампу.

1977

*   *   *

Осенний горький Ленинград
Желает дани,
Совсем недавно — Петроград,
Во дни восстаний.

Совсем недавно — Петербург,
Моё наследство.
Само названье (что за звук!)
Волнует сердце.

Дождаться ночи — и уйти
Без промедленья
В огнях, сбивающих с пути,
Как преступленье.

В огнях, проулках, площадях
Не так-то просто
Лететь на мокрых лошадях,
Сквозь дождь — на рострах!

Безмолвный конь копытом бьет,
Гранит пылает.
Мой город на дыбы встаёт —
Нева гуляет!

Топочут конницы. А Пётр,
Воздевший руку,
Большой привет кому-то шлёт
Через излуку.

С другого берега двойник
Рукою машет,
Поправ гранитный броневик,
Как бы на марше.

Идут года, дожди летят,
Болят столетья.
И только идолы — стоят
В граните, в меди,

В зеленой бронзе. И молчат.
И звери рыщут
По улицам, чей горек чад,
По пепелищу.

Дождаться ночи над Невой
И — в путь последний,
Как Гоголь, Батюшков родной,
Евгений бедный.

1977

*   *   *

Я ненавижу в простоте
Добротнейшие лица те,
В которых вижу я довольство.
Он опьяняется толпой,
Как самоед, он сыт собой —
Невыносимы эти свойства.

Я не за то, чтоб был несыт,
Или имел помятый вид.
Я не о том. Статья иная.
Но новый лживый идеал
Всех завалил, как самосвал,
Бездонный кузов накреняя.

Мне ненавистна сытость тех,
Жующих собственный успех,
Когда в стране духовный голод.
Когда спиваются друзья,
Когда без злобы жить нельзя —
Хоть стар, хоть молод.

Когда от прозвища «поэт»
Уже краснеют юн и сед.
— Пожалуйста, вернемся к прозе!..
С тех пор, как Музы больше нет,
Уже никто не даст совет,
Никто не спросит.

Так будь же мужествен, мой друг.
Не выпускай пера из рук,
Но жди до срока.
Она придет к тебе, дождись,
И смыслом засияет жизнь.
Она придет, пряма, жестока.

Нет, не с набитым кошельком,
Нет, не с трусливым шепотком,
Нет, не завистливая лгунья, —
Она с пылающим мечом
Придет и встанет за плечом,
Любя, и мстя, и негодуя.

1977

ДВОЙНИКИ
Мы соседи много лет,
Милый Поприщин, Голядкин!
Не служить — так денег нет.
А служить — не те повадки.

Слишком с вами мы робки.
Чересчур честолюбивы.
Умирая от тоски,
Трудимся на общей ниве.

Неужели разрешу
Я раздвоенности смуту:
Здесь — дышу, а там — служу?
(Как служила — не забуду!)

В старолетних тополях
Я не буду торопиться,
Замечая на часах
Время службы, а не лица?

Я не буду (неужели?),
Я не буду несобой?
Сядь на край моей постели,
Я кажусь тебе больной.

Неужели мой черёд
Отхлебнуть от полной чаши?
Не вино — а вяжет рот,
И стучится сердце чаще.

Заходи ко мне, двойник.
Не волнуйся, всё в порядке.
Быть собою не привык
Милый Поприщин, Голядкин.

1977

*   *   *

Вероятно, обманщица жизнь.
Соблазнительней нет никого.
С ней на пару в постель не ложись.
Не мани, не бросайся травой.

Зацелует и бросит. На век.
Словно не было. Быть не могло.
Скажет: смойся! И весь человек,
Век его. Его век и чело.

Вероятно, придуман огонь,
Эта лампа — во тьме проводник.
Прометей? Пахнет свечкой ладонь.
Или вычитал школьник из книг.

Вероятно, усну. Или нет?
Я не буду кидаться травой.
Поцелуи слетятся на свет,
Покачает судьба головой.

1977

*   *   *

Здесь родилась — и сделаюсь старухой.
Нет, не сама!
У века я в руках, грозящего разрухой,
Сходящего с ума.

Когда гроза над городом грозится
И входит в дом —
Возлюбленные искажает лица,
И разговор уже не может длиться:
Пугает гром!

Я задыхаюсь в городе родимом.
Скорей, скорей —
Старухой стать, сплестись с извечным дымом,
Уйти скорей путем необходимым
В страну теней.

