На носу новый год... может быть, последний для нас с вами. С новым счастьем, дорогие товарищи! Не хочется, а надо. Наша смерть — всегда счастье для кого-то другого. «В ее руке — олива мира, а не разящая коса...» Если на дворе январь или октябрь, не отчаивайтесь: он (она) всё равно на носу. Неровен час...
Жизнь человечества, как и жизнь человека, иногда поворачивает от худшего к лучшему. Бывает, хоть и редко; но конец известен. Случаются долгие периоды самообольщения (Rule Britannia!), когда отдельно взятые люди, страны или даже человечество в целом упиваются своими достижениями, купаются в самодовольстве. А между тем часы тикают. Где есть начало, есть и конец.
Человеку всегда кажется, что вместе с ним — и мир должен прекратиться. Зачем ему (миру) быть, если для тебя всё позади? В старости это чувство возникает само собою. Но пророки бывали молоды, а вот, поди ж ты: о том же твердят, о светопреставлении. Твердят с глубокой древности.
В христианстве на этот счет очень выразительно высказался апостол Иоанн Богослов, автор Апокалипсиса. У горы Мегиддо в Палестине, говорит Иоанн (хоть и до него это говорили), сойдутся силы земных царей (силы зла, силы Сатаны) с силами Бога, произойдет битва Армагеддон (дословно это имя означает: гора Мегиддо; ар, точнее хар, на иврите — гора), и, понятно, силы зла будут посрамлены и рассеяны, а Бог восторжествует. Почему-то в старину Бог всегда торжествовал посредством битв и большой крови.
При горе Мегиддо исторических битв было много. Гора как специально для этого создана. Она — и на ней город того же имени — контролируют проход из приморской низменности Шарон через горный хребет Кармель в Изреельскую долину. Проход из Египта в Месопотамию. Египет часто воевал с месопотамскими империями, с Ассирией и Вавилонией. Самая прославленная битва произошла в 609 году до н.э. Фараон Нехо собирался помочь Ассирии против Вавилонии (ради поддержания международного равновесия), но опоздал и вернулся с полдороги. Под Меггидо (еще на пути в Ассирию) с ним приключилось произошло пустяковое, в сущности, событие. Путь фараону ни с того ни с сего преградил местный племенной вождь Иосия, царь Иудеи. В Ветхом завете читаем (4 Цар. 23:29): «Во дни его [Иосии] пошел фараон Нехао, царь Египетский, против царя Ассирийского [на самом деле не против, а за] на реку Евфрат. И вышел царь Иосия навстречу ему, и тот умертвил его в Мегиддоне, когда увидел его...» Увидел — и умертвил. Veni, vidi, necui. Имя у фараона было самое подходящее. На латыни neco (почти Нехо; в этих краях звуки Х и К одним и тем же символом изображаются) как раз и означает: умертвить; совпадение случайное, но забавное. Так окончились «дни его»; Иосия погиб тридцати девяти лет от роду, а подавал большие надежды. «Подобного ему не было царя прежде его, который обратился бы к Господу всем сердцем своим; и после него не восстал подобный ему...» (4 Цар. 23:25). Больше того: по одной из легенд Иосия — чуть было мессией не сделался. Не хватило пустяка: не сумел в надлежащий момент «спеть песню». На фасаде Нотр-Дам в Париже стоит Иосия с поникшей головой, в одном ряду с прочими двадцатью семью царями Израиля и Иудеи, по большей части — нечестивцами.
Но мы отвлеклись. Суть дела проста. Гора Мегиддо — хар-Мегиддо, Армаггидон — место важных битв в сознании тех, кто приложил руку к созданию Библии. Слово красивое, запоминающееся. На других языках — понятный ужас внушат. Где же и погибнуть человечеству, как ни при этой горе Мегиддо? Место самое подходящее. Ибо победа Бога, установление божьего царства на земле — так это позже стали понимать — как раз и есть уничтожение человечества.
