(Джон-Эмерик-Эдвард ДАЛЬБЕРГ-АКТОН, 1834-1902)
Книга г-на Брайса — живое отрицание известного приговора Скалигера [1540-1609, французский гуманист из гугенотов], с такой силой повторенного затем Бэконом в его предостережении против книжных политиков: «Nec ego nес alius doctus possumus scribere in politicis» [Ни я, ни другой ученый не можем писать о политике (лат.)]. Важной отличительной особенностью книги является сила ее воздействия на американских читателей. Г-н Брайс находится в лучшем положении, чем философ, сказавший о другом: «Ich hoffe, wir werden uns recht gut verständigen können; und wenn auch keiner dem andern dazu helfen kann, dass ersieh selbst besser verstehe» [Я надеюсь, что мы сможем вполне понять друг друга, даже если ни один из нас не сумеет помочь другому лучше понять самого себя (нем.)]. Он пишет с таким знанием дела и чувством, его национальные, политические, общественные симпатии так непосредственны и неподдельны, что его труд, несомненно, способен вынести изрядную долю доброжелательной критики. Превосходной эмоциональной окраски этой работы вполне достаточно для того, чтобы подсластить пилюлю, какой ни один путешественник со времен Гиппократа никогда не прописывал сокрушающимся согражданам [намёк на легенду, согласно которой граждане Абдер пригласили Гиппократа подтвердить сумасшествие Демокрита, высмеивавшего их пороки, однако Гиппократ нашёл философа психически здоровым]. Факты, а не комментарии, несут в себе урок; и я не знаю лучшей иллюстрации недавнему высказыванию: Si un livre porte un enseignement, ce doit être malgré son auteur, par la force même des faits qu'il raconte [Если книга чему-то учит, то она делает это помимо автора, в силу самих излагаемых им фактов (фр.), — Жорж Санд, Нанон].
Если наш соотечественник [Брайс] лишён холодной нравоучительности своего великого французского предшественника [Токвиля], его необременительной мудрости и отстранённости мыслей, то он все же проделал куда более глубокое исследование действительной жизни, не говоря уже о сравнительном анализе политики в европейских приложениях трансатлантического опыта. Одно из очень немногих утверждений, которые он взял непосредственно у Токвиля, принадлежит одновременно к числу тех, тоже немногочисленых, которые решительный выискиватель ошибок мог бы оспорить. Ибо оба писателя говорят, что необходимость иметь две палаты представителей стала аксиомой политической науки. Я допускаю, что доктрина Пейна, Франклина и Самюэла Адамса, которую пример Пенсильвании и авторитет Тюрго сделали столь популярной во Франции, опровергается доводом Лабулэ: La division du corp législative est une condition essentielle de la liberté. C'est la seule garantie qui assure la nation contre l'usurpation de ses mandataires. [Разделение законодательной власти есть основное условие свободы. Это единственное, что гарантирует народ от узурпации его полномочий (фр.); Édouard René Lefèbvre de Laboulaye (1811-1883), французский юрист и просветитель]. Но тут уместно возразить, что обсуждаемая истина отнюдь не является аксиомой, и серьезные люди по сей день не исключают такого положения дел, при котором единый законодательный орган является необходимым условием противостояния слишком сильной исполнительной власти, которой под силу обуздать две палаты, обратив их друг против друга и тем нейтрализовав. Высказывается мнение, что как Токвиль, так и Тюрго проявили в этом пункте нерешительность.
Другое утверждение состоит в том, что Токвиль никогда не понимал федеральной конституции Штатов. Он, если отправляться от его последнего издания, полагал, что слова «все даруемые настоящим актом законодательные полномочия», открывающие ее второй раздел, означают: «tous les pouvoirs législatifs déterminés par les représentants» [все законодательные полномочия, определенные через представителей]. Он пишет, что «заимствовал большую часть своих размышлений из американских работ» (под которыми разумеет свои собственные сочинения и работы Либера [Francis/Franz Lieber (1798/1800-1872), германо-американский юрист и мыслитель, составивший, по поручению президента Линкольна, правила поведения солдат армии северян в ходе гражданской войны, первый в истории документ подобного рода]) и лишь немногое почерпнул из собственных наблюдений. В Вашингтоне французский министр характеризовал свою книгу как intéressant mais fort peu exact [интересную, но не очень точную], и даже Nation называет её «блестящей, поверхностной и привлекательной». Г-н Брайс ни в коем случае не может быть обвинён в недостаточном знании предмета или проникновении в предмет, в недопустимой зависимости от других или в заданной предвзятости. Его можно упрекнуть в другом. Этот исследователь, замечательный не только как добросовестный исторический писатель, каковых, по существующему мнению, вообще немало, но и как опытный и профессиональный историк, что встречается редко, полностью отклоняет принцип, строжайшим образом предписываемый редакцией Historical Review. Нарисованная им чёрно-белая картина не отягощена деталями. Он пишет: «Среди прочего я должен был противостоять ещё и соблазну погрузиться в историю и заблудиться в ней.» Существуют три толстых тома, показывающих как это бывает, но не объясняющих, как этого избежать. Мне бы не следовало называть их и, тем самым, выносить на столь высокий суд, если бы это не был всего лишь беглый взгляд в прошлое и если бы труд, который я упоминаю, не обладал в высшей степени своеобразным и продуманным пониманием истории Америки, встающим за всеми её привычными образами, всеми её взлётами и падениями, осевшими в нашем сознании.