Наверное, ужаснее признанья
Не слышала Земля.
Совсем не страх! Совсем не страх незнанья.
Я знаю всё. И даже — скорбь восстанья,
Когда Земля — уж не земля. Зола.

1977

*   *   *

Неужто это всё всерьез?
Ты спишь, а я реву до слёз.
А на дворе сегодня август.
И старый тополь в полный рост
Стоит, считает: сколько звезд
В его ночной подуло парус?

Иль мы за тридевять земель
Решились, севшие на мель,
Уплыть сегодня?..
Ты спишь. А мне, однако, лень
Тебя будить. На стенке тень
Стоит, как сводня.

Неужто зря куранты бьют?
Наверно, люди сознают,
Поддавши градус, —
Что скоро листья опадут,
Начнут лежать и там, и тут —
Ленивые! — Что вот — и август.

Неужто это всё зазря?
И осень, надо всем царя,
Нас всех окрасит,
Чтоб жизнь — то теплясь, то горя —
Ушла за горы, за моря,
Как вечный праздник!

1977

ГОРОДСКИЕ СТИХИ
Волнуют душу городские
Простонародные стихи.
Сентиментальные, плохие,
Зато тревожные такие —
Порой заплачешь от строки.

Родную жизнь хулить нельзя.
Подумаешь, сереет крыша,
Гортанят голуби. Друзья
Меня забыли, как и я
Забыла их, давно не слыша.

Давно не пишут. Понимаю.
Нет проще дружеских разлук.
Не поздравленьем к Первомаю
Нам тешиться! Всё это с краю.
И это понимает друг.

Живем, забившись в повседневность,
Всяк во свою. Давным-давно.
Нет, смысл тут есть! Работа, бедность.
Окно во двор. Любовь и ревность.
Нет, мне ещё не всё равно!

Мне — жмуриться от тридцати
Лет, пробежавших по ступеням
То вверх, то вниз. А по пути
Услышать: сердце есть в груди,
Стучащееся с ускорением…

Нет, лучше смерть не поминать.
Мы смертны. Вянем год от году.
Цветок жалею оторвать
От почвы. Или покупать,
Везти в метро и ставить в воду.

Однако городских стихов,
Что я пишу — найдешь едва ли.
Я начинаю с чердаков,
Спускаюсь. Роща сквозняков.
Та ж улица. А я в подвале.

Увы, не хуже я других,
А лучше быть и не стараюсь.
Простонародный грустный стих
Меня волнует. Повторяюсь.
Свободно жизни покоряюсь.

1977

*   *   *

На черных лентах хроникальных
Мелькают лица горожан:
Ньюйоркцев, римлян, парижан, —
Столь любопытных мне и дальних.

На современников моих
Смотрю как бы с другой планеты,
Ловя знакомые приметы
В одежде, в лицах, в жестах их.

Они мне кажутся вольней,
Они раскованней и проще.
Там ярче ночь, шумнее площадь,
Живее лица у людей.

Наверно и они глядят
С таким же острым любопытством
На наши будничные лица,
Когда приходят в кинотеатр.

Горят и гаснут города
По обе стороны границы.
Пусть разные у нас столицы —
Но жизнь одна и смерть одна.

1978

*   *   *

В самом деле — счастливая наша судьба.
Мы не знали войны. Мы не знаем себя.
Нам за тридцать. Мы были уже на луне.
Жизнь уже прожита — торопливо, вчерне.

В том беда, что согласия нет со страной.
Разве сам ты не чувствуешь, друг?
Не понятно: смеётся ль она надо мной,
Или все притворились вокруг?

Время книг по талонам. И очередей.
Время прожитых жизней. И старых детей.
Всюду сердцу противная фальшь.
Согласитесь, что жребий счастливейший наш.

1978

*   *   *

Морозы оттепель сменяют то и дело.
Болезненная дрожь не покидает тела.
Январская Нева
Растаяла и вновь заледенела,
И ветер задувает в рукава.

Под мокрым снегопадом набухая,
Спешит к заливу, волны подгоняя,
Идти готова вспять.
То черная, то мертвенно-седая,
То белая, то черная опять.

Как можно жить с такой рекой под боком,
На четырех ветрах?
Простор Невы окидывая оком,
Я замолчу с бессмысленным упреком,
Застывшим на губах.