Человечество погибнет. А как иначе? Все биологические виды гибнут. Биологический вид homo sapiens — не исключение. Каждому виду отпущено несколько миллионов лет, а потом — addio, ciao, arrivederci. Больше семи миллионов, кажется, ни один не протянул. Динозавры, к примеру, целых шестьсот видов дали, но сплыли, вымерли, а ведь какие милые были существа, симпатичные; дети их так любят. Зато птицы, потомки и наследники динозавров, процветают. По некоторым признаком человек уже превысил средний отпущенный ему срок. Два миллиона лет — куда больше? Хотя он — вид особенный.
В представлении древних и не столь древних — человечество погибнет под грузом накопленных нами грехов. Терпение Гоподне исполнится, «всё сущее опять покрою воды и Божий лик отобразится в них».
Но конец может быть и другим. Вместе с грехами копятся у нас мутации. В один прекрасный день мы проснемся, а нас — не будет. Как в песне поется: на палубу вышел, а палубы нет. Мы проснемся новым биологическим видом — и не заметим этого. Не мы с вами, скорее всего, а те, кому это светлое будущее уготовано. Не заметим же потому, что ни Армагеддона, ни другого большого кровопролития не будет. То есть в принципе оно может случиться и поторопить или замедлить развитие сценария, но — не обязательно. Сценарий божий вообще непрост, прогресс в нем перемежается регрессом. Помните мрачную шутку Эйнштейна? «Не знаю, какое оружие будет в третьей мировой войне, а вот в четвертой — лук и стрелы...» Не заметим — потому, что этот качественный переход произойдет исподволь. Человек как вид тоже ведь возник в результате гибели вида-предшественника, гоминида-австралопитека. Для австралопитека это был Армагеддон, уничтожение, изгнание из рая.
Библейская легенда о древе познания поистине гениальна. Адам и Ева были изгнаны из рая за то, что у них пробудилась мысль. Мысль — и стыд. Как чудно, что эти две вещи стоят рядом! У животных нравственное чувство молчит. Зачатки альтруизма у животных коллективных — заложены в генах, от мысли свободны. Совесть (совместная весть) работает на уровне популяции и вида, в индивиде она еще не проснулась, личности еще нет.
Смотрите, что получается: мысль есть изгнание из рая! Мы счастливее, пока не думаем, не знаем. Конечно, наш с вами непосредственный опыт говорит, что мысль способна приносить наслаждение, притом, может быть, — самое острое из всех наслаждений, но она же — и это мы тоже знаем не из книг — отнимает у нас мечту, отнимает блаженство, сопутствующее неведению. Нельзя приобретать, не теряя. Что мы потеряли, став людьми? Прежде всего — бессмертие. Так говорит библейская традиция, и слова эти — прозренческие. Животные бессмертны. Пока животное живо, оно о смерти не знает, когда оно умерло — животного нет. Стая, популяция, вид — бессмертны для входящего в них животного (как для нас с вами бессмертна родина; но ведь и родина — умрет, притом умрет раньше человечества; разве можно допустить, что какая-то страна будет существовать всегда? Где, позвольте спросить, вечный Рим? Ничего на свете не было прочнее.).
Мы потеряли бессмертие и покой. Для нас включилось время, которого другие виды не знают. Разве дикие животные работают, разве они «добывают свой хлеб в поте лица своего»? Ничуть. Для них труд не выделился из общего контекста жизни, не отпочковался в нечто неприятное. Они тратят несопоставимо больше времени на прокорм, но для них это — не работа, а развлечение и удовольствие. Даже лев (известный лентяй, за него жена работает) не проводит грани между работой и отдыхом. Самое понятие отдыха (как чего-то противоположного труду) для него отсутствует.