Очень можно понять и оправдать автора, пишущего не для историков. Вместо Америки Токвиля мы увидели недавно Америку Линкольна в труде столь монументальном, написанном с такой исторической тщательностью, с таким знанием предмета, что с его автором не решится поспорить ни один европеец. Читатели, жаждущие исчерпывающей полноты, вольны окунуться в Verfassungsgeschichte [Историю конституции] Гольста [Hermann Eduard von Holst (1841–1904) родился в Эстонии, эмигрировал в Америку, где завоевал призвание как историк, а затем возглавлял кафедры в германских университетах; вероятно, Актон имеет в виду первые три тома пятитомного труда Гольста Verfassung und Demokratie der Vereinigten Staaten, 1873–91] и попробовать преодолеть несколько тысяч ее страниц. Невольно приходишь к мысли, что лучше уж выбрать другой подход, чем со всею серьёзностью браться за предмет, которому посвящена работа если и не безупречная по слогу и композиции, то по необозримому количеству привлекаемого ею материала превосходящая все труды, когда-либо созданные по истории федеральной демократии. Гольст, потративший двадцать лет на американские споры и газеты, начал свой труд после битвы при Са́дове [Sadowa, Sadova; иначе: битва при Кёниггреце (Königgrätz); австро-прусская война, 1866], но до сражения при Вёрте [Wörth, 1870, в ходе франко-прусской войны], когда Германия в предродовых политических муках готовилась дать жизнь империи. Он учительно объясняет нам, как возник и завершился другой [американский] жестокий конфликт между центром и окружением, и насколько лучше служит благосостоянию человечества соединение, чем баланс или распыление сил. Как Гнейст [Heinrich Rudolf Hermann Friedrich von Gneist (1816-1895), германский юрист и политик] и Токвиль, он думает об одной стране, когда пишет о другой; ему неведомы сдержанность или осторожность в раскрытии личных убеждений, он не обладает присущей г-ну Брайсу ободряющей снисходительностью к ошибкам и глупостям. Но отказываясь провести шесть месяцев над изучением калифорнийской печати, британский автор оставляет немецкого специалиста полным хозяином в избранной им области.
Современность настолько владеет мыслями г-на Брайса, что он едва находит слово для такого необычайного аспекта демократии как американский союз во время войны, и удостаивает лишь самым беглым взглядом схему правительства конфедерации южных штатов, о которой один северянин писал: «Перечисленные здесь бесценные реформы должны быть проведены в жизнь Соединенными Штатами с участием или без участия отколовшихся государств — и как можно скорее.» Имеются вопросы, которые могло бы прояснить время, этот неумолкающий ткацкий станок истории. В главе о распределении государственных должностей среди сторонников пришедшей к власти партии не отмечено, что эта идея принадлежит министрам Георга III. Упомянуто возражение Гамильтона против отстранений от должности, но забыто нью-йоркское издание Федералиста [сборника статей (1787-1788) Александра Гамильтона, Джеймса Мадисона и Джона Джея] с пометкой на полях о том, что «г-н Г. изменил свой взгляд на конституцию по этому вопросу». Говорится о французских грабительских войнах; но уж если каждому воздавать по заслугам, то следовало бы добавить, что самая их идея исходила от американцев. В мае 1790 года Моррис [Robert Morris, 1734–1806), финансист, один из отцов-основателей США] писал двум своим друзьям в Париж: «Не вижу для вас другого средства выпутаться из ваших трудностей, кроме того, которое большинство на вашем месте рассматривало бы как средство возвыситься: я разумею войну. Причём для вас это должна быть война доблести, тогда как для ваших соседей она должна стать войной денежной… Я слышу жалобы о том, что финансы находятся в плачевном состоянии. Это ни в малейшей степени не должно быть препятствием. Я полагаю, что в ходе войны они скорее могут быть восстановлены, чем во время мира. Вместе с тем вам необходимо отвлечь внимание народа от его теперешнего недовольства.» В книге ведётся долгое и беспристрастное изучение практикуемой в настоящее время парламентской коррупции; но от судьи столь замечательного хотелось бы услышать комментарий к дошедшим до нас сведениям о том, что деньги играли решительную роль и в некоторые поворотные моменты американской истории; об обвинениях, брошенных младшим Адамсом в адрес наиболее способных из его современников; об истории, рассказанной другим президентом, в которой 223 члена палаты представителей получили от одного банка пособие в размере тысячи фунтов каждый как раз во время борьбы этого банка с Джексоном.