Вот родина моя, знобящая, в тумане,
Вот город мой, прямой и жесткий в плане,
Невою огражден.
Кто из друзей с волненьем не помянет
Всех трех его имён?

1978

[ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ]
«Ненаписанных стихов не жаль»
М. Ц.
1
А что их жалеть, в самом деле!
Как будто от этого — мир?
Живу, как и все — на пределе.
Мир миру — один мне кумир.

А завтра начнется войнища.
Снимай-ка суму, почтальон!
Отравлены небо и пища.
Размучен кошмарами сон.

Нас много. Но зла ещё больше.
Пока себя помнит Земля,
Прекрасным давали по роже —
Прекрасным, как ты и как я.

2

Не жаль их только потому,
Что было весело уму,
Что сердце волновалось.

Не помню тему. Тему — ну
Её совсем! И ни к чему.
Всё дурь и вялость.

Легко ль тебе писать стишки,
Разрыв сугроб, катать снежки
Зимой нервозной?

Сегодня — знаешь, как должны
Мы, в мир и дружбу влюблены,
Быть посерьёзней!..

1978

ОТТЕПЕЛЬ
Стало быть, снова ошибка с прогнозом,
Оттепель — это добро.
Не уживаюсь я с Делом Морозом —
Чёрство его серебро.

Вижу и слышу, спустившись на Стрелку:
Серый качнулся ледок.
Славно! Опять отменили побелку.
Серый сквозит потолок.

Снова любимый во всём беспорядок.
Снова блестят фонари.
Оттепель, воздух твой ветрен и сладок,
Тает дыханье внутри.

Дальше начнется утряска, усушка.
Гравий петровских аллей.
Явственно бухнет на крепости пушка.
Время пойдёт веселей.

1978

СНЕГ НА ПАМЯТНИКАХ
Как снег смешно одел поэта,
Одел царя, вождя, коня.
И не узнать! Смотри, кто это?
Снег шел подряд четыре дня.

Куда девалась величавость,
Красивость неудобных поз?
Где власть, поэзия, курчавость? —
Снег перепутал, снег занёс!

В косых попонах сфинксы, кони,
Поэт — под няниным платком.
Не тает снег в его ладони —
Лежит неровным пирожком.

У львов залепленные морды,
И у Петра не лучше вид.
Ровняет снег живых и мертвых,
И согревает, и смешит.

1978

СЛЕПЦЫ
Шли слепцы одной цепочкой
Днем, зимой, весной и ночкой.
И упали в омут, в пруд.
Брейгель — автора зовут.

Слепота. Зачем вам нужно
Видеть в ней великодушье
(Прославлять её удушье),
Повторять: Гомер, Роден…
Им не встать уже с колен.

Где тут внутренние очи,
Коль подняться нету мочи?
Коль гримаса у слепца —
Как улыбка у отца!

1978

*   *   *

«Я ухо приложил к земле»
А. Б.
Уже давно мелькнуло детство,
И самый вкус его избыт.
Давно не слушала ни рельсов,
Ни дальней конницы копыт.

Но с новой силой выпадают
Такие ночи — не уснуть.
Иль это ветры завывают,
Иль рельсы стонут — в дальний путь?

К подушке прижимая ухо,
Сквозь толщу камня и стекла
Я слышу: горестно и глухо
Летит ужасная стрела.

Напитана анчарным ядом,
Она летит, свистит во сне
И падает почти что рядом,
Всё озарив. Сама в огне.

Я просыпаюсь и недвижно
Смотрю в окно, понять желав
Свой сон, столь искренний и книжный,
Как песнь: «И смертью смерть поправ».

1978

*   *   *

Без честолюбия поэт
Ужасно скучен. Слава, слава!
Её пленительный расцвет,
Её восторженный привет,
Её вино, её отрава.

Глубокий царскосельский сад,
Широкошумная дубрава —
О слава! Слаще нет наград.
Дарит налево и направо!

Её державинский закат
В толпе завистливых внучат.
И памятник. И слава, слава!

1978

*   *   *

Всем, кто живет во времени одном,
Приходят одинаковые мысли.
(О времени, о времени своём!)
Но одному они приходят днем,
Другому по ночам.

Один их может воплотить в слова.
Другому по ночам милей постель.
У третьего кружится голова
(Он слишком много пьёт).