Католик-эволюционист Пьер Тейяр де Шарден (1881-1955), палеонтолог, философ и богослов, назвал момент зарождения мысли точкой омега. Но это легко сказать: точка. У геометрической точки протяженности нет. А тут? Жил да был гоминид, продвинутый такой, развитый, отличник пещерной подготовки. В жены взял такую же гоминидку, красивую и умную. И родили они сына, а тот уже — человек, homo. Так, что ли? Нет, не так, а как — не знаем и знать не будем, тут наше воображение пасует. Мы не можем назвать этой точки, не то что локализовать ее на оси времени. Не знаем, каков механизм этого количественно-качественного перехода. Не знал и Тейяр. Язык его больше напоминает язык поэта, чем мыслителя. И воображение его — сродни воображению поэта. С уверенностью только одно можем сказать: между последним несомненным гоминидом и первым несомненным человеком — большие тысячелетия.
Количественно-качественный переход шел, естественно, по линии увеличения головного мозга — по линии накопления памяти. В сущности, память и ум — почти синонимы (потому-то жаловаться на нехватку памяти — дело неосторожное). Аквариумные рыбы помнят что-либо около 20 секунд. Тут подумать не успеешь. Собака запоминает человека на всю жизнь, но тоже подумать не успевает. Шимпанзе учится, но еще не думает — или, если вы защитник прав животных, думает не так, как мы с вами. Чего-то недостает, хотя у нас с шимпанзе 98% общих генов (среди которых, конечно, нет и быть не может «гена мысли»). Мысль только брезжит в сознании этого умного животного — как гениальная догадка, как райские врата, через которые можно выйти в другой мир.
Точка омега — далеко позади. Прошли два миллиона лет. С каждым днем всё ближе к нам точка омега-два, новый межвидовой скачок. По некоторым признакам эта весьма протяженная точка уже тут, а мы — внутри нее или на самом ее пороге. Мы вплотную подошли к пределу своих биологических возможностей, вступили в процесс перерождения в новый биологический вид. Что на это указывает?
Во-первых, самый феноменальный результат XX века: теорема Гёделя о логической неполноте математики. Есть, оказывается, результаты, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть средствами самого точного инструмента нашей мысли. Не правда ли, дух захватывает? Не очевидно ли, что стенка — рядом?
Затем — второй по значению ошеломляющий результат прошлого столетия: теория относительности. Трехмерное пространство мы понимаем, чувствуем. Его кривизну — почувствовать не можем, совершенно так же, как иные организмы не чувствуют третьего измерения, а то и второго. Деревья — для нас — существуют в пространстве, а для самих себя, незрячих, — пребывают в геометрической точке. Мы стали людьми, когда почувствовали время, догадались, что есть еще одно полуизмерение у пространства. Сейчас физики насчитывают до двадцати шести таких неполных измерений (а математика преспокойно оперирует бесконечномерными пространствами). Ученые тоже не чувствуют этих дополнительных измерений, они их вывели — из уравнений и наблюдений. Отчего, однако ж, не вообразить себе существо, которое эти измерения чувствует совершенно так же, как мы чувствуем наши родные три измерения? Существо, которое живет в этих двадцати шести измерениях, как дома? Почему не допустить, что это ангелоподобное существо — на подходе?
Но еще раньше, еще до этих ошеломляющих открытий можно было заподозрить неладное. Мы срастаемся с неживой материей. Вещи, приборы, неживая энергия — становятся частью нас самих. Мы разве что теоретически можем сегодня обходиться без электричества, а ведь большинство из нас не знает о нем ровным счетом ничего, кроме того, как нажать кнопку или повернуть выключатель. Мы не можем обходиться без четырехтактного двигателя, без телефона, без холодильника — и не знаем, в чем там дело: совершенно так же не знаем, как веками не знали о принципах работы сердца, желудка, нервов, мускулов. Телефон служит нам почти так же, как сердце — или, скорее, как рука (всё-таки без сердца мы умираем, а без руки живем). Пока еще он не вживлен в нашу ткань, но дайте время. Крошечные интегральные схемы, дополняющие наши умственные способности, взаимодействуя с нашим мозгом без участия нашей воли, преспокойно найдут себе место в черепной коробке. Кое-что давно уже вживляют. Искусственная почка — реальность, искусственное сердце — на подходе. С помощью техники клонирования любой орган теоретически уже можно вырастить, и не чей-нибудь орган, а свой, родной. Мы не можем обходиться без колеса, без самолетного крыла — они стали частью нас самих. Мы летаем, хотя биологической эволюцией эта возможность для нас была закрыта. Мысль, развившаяся в ходе эволюции вида homo sapiens, стала рычагом нашей эволюции, раздвинула наши биологические горизонты. А творчество? Мы продолжаем себя за пределы своей биологической жизни с помощью созданных нами книг, картин, музыки, тогда как все прочие организмы — только с помощью передачи своих генов.
