В драматической поэме Лессинга Натан Мудрый знаменитый повелитель правоверных султан Саладин выведен этаким европейцем эпохи просвещения. Он держится широких взглядов, веротерпим, ведет праздный образ жизни и государственными делами почти не занимается. Все его силы отданы состязанию в благородстве и великодушии с каждым встречным и поперечным, а это, надо сказать, отнюдь не легкий труд, ибо и все прочие действующие лица заняты тем же самым. Единственный злодей — католический патриарх — на минуту появляется на заднем плане, но ничего не совершает. Саладин и его друг, еврей Натан, в один голос называют деньги прахом и раздают их направо и налево. В промежутках султан играет в шахматы со своей сестрой Зитой, дамой весьма эмансипированной... Написана поэма Лессинга в конце XVIII века, на заре романтизма.
Примерно через полстолетия выходит роман Вальтера Скотта Талисман. Торжествующий романтизм уже не довольствуется идиллическими картинами всеобщего умиления друг другом и игрой в поддавки. Саладин Вальтера Скотта не боится крови и сам проливает ее. Он всегда в первых рядах сражающихся. Он склонен к мистификациям и переодеваниям. Он знаток медицины и философ, и — самая реалистическая деталь — он ревностный мусульманин, для которого крестоносцы — неверные и многобожники. При всем том он, как и у Лессинга, — верх рыцарства, благородства и доблести, воплощение всех добродетелей, отвечающих пониманию романтиков. Слово Саладина нерушимо, честь — безупречна.
А вот каким рисует Саладина современный французский писатель Эрбер ле Поррье в своем романе Врач из Кордовы:
«…Вопреки всему тому, что о нем говорили, он не был ни турком, ни сирийцем, ни принцем. Салах-ад-дин был пастухом-курдом. В восемнадцать лет он спустился с гор, имея при себе лишь коня и саблю; в пятьдесят пять — умер повелителем всего Востока… Как очертить словами такую личность? Без всякого сомнения, он был благороден — тем благородством ума и сердца, которые ниспосылаются лишь немногим. Но он же подчас бывал и жесток, и вспыльчив. Выросший в горах, он и сам был горой, но горой одушевленной, прекраснодушной. Но что ни скажи о нем — противоположное тоже будет верно. Он любил все, кроме денег, которые любили его. Огромные состояния приходили к нему и уходили от него, как тучки небесные. И мне известно только одно желание, которое ему не удалось осуществить: паломничество в Мекку…»
Эти слова Поррье вкладывает в уста придворного врача Саладина, знаменитого еврейского ученого Маймонида, от лица которого ведется повествование.
Действительно, Юсуф Салах-ад-дин (или, как его прозвали европейцы, Саладин) был курдом из низов, — но только не пастухом и даже не сыном пастуха. В самый день его рождения отец будущего султана, Айюб, не по своей воле сложил с себя обязанности начальника гарнизона небольшой крепости Тиркит на берегу Тигра. Случилось это в 1138 году. Но вскоре опала сменилась для Айюба стремительным возвышением. Уже через год мы видим его наместником Баальбека, важного города в окрестностях Дамаска, затем — визирем, а вскоре и правителем Дамаска, издавна слывшего жемчужиной Сирии. Еще более успешную карьеру сделал брат Айюба, дядя Саладина, Ширкух. Он становится главнокомандующим всей сирийской армии при султане Нур-ад-дине — и едва ли не соправителем страны. Именно с Ширкухом Саладин впервые вышел в поход.
Набросаем политическую карту Ближнего Востока начала двенадцатого века. Империя турок-сельджуков, сменившая арабский халифат, уже распалась, но сельджукские князья, атабеки и эмиры продолжали контролировать огромные территории. Персидский ученый Раванди, современник Саладина, писал султану Рума (Малой Азии): «…Слава Богу, в землях арабов, персов, византийцев и русов слово принадлежит туркам, страх перед саблями которых прочно живет в сердцах…»
В Палестине в конце XI века утвердилось воинственное государство крестоносцев — Иерусалимское королевство. В баснословно богатом, но слабом Египте царствовали шиитские халифы из династии Фатимидов, для которых сунниты стран Благодатного полумесяца были еретиками. Вот как характеризует тогдашнее политическое равновесие Эрбер ле Поррье:
«…Халифы Багдада и атабеки Сирии не сводили глаз с плодородной долины Нила. Туда же с жадностью смотрели и франкские короли Иерусалима. Три огромных разинутых пасти — картина не из приятных! Но стоило одной приблизиться, как начинали тявкать две другие. Это напряженное соперничество и давало Египту отсрочку…»
Ко времени возмужания Саладина Багдад был уже не в счет, зато сирийский султан Нур-ад-дин неуклонно набирал силу. Египту приходилось лавировать: заключать союзы с франками против турок и с турками против франков. В 1163 году Каир не выплатил ежегодной дани Иерусалиму, и король Амальрик I немедленно вторгся в Египет. Туда же поспешила сирийская армия во главе с Ширкухом. Саладин был при нем и отличился в походе. Он возглавил оборону Александрии, которую осадили крестоносцы. Город выстоял и открыл ворота только после заключения перемирия.