Америка, которую мы видим из окон вагонов, и Америка, открывающаяся нам в свитках времени, не всегда оказывается одной и той же страной. Мы узнаем, что лучшие силы страны остаются в стороне от политики, что существует явление, которое Эмерсон называет постепенным исходом носителей чувствительнейшей совести из общественных организаций, в результате чего роль народных представителей все более приближается к роли избирателей. Но все же именно в политической науке, и только в ней, Америка находится в первом ряду. Шесть американцев стоят на одном уровне с такими выдающимися европейцами как Смит и Тюрго, Милль и Гумбольдт. Пять из них были государственными секретарями [вероятно, Актон имеет в виду Джея, исполнявшего обязанности государственного секретаря до учреждения этой должности, Джефферсона, Мадисона, Маршалла и Клэя], один занимал пост министра финансов [Гамильтон]. Нам говорят также, что доверие сегодняшнего американца к национальным институтам власти подчас простирается до курьёза. Но это отношение восходит не к Вашингтону и Джефферсону, а к Гранту и Шерману. Прославленные отцы-основатели государства не слишком гордились своей должностной работой; и люди, подобные Клэю и Адамсу, продолжали упорствовать в своем общественном скептицизме и унынии ещё и во втором, и в третьем поколении. Мы должны различать, чем народ обязан Мадисону и Маршаллу, и чем потомакской армии [то есть, видимо, Гранту и Шерману]; ибо люди испытывали опасения на счет конституции и недоверие к ней до тех самых пор, пока она не была скреплена кровавыми испытаниями и жертвенностью гражданской войны. Даже представление о том, что американцы будто бы являются мировыми поставщиками юмора, кажется мне подлежащим той же оговорке. Люди обыкновенно помнят, как часто — или как редко — смеялся во время войны Вашингтон; но кто подсчитал шутки Линкольна?
Хотя г-н Брайс обладает достаточным чувством такта для того, чтобы не критиковать американское правительство с той же свободой, с какой это делают сами американцы, он все же настаивает, что имеется один недостаток, который они не в должной мере сознают. Именно, в силу закона или обычая человек может представлять в конгрессе интересы лишь той местности, в которой он живет. Стало быть, если десять государственных деятелей живут на одной и той же улице, девять из них останутся без работы. Достойно упоминания (хотя, быть может, это и не вполне подходящее место для чисто политической проблемы), что даже в этом своём частичном осуждении американской политической системы, в котором он не может, как ему кажется, опереться на поддержку своих друзей в Штатах, Брайс на самом деле идёт не далее того, что уже сказано самими мыслящими американцами. Мне случилось обсуждать этот вопрос с некоторыми из них. Один был губернатором своего штата, второй из числа упомянутых в предисловии поборников очищения. Оба были решительно убеждены, что это обыкновение является вопиющим злом; другие, я должен признать, судили иначе, полагая, что эта практика ценна тем, что служит защитой от буланжизма [Актон имеет в виду не реваншистский национализм, а практику выдвижения одной и той же кандидатуры в разных избирательных округах], причем защита эта достигается ограничением числа избирателей, на которых может опереться один и тот же кандидат. Те два американских президента, которые с разных позиций признали, что виги и тори должны были явиться в ходе развития истории, ставят вопрос, от которого г-н Брайс хотел бы уклониться. Он предпочитает остаться на полпути между ними, сводя общие принципы к уместности и осуществимости: «Наиболее мудр тот государственный деятель, который наилучшим образом удерживает равновесие между свободой и порядком.» Иначе говоря, высказывается мнение, почти неотличимое от мнения Кроукера [John Wilson Croker (1750-1827), ирландский политический деятель и писатель] и де Квынси [Thomas Penson de Quincey (1785-1859), английский эссеист], и ясно, что автор отбросил бы вульгарную мысль, согласно которой свобода означает конец правительства, а вещи представляют ценность в политике лишь в той мере, в какой они служат порядку и безопасности. Он пишет вполне в духе Джона Адамса [John Adams (1735-1826), один из отцов-основателей и второй президент США], когда утверждает, что французская и американская революции не имеют между собою ничего общего и когда характеризует славословие перевороту 1688 года как подлинной реставрации, чему Бёрк и Маколей посвятили свою лучшую