Движение в сторону точки омега-два началось давно. Без ноги — мы живем, а дикие животные гибнут. В сущности, точку омега-два возвестил миру тот, кто первым догадался приладить деревяшку вместо потерянной ноги. Баба Яга Костяная Нога. Первый протез — начало нашего перехода к новому биологическому виду.
Наконец, последние, но едва ли не самое важное. Мы утратили Бога. Даже те из нас, кто считает себя верующими, даже — верящие страстно, самозабвенно, — и они при всем желании не могут вообразить себе того теплого, интимного чувства присутствия Бога в повседневной жизни, которое было воздухом исторически еще совсем недавно, во времена строителей сиенского дуомо, кёльнского мюнстера или собора Парижской Богоматери. Какой Бог — во вселенной с разбегающимися галактиками, отстоящими на миллионы световых лет одна от другой? Прохладный, далекий. Эйнштейн отказывался верить в Бога, вмешивающегося в человеческие дела. Сегодняшний Бог — дарвинист. Для него не то что человек с его чаяньями и горестями, для него и народ неразличим (включая евреев и русских). Различимы — только биологические виды и более крупные единицы биологической систематики. Их судьбами он, пожалуй, еще может интересоваться. При этом вовсе не вид homo sapiens (иные сейчас говорят: homo sapiens sapiens — чтобы подчеркнуть, что разума у нас прибавилось) для этого Бога драгоценен. Для Бога (для науки) все виды на Земле — не более чем паразиты по отношению к микроорганизмам. Пусть все исчезнут, а микробы — останутся: и всё можно вернуть, всю долгую эволюцию — повторить, отправляясь от малых сих, которые только под микроскопом видны. Они — важнее. Их много. Их суммарная масса превосходит суммарную массу всех прочих организмов Земли. Некоторые из них так хорошо приспособлены, что и без солнечного света обходятся, живут в толще гранита, в земных недрах (потому и зовутся автотрофами).
Вернуть Бога (совсем, совсем другого Бога) сможет разве что новый биологический вид, а мы простились с нашим былым — навсегда.
О сверхчеловеке говорят давно. Фридрих Ницше и Владимир Соловьев (настоящий; не один из теперешних) говорили, хоть и по-разному. Большевики и нацисты, понявшие философов уж очень упрощенно, даже пытались его воплотить. Попытки их обсуждать не станем. Идею сверхчеловека можно проследить и раньше XIX столетия. Ее всплески находим в древности. Что такое греческий герой-полубог? Прежде всего — сверхчеловек.
Константин Циолковский и Николай Федоров (автор «Общего дела», дела воскрешения отцов) тоже грезили в этом направлении. Циолковский грезил ближе к науке. Свет (через фотосинтез) превращается в плоть, сперва в растительную, потом в животную, прихватывая по пути неорганические вещества в качестве строительного материала. Отчего живой разумной плоти — не питаться прямо светом, электромагнитными лучами? У Циолковского человек будущего становится животным-растением, светочеловеком. Рот, желудок, кишечник ему не нужны. Следующий шаг — к полному отказу от надоевшей и обременительной плоти, к ангельской ипостаси, к разумному лучу, вообще обходящемуся без тела. Электромагнитный разум — чем не светлое будущее? Биологическая эволюция, став эволюцией мысли, не приведет ли к отказу от биологии, от эволюции биологической?