Однако франки редко соблюдали клятвы, данные сарацинам. До истечения срока перемирия Амальрик опять явился на берега Нила и объявил себя королем Египта. Достоверно известно, что в этот второй египетский поход против франков Саладин идти не хотел. Вот что он сказал своему овеянному славой побед дяде Ширкуху:
«…Я не воинственен, мне милее благочестивые беседы наших богословов. С меня довольно Александрийской обороны. Даже если бы мне посулили престол египетский, я не хотел бы браться за меч…»
Сцена в высшей степени любопытная! Саладин ведет себя в точности, как библейские пророки: отказывается от предназначенной ему высокой миссии, ссылаясь на свою непригодность. А ведь ему именно и был уготован престол, притом не только египетский. Но пророком оказался и Ширкух. Он, говорят, усмехнулся и ответил племяннику строкой из Корана:
«Ты ненавидишь то, в чем благо для тебя, — ибо не с тобой знание, но с Богом…»
Саладин уступил. С этого момента на нем словно бы покоится перст божий — столь счастливо, головокружительно и молниеносно развивается его карьера.
Сначала крестоносцы уходят из Египта без боя, почти бегут от сирийцев. Затем, в результате переворота, старый солдат Ширкух неожиданно для себя становится визирем Египта, то есть фактическим правителем страны при марионеточном халифе. Но он вскоре умирает, — и его место без всякой борьбы достается Саладину, чья репутация человека миролюбивого и уступчивого очень по душе дворцовой клике. Впоследствии Саладин скажет:
«Когда Бог отдал мне Египет, я понял, что мне предназначена и Палестина…»
Он и в самом деле был мягкосердечен и не властолюбив — но борьбу с франками понимал как долг правоверного. Это был джихад, священная война (иначе джигит; общее, более широкое, значение слова: благочестивая доблесть, доблесть и благочестие), и здесь Саладин становился неумолим и непреклонен: франки должны навсегда покинуть земли Пророка. Франками называли тогда на Востоке всех европейцев. В мире еще жило эхо франкской империи Карла Великого; а слово франк в европейской юриспруденции в течение веков было равнозначно слову свободный (отсюда, кстати, идиома порто-франко для обозначения беспошлинной торговой зоны), ибо все подвластные франкам народы Европы в правовом отношении были хотя бы отчасти стеснены. При этом Европа представлялась на Востоке страной дикарей, а франки-европейцы были для тогдашних просвещенных мусульман не только неверными, но и варварами. Современник Саладина, эмир Усама Ибн-Мункыз, в своей Книге назиданий пишет:
«…Всякий, кто хорошо знает франков, видит в них только животных, обладающих доблестью в сражениях и ничем больше, — точно так же, как и хищники обладают храбростью при нападении. Прочих добродетелей они лишены. При этом франки, лишь недавно переселившиеся на Восток, отличаются более грубыми нравами, чем те, которые обосновались здесь и долго общались с мусульманами. Помню, когда между нами был мир, со мною как-то подружился один из приближенных короля Фулько. Он привязался ко мне и называл меня не иначе как братом. Мы часто посещали друг друга. Когда же он решил отплыть в свою страну, он сказал мне:
— Отправь со мною твоего сына — пусть он посмотрит на наши обычаи и научится разуму.