Но мысли одинаковы у всех.
Их каждый, каждый узнаёт,
Как собственный неутолимый грех.
Как собственный бескровный неуспех,
Как ложь и канитель.

1978

РАЗГОВОР
Забудь, что ты поэт. Забудь на самом деле.
И кто тебе сказал?
Что? Сердце бьется на пределе?
Бессонница толпится у постели,
Знобится, как вокзал?

Давно смешны все выраженья страсти.
Все вынуты слова.
Осталось небо. И ненастье.
Всё холодней затверженное «здрасте»,
Худее рукава.

Бессмыслица со всех сторон глядится.
Бессмыслен каждый день.
Бессмыслица ночами снится:
Брусника, счастье, голубица,
Поэма, лень.

Так что ж ты ищешь в этой мерной речи?
И что за сила в ней?
(Ведь с каждым днём труднее, а не легче!)
— Она берёт меня, как мать брала, за плечи:
Не горбись! Будь прямей!

1978

*   *   *

Сегодня зимний день, но тих не по-январски.
И оттепели нет, а воздух влажно-свеж.
На небе ясные прозрачнейшие краски.
В снегу — небрежность сброшенных одежд.

За нами хлопнула так звонко дверь парадной.
Пока, пока! Гляжу тебе вослед,
Как ты идёшь свободно, безоглядно.
Тебя я вижу. Но тебя уж нет.

Стою, гляжу вдоль улицы, вникая
В сокровище, что жизнью мне дано:
Красоты неба, поступь дорогая.
Не обернешься, знаю. Всё равно!

Смотрю — всё уменьшается фигурка.
Но этот воздух, небо, дали глубь,
В прозрачных складках снег… Почти что жутко —
Настолько этот мир мне близок, родствен, люб.

Немыслимо расстаться с небом светлым.
Роднее, кажется, не будет ничего.
Я узнаю судьбу по всем приметам.
Вот миг пронзительный! — Как выражу его?

1979

*   *   *

Когда на землю сходит небо,
Оно становится родней, —
Дождем касаясь тайно, слепо
Ладоней наших, лиц. Ветвей.

Мы разговоры о погоде
Всегда имеем про запас.
Не дождь идет — а небо сходит
На землю, сплачивая нас.

Милее дом, и речи — проще,
Висок склоняется к виску.
Мы небо узнаем на ощупь,
Когда бредем в дожде, в снегу.

Не то что в синей оболочке,
Совсем иное — в ясный день,
Когда мы все поодиночке
Свою отбрасываем тень.

1979

*   *   *

Привычно мне, как воли, ждать весну.
А летом — выясняю отношенья.
В Абрамцеве, в Пенатах и в Клину,
В Муранове — была без приглашенья.

В каких гостях я только не была!
Не запиналась на каких порогах!
Гляделась, как царевна, в зеркала
У русского царя в чертогах.

Попутным ветром веет от реки
Весной горячей в птичьем безумолке.
Была, была (знакомства широки!)
В Михайловском, не говоря о Мойке.

И в толчее толкаясь городской,
Я заходила просто по-соседски
В дом на углу Кузнечного с Ямской
(Ямскою бывшей, нынче — Достоевской).

С ума соскочишь, сидя взаперти.
Как хорошо, что есть куда пойти.

1979

*   *   *

Заснула в Любани,
Проснулась в Клину.
И сразу же — к раме,
К двойному окну.

С плацкартной постели
Вгляделась во мрак,
Вдыхая сквозь щели
Российский сквозняк —

С дождями, с ветрами,
С дымами — как встарь.
На лаковой раме —
Не пыль. Это — гарь!

И на занавеске
Темнеет кайма.
Московский да Невский —
Родные дома!

Туда — чтоб согреться,
Остынуть — назад.
Как маятник сердца:
Москва — Ленинград.

1979

*   *   *

Мой взгляд городской, притуплённый:
Ограды, фасады в упор,
Балконы, углы и колонны,
Проспекта глухой коридор.
Так глухо по улицам тесным
Под сводом далеким, небесным
(Под каменным — кажется мне)
Брести вдоль домов в полутьме.

Но как же мой взгляд близорукий
Летит, про меня позабыв,
Когда после зимней разлуки
Опять выхожу на залив.
Отрада свободного взгляда!
Летит к горизонту. И жадно
Впивает небес глубину.
Обратно его не верну!