прозу. Изречение, которое г-н Брайс взял у судьи Кули [Thomas McIntyre Cooley (1824-1898), поборник местного самоуправления], выражает самую суть его книги: «Америка есть не столько пример свободы, сколько пример обязывающих и прочных мер безопасности, направленных на то, чтобы не допустить вырождения свободы в разгул и установить атмосферу доверия, спокойствия и гармонии под властью благоприятствующего людям правительства, чьё совершенство, столь очевидно явленное в гарантированной им свободе, предстаёт ещё нагляднее в его бережном обеспечении постоянства и стабильности.» Свою собственную точку зрения г-н Брайс излагает в следующих знаменательных словах: «Дух 1787 года был по своей природе английским, а значит и консервативным… Американская конституция не является исключением из правила, гласящего, что всякая сила, достаточная для того, чтобы добиться подчинения людей и уважения с их стороны, должна иметь корни в далёком прошлом, и что чем медленнее складывается то или иное общественное установление, тем более прочным оно обещает оказаться… Документы и методы 1787 пронизывает искреннее пуританство в отношении к человеческой природе… Никто и никогда не был в меньшей мере революционером по духу, чем герои американской революции. Они совершили революцию во имя Великой хартии вольностей и Билля о правах.» Я так и вижу озадаченного вига, вздымающегося со страниц третьего тома Размышлений Бёрка о благоговении к наследственной мудрости, восемнадцать канонов Дорта [то есть Дортского (До́рдрехтского) экуменического синода реформатской церкви в Нидерландах в 1618—1619 годах] и крепнущую веру, что законы на скорую руку стряпаются не без участия привидений.
Когда последний из Валуа [король Франции Генрих III (1551-1589)] находился у одра своей умирающей матери [Екатерины Медичи (1519-1589)], она дала ему следующее наставление: всякий человек, сказала она, умеет резать, но умение пришить есть искусство благоприобретенное. Г-н Брайс решительно берет сторону людей, имевших обыкновение делать то, что Екатерина считала столь трудным; в самой середине своего в целом очень беспристрастного труда он обрывает изложение, чтобы произнести панегирик Александру Гамильтону. Tanto nomini nullum par elogium [Столь великому имени никакая похвала не равна (лат.), — надпись на надгробии Макьявелли]. Достоинства этого человека едва ли можно преувеличить. Талейран уверял Тикнора [George Ticknor (1791-1871), американский учёный], что не знал ему равных; Сьюард [William Henry Seward (1801-1872), государственный секретарь США с 1861 по 1869] называет его «талантливейшим и способнейшим политическим деятелем из всех, больше других сделавшим при создании союза; Макмастер [William McMaster (1811-1887), канадский сенатор, банкир и филантроп], известный своим иконоборчеством, и скупой на похвалы Гольст сходятся в том, что Гамильтон был величайшим гением среди общественных деятелей Нового Света. Гизо говорил Рашу [Benjamin Rush (1746-1813), американский учёный и общественный деятель, один из подписавших Декларацию независимости], что Федералист является величайшей известной ему работой по приложению элементарных принципов власти к практическому управлению; вместе с тем парадоксальные выступления Гамильтона, понятые как выступления в пользу политической коррупции и так плохо согласующиеся с обликом честного человека, вызвали многочисленные отклики вплоть до одного из писем Нибура [Barthold Georg Niebuhr (1776-1831), датский и германский политический деятель и финансист, прославившийся как историк и филолог]. При оценке Гамильтона мы должны помнить, что он ни в малейшей степени не был автором конституции. На съезде представителей он оказался в изоляции, и его план был отвергнут [Гамильтон предлагал избирать президента пожизненно, но оставлял за конгрессом право импичмента]. В Федералисте, книге, написанной, когда ему ещё не было тридцати, Гамильтон выступал поборником формы правления, к которой он испытывал недоверие и которую не любил. Он не испытывал симпатии к господствовавшим настроениям, не был истинным представителем общего дела, как, например, Мадисон, сказавший о нем: «Да, его теория государства не совпадала с республиканской теорией, однако он не только откровенно признал это, но обнаружил ещё большее достоинство, став верным сподвижником в становлении системы, не отвечавшей его взглядам.» Разработка конституции принадлежит Маршаллу и на своих первых этапах движется по намеченному им пути, лишь