Мой слух поразили эти слова. Найдя благовидный предлог, я вежливо отклонил это предложение. Безумец не понимал, что для моего четырнадцатилетнего сына плен и рабство не были бы страшнее, чем поездка в страну франков…»
Как некогда библейский Иосиф, возвысившийся при фараоне, его тезка Юсуф Саладин вызвал в Египет отца и братьев — и даже предложил отцу занять его трон. (Номинально тут следовало бы говорить не о троне, а о должности; султан дословно означает правитель, наместник; но на деле эта власть, конечно, была равнозначна царской.) Айюб благоразумно отклонил это предложение, заявив: «Сын мой, Бог не вознес бы тебя, не будь ты его избранником…»
В самом деле, баснословная удача продолжает сопутствовать Саладину. Словно бы уступая дорогу лучшему, Нур-ад-дин умирает в расцвете сил, а его наследники ведут себя так, что власть, как созревший плод, сама падает в руки Саладина. Поразительно, что ему при этом даже не пришлось нарушать присягу на верность дому покойного султана. Британский историк прошлого века Стенли Лэйн-Пул утверждает, что Саладин вообще ни разу в своей жизни не нарушил слова или соглашения.
Под знаменами Саладина сплотились сунниты и шииты. В короткий срок, задолго до того, как Багдад утвердил за ним титул султана, Саладин завоевывает и славу искусного полководца, и любовь народа. Сельджукские правители и прежде отличались благородством, справедливостью и любовью к наукам. Но Саладин в придачу к этим качествам был еще необычайно прост и отзывчив, а его щедрость и великодушие к побежденным превосходили всякое разумение. Герой романа Эрбера ле Поррье, придворный врач султана в аль-Кахире (то есть в Каире), так описывает Саладина в эти годы, предшествовавшие последней фазе борьбы с крестоносцами:
«…Отсутствие образования с лихвой возмещалось у него тягой к наукам и одухотворенностью. Душа Юсуфа была богаче поэзией и истиной, чем Коран, который он знал наизусть. Ни одного мгновения он не сомневался, что идет прямо в лоно Пророка. Война была этим путем, ибо сказано: спасение — под сверкающими саблями, и рай — под сенью мечей... Если флажок на фронтоне дворца был спущен, это означало, что султан сам выступил в поход. Отсутствие войск превращало аль-Кахиру в деревню. В эти дремотные месяцы, когда на улицах реже слышалось ржание лошадей, мне легче работалось и писалось. Юсуф отсутствовал полгода, год, иногда больше. Он возвращался в облаках пыли и в ореоле побед, уже вошедших в привычку, и за ним неслись славные имена: Мосул, Яффа, Басра, Хиттин... В то время, как народ пировал, Юсуф предавался размышлениям о смысле жизни…»
На самом деле после 1182 года Саладин уже не возвращался в Каир, сделав своей столицей Дамаск. Что до побед, то они преобладали, — но случались и неудачи, например, при штурме городов, а в 1177 году под Рамлой крестоносцы во главе с королем Болдуином IV (который, между прочим, был болен проказой) нанесли Саладину чувствительное поражение.
Иногда военные действия прерывались длительными перемириями. Ненавидевший вероломство, Саладин так и не смог привыкнуть к тому, что рыцари почти неизменно нарушали условия этих перемирий. Но клятва неверным недорого стоила для тогдашних христиан; а католический иерусалимский патриарх с готовностью отпускал грех клятвопреступления перед сарацином. Вообще, франки пользовались любой возможностью для грабежа в мирное время. Грабили не только города, но и караваны. Этими подвигами особенно прославился барон Рено де Шатийон. Под стенами его крепости Карак на восточном берегу Мертвого моря пролегал караванный путь из Аравии; здесь проходили не только товары из Индии, но и паломники из Мекки. Утверждают, что в одном из караванов Рено захватил сестру Саладина и потребовал за нее выкуп. Но терпению султана пришел конец лишь тогда, когда этот дерзкий разбойник отправился в поход на Мекку: с тем, чтобы разорить, как он заявил, логово «проклятого погонщика верблюдов» — пророка Магомета. Поход Рено закончился полным провалом, и сам барон едва спасся бегством. Тогда Саладин поклялся проучить франков за эту святотатственную вылазку и своими руками убить клятвопреступника.
Случай вскоре представился. В 1187 году произошла самая знаменитая битва эпохи крестовых походов, решившая судьбу Иерусалимского королевства. Основные силы крестоносцев и сарацин сошлись в окрестностях Тивериадского озера в Галилее, у холма Хиттин — чуть ли не у того самого, на котором Иисус произнес свою Нагорную проповедь. Сегодняшние историки и стратеги, изучающие диспозицию сражения, не перестают изумляться тактической слепоте крестоносцев. Допускают, что рыцари пришли к месту битвы измотанными, в то время как сарацины сумели каким-то образом сохранить свежесть и бодрость; строят и другие догадки, — но нечто загадочное в этой катастрофе всё же остается. Так или иначе, а войско короля иерусалимского Гвидо де Лузиньяна было не только разбито на голову, но и почти полностью уничтожено. У подножья Хиттина осталось около тридцати тысяч трупов христиан; Гвидо и весь цвет рыцарства попали в плен. Тогда-то Саладин, во исполнение обета, собственноручно заколол Рено де Шатийона, в то время как с остальными рыцарями обошёлся по-рыцарски.