А город — он где-то за мною.
Хоть я за чертою стою,
Но чувствую город спиною, —
Извечную крепость мою.
Мой город весенний, высокий
Мне взгляд подарил дальнозоркий:
Довольно сидеть взаперти.
Взгляни-ка, что там, впереди!

1980

*   *   *

К чему вдохновенная поза,
Исполненный гордости жест?
Ведь времени мало! Ведь поздно
Для этих излишних торжеств.

Поэтому вовсе не нужно
Искать «подходящий момент».
Прогулка, стихи или ужин —
Все вместе. Здесь разницы нет.

В дороге, в ночи, при народе —
Перо да бумаги листок.
Ведь время уходит. Уходит.
Уходит земля из-под ног.

Такая простая по сути,
Такая понятная вещь:
Ведь времени нет. И не будет.
Себя ожиданьем не тешь!

1980

НОЧНЫЕ ЧАСЫ
Покровы ночи невесомы,
Непроницаемы для глаз.
Часы безжизненные дремы,
Часы любви не напоказ.

Часы, когда наш край не к солнцу,
А к дальним звездам обращен, —
Земля беспамятно несется
Путем орбит, путем времен.

Уже не солнце перед нами,
А черный космос нам открыт:
Струится между облаками,
Глаза, не занятые снами,
Притягивает, как магнит.

Глядеть в потемки не устану.
Я знаю, близясь к рубежу:
Я не травой — а бездной стану,
В которую сейчас гляжу.

1981

ПРИЛОЖЕНИЕ

ДЕТСКИЕ СТИХИ ТАТЬЯНЫ КОТОВИЧ, ВЗЯТЫЕ ИЗ ЛЕНИНГРАДСКОГО АЛЬМАНАХА ДЕНЬ ПОЭЗИИ НА 1964 ГОД

[1962-1963]

В 1964 году Татьяне Котович 17 лет, она еще школьница. Печататься в те годы было неимоверно трудно; так трудно, что нормальному человеку, живущему в эпоху интернета и копеечной поэзии на вынос, этого не вообразить. Появление стихов школьницы в таком официозном и парадном издании как День поэзии воспринималось в среде пишущих не как успех новичка, а как прямое вхождение в святая святых русской литературы с простирающими к тебе объятия Александром Сергеевичем и Львом Николаевичем.

Не менее поразительна и прикладная сторона такой публикации: она означала, ни много ни мало, государственное признание. Автор становился поэтом. Перед ним открывалась дорога в субсидированную литературу, к изданию индивидуальных сборников стихов (чего люди десятилетиями добивались), к членству в союзе писателей и литфонде (то есть к деньгам), ко всяческих льготам, от так называемых домов творчества до заграничных поездок, напрочь закрытых перед «простым советским человеком», наконец, к тому, что̀ все эти льготы разом перевешивало: к освобождению от подлой советской службы с ее ежедневным каторжным хождением к установленному часу на завод или в учёное заведение. Вот что такое была публикация в Дне поэзии. И новичку довольно было одного стихотворения; два уже казались каким-то чудом святого Януария... а у Татьяны Котович в Дне поэзии на 1964 год вышло, соберитесь с духом, целых пять стихотворений, столько же, сколько у тогдашнего Сарданапала ленинградской поэзии Прокофьева, не к столу будь помянут.

Чем же Татьяна Котович ответила на эту улыбку фортуны? Внезапным взрослением и отказом от поблажек. Своими настоящими стихами, которые не то что День поэзии, а ни одно советское издание напечатать не могло.

Стихи Татьяны Котович «пробила» в День поэзии ее дворцовская руководительница, поэтесса Наталья Грудинина, энергичная, честная и ограниченная (известная не своими стихами, а тем, что в 1964 году вступилась за Бродского, когда того судили за тунеядство). Грудинина, конечно, и прошлась по этим стихам, что-то в них поправила; была у нее такая привычка в ее «работе с молодыми» (этим она осуществила четвёртую цензуру; всякий печатный текст, от этикетки до романа, проходил две официальных цензуры, которым, конечно, предшествовала самоцензура автора). Не верю, что Татьяна Котович позволила Грудининой что-то приписать; скорее разрешила что-то вычеркнуть, и эти вычёркивания легко угадываются. В результате получились вполне «проходные стихи». Впрочем, они и без того обладали главным: не только были советскими (какими же иначе?), но уже и злободневное веяние отслеживали: поворот большевиков от интернационализма к русскому национализму.