отчасти известному нам по некоторым выдержкам в последних изданиях его Комментариев. «Федералист, — говорит Стори [Joseph Story (1779-1845), член верховного суда США], — идёт лишь немногим далее установления целей и общих направлений конституционных полномочий и функций. Блестящие рассуждения верховного судьи [то есть Джона Маршалла (1755-1835)] доводят их до конечного совершенства и последних пределов с точностью и отчетливостью, приближающимися, насколько это мыслимо, к математическим.» Моррис, по убеждениям своим бывший не в меньшей степени федералистом, чем Гамильтон, решительно свидетельствует против него как руководителя: «Человек более теоретического, нежели практического склада, он понимал, что система может быть хороша сама по себе и плоха в некоторых конкретных обстоятельствах, но всё же допускал исключения. Он прекрасно знал, что любезная ему форма государственности пока что неприемлема, но не исключал, что она может возникнуть в результате гражданской войны; и я подозреваю, что когда он говорил о приближающемся кризисе, то верил, что другая форма правления, более подходящая, с его точки зрения, для этой обширной страны, не может быть установлена иным путём… Более того, он полагал, что с течением времени и по мере накопления опыта мы будем вовлечены в некую войну, которая может усилить наш союз и сделать исполнительную власть более чуткой к обстоятельствам. Он был самым цельным из людей. Он знал, что ограниченная монархия, если бы таковая была установлена, не смогла бы долго просуществовать в этой стране… Он никогда не упускал случая выступить в защиту превосходных достоинств монархии или открыто выразить свою приверженность ей… Так что при всех своих благих намерениях действовал он во вред, приближая те беды, которые сознание и совесть побуждали его отдалять.» Адамс отзывается о нем куда резче, но Адамс был враг. Вообще же о Гамильтоне весьма справедливо было сказано, что «он хотел бы видеть правителем, по его выражению, достойного человека, иначе говоря, богатого, хорошего происхождения и весьма высокого общественного положения.» Все это вменялось в вину федералистам и нанесло им известный урон; от Французской революции американцы унаследовали предубеждение против всякой группы, претендовавшей на то, чтобы служить обществу под таким флагом. Les honnêtes gens ont toujours peur: c'est leur naturex [Честные люди всегда испытывают сомнения: это у них в природе (фр.)], говорит Шатобриан. Человек, более всех расходившийся с Шатобрианоми и ни в чем на него не похожий, Мену [Жак-Франсуа de Menou, барон Буссэ, позже назвавшийся Абдалла де Мену (1750-1810), политик и генерал революционной Франции], оставил в точности такое же заключение: «En révolution il ne faut jamais se mettre du côté des honnêtes gens: ils sont toujour balayés» [В революцию никогда не нужно становится на сторону честных людей: она всегда их сметает (фр.)]. A Руайе-Коллар [Пьер-Поль Royer-Collard (1763-1845), французский политик и мыслитель], с искренностью человека, описывающего друзей, сказал: «C'est la parti des honnêtes gens qui est le moins honnête de tous les partis. Tout le monde, même dans ses erreurs, était honnête à l'assemblée constituante, excepté le côté droit» [Из всех партий именно партия честных людей является наименее честной. Все, кроме правых, были честны в учредительном собрании, честны даже в своих ошибках (фр.)]. Гамильтон стоит выше как политический мыслитель, чем как практический деятель одной из партий американской истории. Европейцы обыкновенно свободолюбивы за счет чего-либо отличного от свободы, и охранительны, когда хотят, чтобы их охраняли; в непроходимой чаще прочих мотивов, не говоря об интересах государства, мы часто не можем устранить неподдельный и бескорыстный консерватизм. Мы думаем о земле и капитале, о традиции и обычаях, об аристократии и службе отечеству, о престоле и алтаре. Гамильтона выделяет из общей массы и возносит над прочими то, что он в действительности был всецело и безраздельно поглощен чрезвычайной по своей трудности задачей сдерживания центробежных сил, так что ни одно из близких или сопоставимых по значению начал общественной жизни не встревожило, не захватило его в такой же мере и даже не отвлекло его внимания от основной темы. Поэтому он является самым последовательным, самым научным из консервативных мыслителей, и нет решительно никого, в ком бы доктрина, ставящая корабль выше экипажа, могла быть изучена с большей пользой.