Для крестоносцев все было кончено. Войска у них больше не было. От королевства остались лишь разрозненные островки невзятых крепостей. Эрбер ле Поррье пишет:
«…В тот год мусульмане ликовали как никогда. Юсуф привез победу над Иерусалимом. И ведь он не устроил там резни в отместку за отвратительную бойню, совершенную крестоносцами. Он воочию показал превосходство цивилизованного народа над озверевшими варварами…»
В этих словах нет преувеличения. Чтобы понять это, заглянем на столетие назад. В 1099 году, в ходе первого крестового похода, крестоносцы взяли Иерусалим. Вот что сообщает анонимная итало-нормандская хроника Деяния франков и прочих иерусалимцев, написанная, как полагают, одним из прямых участников этих деяний:
«…Войдя в город, наши пилигримы гнали и убивали сарацин до самого Храма Соломонова, и в храме похватали множество мужчин и женщин и убивали, сколько хотели. Бойня была такая, что наши стояли по лодыжки в крови. Никогда еще никто не видывал и не слыхивал такого истребления язычников…»
А вот другое свидетельство очевидца — провансальского священника Раймунда Ажильского. Он пишет:
«…На улицах и площадях города можно было видеть кучи голов, рук и ног. Если поведаем правду — превзойдем всякую вероятность. Достаточно сказать, что в Храме Соломоновом и в его портике передвигались на конях в крови, доходившей до колен всадника и до уздечки коня… Драгоценным зрелищем было видеть благочестие пилигримов перед Гробом Господним и как они рукоплескали, ликуя и распевая новый гимн Богу…»
В стихотворной хронике Рауля Канского Деяния Танкреда, тоже — очевидца и участника, рассказывается и о другой стороне деяний пилигримов:
|
Кинулись в домы, на крыши, в сады, в огороды — везде Бьют, убивают, и грабят и опустошают. Одни Золото тащат, другие же скот, серебро и рабов И драгоценные камни, кому довелось их найти. Глянь, душит старцев один, отбирает младенцев другой, Третий же серьги торопится повырывать из ушей… |
Благочестивая картина, нечего сказать… В мусульманском Иерусалиме свободно жили не только мусульмане, но и христиане, и евреи. Многие христиане при взятии города уцелели, нарисовав на дверях кресты и укрывшись в подвалах, дома же отдав на разграбление: о спасении имущества нечего было и помышлять. Евреев, по свидетельству арабского историка Ибн-аль-Каланиси, рыцари сожгли живьем в синагоге. Эрбер ле Поррье дополняет эту картину устами своего героя, чудом спасшегося во время резни:
«…На девятый день они ворвались в город. Теперь они могли начинать освобождать. Если вдуматься, всяческие освобождения — настоящая страсть западных народов. Они работали методично — мечами, алебардами, ножами, не торопясь, как если бы впереди у них была вечность. В каком-то смысле это так и было: ведь за эти благочестивые подвиги им и была обещана вечность. Мечеть Аль-Акса пылала, до отказа набитая живым мясом. Я видел, как лучники хватали младенцев, каблуком разбивали им черепа и бросали в огонь. Я видел, как насиловали и тут же убивали женщин. Лишь к ночи водворилось спокойствие, потому что освобождение завершилось…»
Теперь посмотрим, как обошелся с побежденными христианами Саладин. Описание взято нами из книги французского писателя XVIII века Клода Марэна:
«…Всем было разрешено покинуть город и унести свое имущество, уплатив подушную пошлину. За мужчину полагалось 10 золотых динаров, за женщину — 5, за ребенка — 1. Семь тысяч бедняков отпускались за круглую сумму в 30 тысяч золотых византийской монетой из казны госпитальеров. Выкупная сумма подлежала внесению в течение сорока дней, а те, кто не внесет ее, уходили в рабство. Храм Гроба Господня был пощажен, и христианам разрешалось за плату посещать его…»
А вот что пишет английский историк прошлого века Стенли Лэйн-Пул:
«…Со стороны христиан не последовало ни одной жалобы на насилия или притеснения. Конечно, у городских ворот не обошлось без случаев мошенничества со стороны сборщиков, но это было скорее исключением, чем правилом, — да и вообще не шло ни в какое сравнение с теми ужасами, которыми в ту пору сопровождалось завоевание городов. Когда все платежеспособные вышли, брат Саладина, египетский наместник аль-Адил, не объявляя своих намерений, попросил у султана тысячу человек из оставшихся невольников. Их вывели из города — и аль-Адил тут же отпустил всех на свободу. Затем пришла очередь Саладина: он без выкупа освободил всех оставшихся за стенами пожилых людей. Таковых оказалось немало — они поодиночке выходили через портал святого Лазаря от восхода до заката. Латинский патриарх Иерусалима Ираклий тоже вымолил у султана еще тысячу душ…»
Впрочем, сам Ираклий, покинувший город за те же 10 золотых, что и рядовые жители, беспрепятственно вывез не только все золото Храма Гроба Господня и других церквей, но и все свое баснословное состояние. После этого 15 тысяч его братьев во Христе, его беднейших соотечественников, были уведены в рабство — на них у христианского святителя денег не нашлось.