Черпает ранняя Котович не из самого чистого источника, но и тут ее не упрекнёшь. Не удивительно, что в 1962-1963 годах талантливая пятнадцатилетняя девочка ориентируется на Маяковского. Не удивительно и то, что в своих настоящих стихах она так же решительно поворачивается спиной к этому дутому кумиру, как и ко всей прочей советской неправде.

Юрий Колкер

10-11 января 2015,
Боремвуд, Хартфордшир

РУССКОЕ

Меня растили и пестовали
Чаадаевы и Пестели.
Общества Южные,
В Сибири выселенные,
Декабри вьюжные,
Деревянные виселицы.
Россия, Россия — талантище,
Великой кровью омытый.
Деревянно-крестовое кладбище,
Мемориальные плиты.
Суровые рокописи.
Молодые лица
На пушкинской рукописи
Слева на странице.
Эти головы так доверчиво
В мои ладони легли томами.
Я смотрю в их глаза вечные
Сквозь времен загадочные туманы.
Слова
прямые и ладные,
Высокий российский стиль.
В них расплескала Ладога
Свою голубую стынь…
…Я иду солдатом
по той поре,
Я в могилу падаю братскую,
Чтобы
в заснеженном декабре
Выйти на площадь Сенатскую.

[1962–1963]

НЕЗНАКОМЦАМ

Я люблю, чтоб за стенкой — музыка,
Я люблю, чтоб за стенкой — шум.
Тишину же глухую и мутную
За равнодушие не переношу.

Я люблю, чтоб до самой ночи
Из-за стенок аукался смех,
Чтобы не было одиночества,
Чтобы знали по имени-отчеству
Их, невидимых, всех.

У меня в комнате — четыре стены,
А за каждой —
четыре судьбы
И четыре судьи,
Четыре разнозвучных струны,
Четыре непохожих страны.
Как я мало знаю о них,
О самых близких моих.

Мы к одной стене прикасаемся,
Мы по комнатам рядом слоняемся
На расстоянии руки протянутой,
Которой не быть протянутой!
Может быть, ночью, к стене повернувшись,
Мы смотрим в лица друг другу…
А вдруг
кому-то помочь нужно —
Кому-то приходится туго!..
…Я на улице встречу вас.
И не подниму глаз.
И мы разминемся,
неузнанные…
…Я люблю, чтоб за стенкой — музыка!
Так же, как люблю, чтоб солнце!..
Незнакомые мои знакомцы.

[1962–1963]

ПАМЯТИ УБИТЫХ ПОЭТОВ

Ваши матери ходят в черном,
Вечно помнящие о войне.
А у ваших любимых девчонок
Волосы в седине.
В седине
в январской,
В нерастраченной ласке
Про вас, близких,
Под обелисками…
До сих пор
Улицы пустой рукав
Заправлен в карман площади.
До сих пор
Между нами
войны река,
Огненная, полощется.
До сих пор ветеран-инвалид
С костылями мается в сквериках
И про войну говорит:
«Дело скверное…»
В ваши строчки вошла война,
Ваши строчки расстреляла война,
И следы война замела,
И забыла война имена,
Которые отняла.
Имена ваши,
Имена павших
В звонкую пашню,
В звонкую не от весны,
В звонкую от войны…
Песни ваши, прерванные
Пашнями, взрывами взрытыми,
В строчки послевоенные
Новыми вошли ритмами!
…Ваши матери ходят в черном,
Вечно помнящие о войне.

[1962–1963]

*   *   *

Как зернышко, в землю брошенное,
Сердце у меня в груди
Что-то к весне расшумелось,
расстучалось —
Вот-вот прорастет!
Что же я стану делать
с зеленым кустом на груди?

[1962–1963]

*   *   *

Серый голубь оттепели
Ходит по крыше.
Серый, серый
голубь оттепели.
Склевал весь снег.
Выклевал город до черных
мокрых камней.
Серый голубь оттепели
Не спеша гуляет по улицам,
Мокрые лапы
в лужи обмакивает…
…Оттепель в середине зимы,
Как парус в середине кораблика,
Что девчонка пустила
поплавать в луже.
Оттепель — вера в весну!

[1962–1963]


помещено в сеть 10 января 2015

Юрий Колкер