В своей несколько неуверенной попытке отдать должное консервативной доктрине г-н Брайс приводит отрывок из письма Каннинга [George Canning (1770-1827), британский консервативный политик, премьер-министр] к Кроукеру, причем сам по себе этот текст, будучи изъят из целого, не в достаточной степени верно представляет взгляды министра. «Следует ли мне заключить из этого, что нынешний король, с Вашей точки зрения, с такой же полнотой находится в руках консервативной аристократии, с какой его отец, или, пожалуй, Георг II, находились в руках вигов? Если так, Георг III напрасно царствовал, а Питты, отец и сын, напрасно возглавляли правительство. Я имею лучшее мнение о подлинной энергии престола, когда он хочет показать свою силу, и я не без доверия взираю на собрание представителей народа». Этот блестящий ум, воспитанный многими поколениями английского консерватизма, не всегда был в такой степени верен монархическим традициям; в приведённом обращении к постоянному противнику консерваторов Каннинг выглядит куда как лучше, чем он был на деле. В своей переписке с Марселлю в 1823 году он не столь ортодоксально монархичен: «Le système britannique n'est que le butin des longues victoires remportées parles sujets contre le monarque. Oubliez-vous que les rois ne doivent pas donner des institutions, mais que les institutions seules doivent donner des rois?.. Connaissez-vous un roi qui mérite d'être libre, dans le sens implicite du mot?.. Et George IV, croyez-vous que je serais son ministre, s'il avait été libre de choisir?.. Quand un roi dénie au peuple les institutions dont le peuple a besoin, quel est le procédé de l'Angleterre? Elle expulse ce roi, et met à sa place un roi d'une famille allée sans doute, mais qui se trouve ainsi, non plus un fils de la royauté, confiant dans le droit de ses ancêtres, mais le fils des institutions nationales, tirant tous ses droits de cette seule origine… Le gouvernement représentatif est encore bon à une chose que sa majesté a oubliée. Il fait que des ministres essuient sans répliquer les épigrammes d'un roi qui cherche à se venger ainsi de son impuissance» [Британская система есть не что иное как результат нелегких побед, одержанных подданными в борьбе с монархом. Неужели вы забыли, что не короли должны даровать народу институты власти, но институты власти должны поставлять королей?.. Знаете ли вы короля, который заслуживает быть свободным в собственном смысле этого слова?.. А Георг IV, — неужели вы думаете, что я был бы его министром, будь у него свобода выбирать себе министров? Когда король отказывает народу в институтах, в которых народ нуждается, как в таких случаях поступает Англия? Она изгоняет этого короля и ставит на его место короля из другой династической ветви, но который предстает теперь уже не отпрыском королевского рода, облеченным правами своих предков, но ставленником национальных институтов, и все его права восходят к этому единому началу… Представительное правительство хорошо еще одной вещью, о которой его величество забыл. Нужно, чтобы министры без возражений сносили колкости короля, которыми он вымещает свое бессилие (фр.)].
Работа г-на Брайса получила полное одобрение американцев, и, насколько мне известно, ни один критик не усомнился в том, что почтенный автор, с его верой в незыблемую преемственность и благополучие, взял правильную ноту или охватил весь относящийся к делу материал. При взгляде под другим углом истоки величайшей державы и грандиознейшего государственного устройства в истории человечества предстают в ином свете. Вебстер [Noah Webster (1758-1843), составитель известного словаря, участвовавший в политической жизни американских колоний эпохи борьбы за независимость] и Токвиль любили повторять, что революционное вдохновение восходит к верованиям пилигримов; другие видели в революции торжество пелагианства; в то же время Дж. К. Адамс [Джон Квынзи Адамс (1767-1848), шестой президент США] утверждает, что «ни один из мотивов, которые побуждали к действию пуритан 1643 года, ни в малейшей степени не способствовал началу движения в сторону конфедерации 1774 года.» Голландский государственный деятель Гогендорп [Gijsbert Karel, граф фан Гогендорп (1762-1834)], вернувшись в 1784 году из Соединенных Штатов, имел следующий разговор со штатгальтером: «La religion, monseigneur, а moins d'influence que jamais sur les esprits. — Il y a toute une province de quakers? — Depuis la révolution il semble que ces sortes de différences s'évanouissent. — Les Bostoniens ne sont-ils pas fort dévots? — Ils l'étaient, monseigneur, mais à lire les descriptions faites il y a vingt ou même dix ans, on ne les reconnaît pas de ce côté-là» [Религия, ваша светлость, влияет там на умы меньше, чем когда-либо. — Но ведь там существует целая провинция квакеров? — Похоже, что после революции этого рода различия стираются. — Разве бостонцы не отличаются благочестием? — Если верить описаниям, сделанным десять или даже двадцать лет назад, они были благочестивы, государь, но изменились до неузнаваемости (фр.)]