У Джакомо Казановы — два лица. Одно из них, что и говорить, малопривлекательно. Перед нами сибарит, авантюрист и проходимец, никогда в жизни не работавший и не зарабатывавший, а всегда живший за чужой счет, преимущественно, на деньги женщин, которых он же и дурачил. Он изображал из себя предсказателя и мага, за что, кстати, и угодил в тюрьму в Венеции, — точнее, угодил по навету недоброжелателей, объявивших его чуть ли не каббалистом, но магические книги и в самом деле были найдены у него при обыске. Конечно, попасть в тюрьму в Венеции XVIII века было почти так же просто, как в Советском Союзе сталинской поры, — да и государство, тогдашняя Венецианская республика — Республика Серениссима, яснейшая, безмятежнейшая, по определению самих венецианцев, — почти так же вторгалась в частную жизнь подданных, как Москва времен Ежова и Берии, — только с большей элегантностью, что ли. Словом, перед нами циник и гедонист, ни во что, кроме наслаждений, не веривший, — и всю жизнь соблазнявший женщин.
С этим плоским представлением мы и останемся, если не разглядим второго лица Казановы, которое неотделимо от его эпохи. А эпоха на дворе стояла поразительная. Вообразите себе молоденькую хорошенькую монашку с ангелоподобным личиком, у которой в одном кармане табакерка, а в другом — пистолет английской стали да батистовый платок с тончайшими кружевами. Это одна из любовниц Казановы — и отнюдь не жертва, заметьте, а такая же авантюристка, как он сам, только мемуаров нам не оставившая. Да и описание их любовных игр лишено скабрёзности, хамства или жестокости, — наоборот, это сущая поэма... Вообще в смысле половых свобод восемнадцатый век едва ли уступал двадцатому — правда, с одной важной поправкой: наслаждаться умели в ту пору острее, ибо знали, что сладок только запретный плод. Я всегда думал, что самое таинственное из стихотворений Ахматовой — «Есть в близости людей заветная черта» — именно об этом: о том, что отсутствие авантюры и риска расхолаживает самых пылких любовников. А рисковал Казанова и его бешеные приятельницы вроде этой монашенки по-настоящему. Подчас во имя наслаждений на карту ставилась жизнь, а в некоторых случаях — и вечное блаженство. Сам Казанова, разумеется, в бога не верил, но некоторые из его возлюбленных были в той или иной степени набожны...
И не нужно думать, что эти наслаждения были чистой физиологией — вовсе нет! Если угодно, это была дружба, иногда нежная и долгая, — вроде той, которую предрекал английский мыслитель и писатель Уильям Годвин, ненавидевший средневековые устои брака. Скажем, роман с таинственной Анриеттой длился у Казановы несколько месяцев без перерыва, а воспоминания о нем и о ней он лелеял всю оставшуюся жизнь. Казанова пишет, что за те полгода, что они с Анриеттой не расставались, — ни разу, ни днем, ни ночью — никогда — им не было скучно вдвоем. Вообразите себе: ни разу! Они слушали музыку и сами музицировали, наслаждались живописью и красотами природы, а главное — наслаждались обществом друг друга, возможностью быть рядом, говорить друг с другом, улыбаться друг другу. Это были незаурядные люди, богато одаренные натуры, исключительные и вместе с тем типичные для XVIII века, понимавшие, что счастье — чудо, и умевшие дорожить им... Между прочим, и Анриетта, по некоторым признакам — французская аристократка с немецкой фамилией, — никогда не могла забыть Казанову. Привет, полученный им от нее спустя десятилетия, не оставлял в этом сомнений. Вот вам и холодный разврат!
Я ничуть не возвеличиваю Казанову и не пою дифирамбов его эпохе. Сам бы я меньше всего хотел походить на него, ибо знаю наслаждение более высокое: наслаждение творчества. Я говорю другое: Казанова с невероятной силой обнаружил, буквально вскрыл игровое начало жизни, — то игровое начало, без которого и творчества не бывает. Он, впрочем, тоже творил. Объектом приложения его творческих сил был не холст живописца, а жизнь, самая ткань жизни. Творил он и свою легенду, без которой сегодняшняя европейская культура была бы неполна, — но для самого Казановы дело было совсем не в этой легенде. Тщеславия не видим в нём вовсе; да если б оно и было, — счастливая любовь, как мы знаем от Пушкина, перевешивает желанье славы. Можно сказать и так: своею жизнью Казанова поставил неслыханный эксперимент, испытал, исчерпал одну из сторон человеческой природы — и получил поразительный результат. Не из тщеславия писал он и свои мемуары. Он принялся за них в старости, когда активная жизнь была уже позади. Принялся не ради того, чтобы прославиться или оставить портрет эпохи и ее нравов, нет: он всего-навсего хотел еще раз, заново, пережить всё, что с ним случилось. Тут и обнаружилась его феноменальная наблюдательность и столь же неправдоподобная память, а так же и то, что он был превосходным стилистом (писал он, разумеется, по-французски). Недаром Павел Муратов, блистательный искусствовед и писатель времен первой русской эмиграции, назвал автобиографию Казановы вообще лучшей из когда-либо написанных автобиографий. Весьма характерно: долгое время считалось, что эти мемуары — подделка, фальсификация. Так и думали до тех пор, пока не стало очевидным, что такое попросту не сочинишь.
11 июня 1998,
Bush House, Лондон;
помещено в сеть 23 декабря 2013
на волнах РУССКОЙ СЛУЖБЫ БИ-БИ-СИ, Лондон, 11 июня 1998.