Весть о падении Иерусалима как громом потрясла христианский мир. По призыву папы цвет европейского рыцарства отправился в Третий крестовый поход. Крестоносцами стали император Фридрих Барбаросса, английский король Ричард Львиной Сердце, французский король Филипп II Август, эрцгерцог австрийский Леопольд и еще многие государи Европы. В лагере под портовым городом Акрой собралось до трехсот тысяч крестоносцев. Но — гора родила мышь. В итоге двух лет боев и лишений, понеся колоссальные потери, крестоносцы отвоевали у Саладина прибрежную полосу от Акры до Яффы шириной в 10 километров с несколькими городами, да выговорили свободу небольшого христианского княжества Антиохийского в Сирии, и без того нетронутого Саладином. Крестоносцы дважды видели стены Иерусалима — но даже не приступили к его осаде. Особенностью этой войны было то, что хотя Саладин чаще терпел поражения, чем одерживал победы, поражения только усиливали его — и ничего не давали крестоносцам.
Последним вернулся в Европу Ричард Львиное Сердце, так и не поклонившись Гробу Господню. Он показал себя в этом походе столь же неустрашимым, сколь и жестоким, а подчас и коварным. В рукопашном бою, пешем или конном, ему не было равных. Но когда этому монарху почудилось, что Саладин медлит с исполнением условий одного из многочисленных перемирий, он не задумываясь приказал обезглавить 2700 пленных сарацин. При этом сам Ричард нарушал перемирия неоднократно.
С чем же остался Саладин, когда Европа отхлынула? — Вот что пишет английский историк Стенли Лэйн-Пул:
«…Вся мощь Третьего крестового похода не поколебала государства Саладина. Ни одна провинция, ни один вассал не отпали от него. Мусульмане Востока видели в Саладине своего естественного лидера и защитника. Византийский император и султан Малой Азии, царь Грузии и католикос Армении — дорожили дружбой Саладина и считали его своим союзником. Они, правда, не помогли ему в войне, но поздравили с победой. Всю тяжесть борьбы с крестоносцами султан вынес на своих плечах, оставаясь не только монархом, но и главнокомандующим. В течение всего этого напряженнейшего периода в жизни народов империи всем ходом событий управляли один разум и одна воля — разум и воля Юсуфа Саладина…»
Осенью 1192 года в Иерусалим прибыл первый караван христианских паломников, на этот раз — мирных. Саладин был в городе — он осыпал дарами главу каравана, епископа английского города Солсбери, и позволил ему назначить двух латинских священников в Храм Гроба Господня. Любопытно, что незадолго перед этим «друг и союзник Саладина», византийский император, просил позволения прислать в этот храм греческих священников, но получил отказ. Стало быть, спор о правах на христианские святыни Иерусалима, который 660 лет спустя послужил поводом к развязыванию Крымской войны, имеет своим истоком поистине христианскую любовь Саладина к своим врагам.
Между прочим, поведение Саладина многим современникам казалось именно христианским — недаром в кругах крестоносного воинства всерьез обсуждали возможность обращения Саладина или хотя бы его брата аль-Адила в христианство. Строились даже планы брака между сестрой Ричарда, вдовствовавшей королевой Сицилии, и аль-Адилом, — с тем, чтобы эта чета царствовала в Палестине. Сентябрьское перемирие 1192 года, заключенное на три года, три месяца и три дня (для Ричарда и Саладина — навечно), положило конец этим матримониальным проектам.