. Давно отмечено, что федеральная конституция, в отличие от конституции Hérault de Séchelles [Мари-Жан Эро де Сешаль (1759-1794), деятель французской революции, составлявший и редактировавший (вместе с Сен-Жюстом) конституцию, которая не вступила в силу], не содержит ни одного упоминания Бога, так же точно, как и президентская присяга, а в 1796 году было вполне официально заявлено, что управление Соединенными Штатами ни в каком смысле не основано на христианстве. Более всего к установлению этого нового порядка причастны Франклин, Адамс и Джефферсон. В рукописях Франклина атеистический тон столь явственен, что они, как и рукописи Бентама [Jeremy Bentham (1748-1832), английский мыслитель, основоположник утилитаризма], до этого года [1889] держались под запретом. Адамс прямо называл христианскую веру отвратительным богохульством. О Джефферсоне мы наверное знаем, что если он даже и не был абсолютным атеистом, то во всяком случае не верил в будущую жизнь, и выражал надежду на то, что французское оружие «в конце концов бросит всех королей, аристократов и священнослужителей на те самые подмостки, которые они столь долго заливали человеческой кровью» [из письма Джефферсона 1793 года]. Если Кальвин в чем-либо способствовал пробуждению революции, то это относится ко времени после уязвившего его контакта с Томом Пейном; но, конечно, мы не должны исключать и других возможных влияний, которые в этом поколении ощущались повсюду на земле. Эпоху отличала своего рода секулярная вера, о которой Гизо говорит: «C'était un siècle ardent et sincère, un siècle plein de foi et d'enthousiasme. Il a eu foi dans la vérité, car il lui a reconnu le droit de régner» [Это было столетие пылкое и искреннее, столетие, полное веры и энтузиазма. Оно несло в себе веру в истину, ибо верило в свое право повелевать (фр.)].
Как в теории, так и в политике г-н Брайс вполне справляется с тем, чтобы не оставлять пустующими чаши не им созданных весов и, по временам, позволить сидящему в нём законоведу заслонить философствующего политика. Следовало бы говорить о нем не как о политическом мыслителе или наблюдателе современной жизни, но единственно как о носителе качества, им самим в себе настойчиво отрицаемого. Если бы он в меньшей мере преграждал путь своему историческому дарованию и не обрывал на полуслове едва намеченных связей, он непременно показал бы нам во всей полноте и новизне те необозримые горизонты, которые распахнула перед нами американская независимость; и тогда не нашлось бы места, чтобы поддержать джефферсоновские ножницы против штопающей иглы блистательного верховного судьи. Мои опасения находятся в русле мыслей Риля [Wilhelm Heinrich Riehl (1823-1897), германский писатель и фольклорист] и позднего Шербюлье [Charles Victor Cherbuliez (1829-1899), швейцарский и французский писатель, член Французской академии]. Первый из этих выдающихся консерваторов пишет: «Die Extreme, nicht deren Vermittelungen und Abschwä-chungen, deuten die Zukunft vor» [Крайности, a не их мягкотелые суррогаты, предвещают будущее]. Женевец вторит ему: «Les idées n 'ont jamais plus de puissance que sous leur forme la plus abstraite. Les idées abstraites ont plus remué le monde, elle ont causé plus de révolutions et laissé plus de traces durables que les idées pratiques» [Идеи никогда не имеют большей власти, чем в своей самой абстрактной форме. Абстрактные идеи сильнее преобразили мир, вызвали больше революций и оставили больше долговечных следов, чем идеи практические]. А вот слова Лассаля: «Kein Einzelner denkt mit der Consequenz eines Volksgeistes» [Человек никогда не мыслит с той последовательностью, которая отличает народный дух (нем.) ]. Шеллинг также может оказать нам помощь на этом перекрёстке мнений: «Der erzeugte Gedanke ist eine unabhängige Macht, für sich fortwirkend, ja, in der menschlichen Seele, so anwachsend, dass er siene eigene Mutter bezwingt und unterwirft» [Творческая мысль есть независимое государство, само на себя работающее в человеческой душе и вырастающее до таких размеров, что оно покоряет и подчиняет того, кто произвел его на свет (нем.) ]. Наконец, вслед за философом предоставим слово теологу: «C'est de révolte en révolte, si l'on veut employer ce mot, que les sociétés se perfectionnent, que la civilisation s'établit, que la justice règne, que la vérité fleurit» [От восстания к восстанию, если угодно воспользоваться этим словом, — вот каким путем совершенствуются общества, утверждает себя цивилизация, воцаряется справедливость, процветает истина» (фр.). — Александр Вине (Alexandre-Rodolphe Vinet, 1797-1847), швейцарский критик и богослов.].
Контрреволюционный настрой революции относится к 1787, не к 1776 году. В это время работала другая сила, именно она была нова, продуктивна и характерна; именно она непрерывно добавляла нечто к мировому опыту. История восставших колоний произвела на нас впечатление прежде всего и с наибольшей определённостью именно как в полный голос возвещенное право на сопротивление, как отвлеченная революция в ее чистейшей и наиболее совершенной форме. Ни один народ не был так свободен, как инсургенты; ни одно правительство не было в меньшей мере угнетателем, чем то, которое они свергли. Тот, кто назовёт Вашингтона и Гамильтона честными людьми, сможет затем приложить этот термин лишь к немногим европейским политикам. Их пример отнюдь не сулит умиротворения, он угрожает всем существующим политическим формам, за исключением, да и то едва ли, одной лишь федеральной конституции 1874 года. Он учит, что люди должны быть во всеоружии даже против отдалённой и лишь предполагаемой опасности, угрожающей их свободе; что даже облако с кулак величиной даёт им право и вменяет в обязанность поставить на карту национальное существование, принести в жертву жизни и состояния сограждан, залить страну кровью, вдребезги разбивать короны и скипетры, сбрасывать в море парламенты. На этом принципе ниспровержения они воздвигли свое содружество, силою его достоинства изменили орбиту Земли, вывели историю на новую дорогу. Нигде более история не представляет нам с такой силой звенья разбитой цепи, отброшенное прошлое, замещение прецедента и статута неписанным законом, сыновей, превзошедших мудростью отцов, идеи, восходящие не к прошлому, но к будущему, разум, режущий столь же безупречно и безжалостно, как сама Атропа. Мудрейший философ старого света наставляет нас принимать вещи как данность и в каждом событии славить Бога: Il faut toujours être content de l'ordre du passé, parce qu'il est conforme à la volonté de Dieu absolue, qu'on connoît par l'événement» [Нужно всегда довольствоваться установлениями прошлого, ибо они соответствуют воле Всевышнего, который открывается нам в каждом событии (фр.), — Лейбниц в письме к Арно (1690)]. Нечто совершенно этому противоположное говорит Эмерсон: «Институты власти не являются исконной данностью, хотя и существовали до нашего рождения. Они ни в чем не лучше и не выше граждан. Всякий закон и каждое обыкновение выведены из конкретного случая, в интересах и к выгоде человека. Мы можем создавать права столь же хорошие; мы можем создать и лучшие.» Еще в большей мере относятся к обсуждаемому вопросу слова Сьюарда: «Права, утвержденные нашими праотцами, не были присущи именно им, но были общими для всего человечества. Основание конституции было положено гораздо более широкое, чем та надстройка, возвести которую позволяют сегодняшние противоборствующие интересы и предрассудки. На деле в течение всего времени существования новой системы правления конституция и законы федерального правительства не выходили за пределы, положенные этими принципами; но открыто провозглашены они были уже в декларации независимости. Их всестороннее развитие и практическое приложение составляют существо того прогресса, которому хотят служить все либеральные политические деятели и который направлен на установление среди нас полного политического равенства, на распространение сходных с нашими институтов власти по всем странам мира и дальнейшее их совершенствование.» Отрывок, который редактор сочинений Гамильтона избрал в качестве эпиграфа, дающего ключ к его системе взглядов, с достаточной полнотой выражает дух Революции: «Священные права человечества не следует выискивать среди древних пергаментов и покрытых плесенью надписей. Они написаны как бы солнечным лучом на странницах фолианта человеческой природы, написаны рукою самого Святого Провидения, и смертной власти не дано стереть или затмить эти письмена. Я рассматриваю гражданскую свободу в ее подлинном, неподдельном смысле, как величайшее из земных благословений. Я убежден, что все без изъятья человечество вправе обладать ею и что оно не может быть лишено какой-либо из составляющих этой свободы без того, чтобы при этом не было совершено самого черного, самого тяжкого преступления.» Это были дни, когда философы различали лишь два вида правительств: дурное и хорошее, иначе говоря: существующее и несуществующее; когда Бёрк в пылу раннего либерализма провозглашал, что революция является той единственной силой, которая способна принести миру какое-либо добро: «Лишь глобальная судорога, которая потрясет планету до самого ее центра, сможет вернуть европейским нациям свободу, некогда столь разительно их отличавшую.»
помещено в сеть 3 ноября 2018