Саладину оставалось жить считанные месяцы. Он словно бы исполнил свою земную миссию и мог теперь спокойно умереть. Страшное переутомление, целое десятилетие аскетической походной жизни — подорвали его здоровье и облегчили путь болезни, — желтой горячке, свалившей его в Дамаске. Саладин умер в среду, 16 марта 1193 года. Смерть обнаружила еще одну сторону этого удивительного человека. Невозможно поверить, но правитель всего Востока умер нищим. У него не было решительно никакой собственности: ни замков, ни деревень, ни домов, ни вещей. Единственное, чем он владел вполне — свой меч — он унес в могилу. Денег у султана правоверных тоже не оказалось. В самый час смерти Саладина его секретарь, Бега-ад-дин, насчитал в казне один-единственный золотой динар тирской чеканки и сорок семь серебряных дирхемов. Этого не хватало на самое скромное погребение. И верный помощник правителя полумира отправился занимать для него в долг — не в первый, но теперь уже точно в последний раз.
Вот что пишет о характере султана историк Клод Марэн:
«…Напрасно было бы искать в сохранившихся описаниях Саладина черт характера, обыкновенно приписываемых монарху. Никто не называет его величавым или царственным. Ни один государь не был доступнее, радушнее, добросердечнее. Его всегда окружала шумная и отнюдь не чинная публика. Свобода высказываний была полная — точнее, почти полная: султан не выносил сквернословия и дурных отзывов об отсутствующих. Сам он взвешивал каждое свое слово, даже когда его провоцировали на резкости. Его аскетизм был сродни самоистязанию. Его трудолюбие поражало видавших виды современников. Не сохранилось сведений ни об одном резком слове, обращенном Саладином к мусульманину или неверному. Ежедневно, несмотря ни на какую усталость, он сам разбирал петиции — и никто не уходил от него с пустыми руками. Дважды в неделю он судил — и подданные знали, что подать жалобу можно и на сына султана, и на самого султана — и что им нечего бояться: даже проиграв такой иск в силу законов шариата, они могли ждать похвалы, а то и награды. Невозможно вообразить себе человека менее эгоистичного, более приверженного возвышенным целям — и более любимого народом. В день смерти Саладина над Дамаском стоял плач и стон десятков тысяч людей — но еще выразительнее была страшная, прямо-таки мертвая тишина, повисшая над городом ночью…»
Героем европейской романтической литературы Саладина сделала его пресловутая веротерпимость, простиравшаяся будто бы до признания частичной истины за христианством. Казалось бы, об этой черте характера говорят сами факты: тысячи отпущенных на волю и богато одаренных иноверцев. Но так ли было на самом деле?
Известно, что когда после взятия Иерусалима к Саладину пришли жены погибших при Хиттине рыцарей и сказали: «Мы потеряли все, и нет у нас защиты!», султан заплакал — и тут же вернул им ленные владения их мужей. В этой сцене — ключ к пониманию Саладина. Он не был веротерпим в своих сокровеннейших мыслях: он был просто по-человечески добр. Он мог жалеть христиан — но ни минуту не сомневался, что им уготован ад. Возможно, это лишь усиливало его жалость к ним. Он мог послать Ричарду коня в разгар сражения, которое мусульмане проигрывали; он мог осыпать золотом епископа, — но он же, повествуют хроники, не задумываясь казнил еретика, изменившего вере пророка и перешедшего в христианство.
На Востоке рыцарство Саладина встретило гораздо меньше понимания и восхищения, чем его военные триумфы. Характер великого султана сильнее запал в души европейцев. Не случайно великая арабская литература средневековья странным образом почти обходит молчанием образ султана, словно бы уступая его литературе европейской.
февраль 1993,
Лондон // Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 3 апреля 2012
тематическая передача на волнах РУССКОЙ СЛУЖБЫ БИ-БИ-СИ, Лондон, февраль 1993
журнал ВЕСТНИК (Балтимор) №15 (196), 21 июля 1998 (под псевдонимом Джонатан Молдаванов).
радиожурнал ЕВРОПА №9 на волнах РУССКОЙ СЛУЖБЫ БИ-БИ-СИ, Лондон, 7 сентября 1999 (версия САЛАДИН И КРЕСТОНОСЦЫ)
журнал НОВОЕ ВРЕМЯ (МОСКВА) №? 1998 (под псевдонимом Джонатан Молдаванов).
журнал АЛЕФ (Тель-Авив) №? 1998 (под псевдонимом Джонатан Молдаванов).