Чудное, чудное будущее — но без нас. Земной (вселенский) рай, электромагнитные души, никакого угнетения человека человеком. Но нет рта, уст, а значит — нет и поцелуев. Чувственное, родственное, родное — то, чем только мы и живы, — ушло навсегда.
Поле полно народу. Яблоку негде упасть. Прожекторы освещают толпу. Двадцать, даже тридцать тысяч человек — и все на ногах. Люди всё молодые, красивые, из тех, что Александру Блоку мерещились: «Сильные юноши сели у весел, стройные девушки взяли рули...» Но странное дело: все эти сильные юноши и стройные девушки в каком-то исступлении с остановившимся взглядом раскачиваются, воздев над собою руки и не видя друг друга. Что с ними? Что за сомнамбулизм? Не припадочные ли они? Не из сумасшедшего ли дома сбежали? Тут, приглядевшись, мы замечаем где-то вдали эстраду, а на ней несколько развинченных безобразных молодчиков и девок, которые кривляются, бряцают и что-то выкрикивают в микрофон.
Всё это вместе называется музыкой, искусством. Не то, что с эстрады доносится и на эстраде происходит, а всё вместе. Тридцать тысяч лишенных индивидуальности сомнамбул входят в этой действо неотъемлемой частью, без них эстрада умолкнет. Сомнамбулы счастливы именно тем, что избавились от последних рудиментов своей индивидуальности, слились в нуклеотидный бульон с такими же дочеловеческими существами на поле и на эстраде (где, понятно, тоже никакой индивидуальностью не пахнет, не говоря уже об искусстве, таланте, мастерстве). «Все играют и поют», все счастливы. Никого нет.
Перед нами — человек мыслящий, даже — очень мыслящий, homo sapiens sapiens, не правда ли? Нет, скорее — человек наслаждающийся, homo usura. И если б еще он на самом деле наслаждался! Вся эта безликая толпа — делает вид, что наслаждается. Наслаждение подлинное ей недоступно. Оно случается только в том мире, где есть страдание, эти же — про страдание не слыхивали. Так и умрут сомнамбулами, без единой мысли, без единого дела, без малейшего представления об искусстве, красоте, вдохновении. Когда всё есть, то ничего не надо. В мире поголовной сытости, в мире, где не нужно трудиться, искусство — умирает.
То же найдем и в других традиционных искусствах: сплошную профанацию, нацеленную против человеческой индивидуальности, нивелирующую человека, расчеловечивающую его. Загляните в сегодняшние «картинные галереи», скажем, в лондонскую галерею Tate Modern или собрание Саачи. Вы увидите, что все эти «художники», Дамиан Хёрст, Трейси Эмин и им подобные, имя же им легион, хотят вас напугать или удивить — то есть унизить, апеллируют к самым низким сторонам вашей души, совсем не к тем, к которым было обращено высокое искусство прошлого. Высокого — не стало. Искусство овладело массами — и прекратилось.
Подлинное искусство вызвано к жизни долгим переживанием — и в ответ вызывает долгое переживание. Научная мысль в своей последней стадии мгновенна, венчается катарсисом, озарением, воплощаемым в формуле. Пример — ньютоново яблоко. Оно — легенда, но картину (средствами художественными) рисует верно: долгие размышления во мгновение ока увенчаны емким, лаконичным результатом. То же и с ванной Архимеда. Философ выскакивает из ванны голым с возгласом «Эврика!» (правильнее было бы: еврика; неровен час скоро будем говорить Эвропа, Эвгений) и бежит сломя голову — потому что сформулировал. Совсем другую работу над законом Архимеда проделал русский бурсак в XIX веке, сочинивший для запоминания умопомрачительно смешное четверостишье:
|
Тело, впернутое в воду, Выпирает на свободу Весом выпертой воды Тело, впертое туды. |
Это коротенькое художественное произведение — тоже катарсис, но не мгновенный. При всей его краткости оно отняло у сочинителя больше времени, чем яблоко — у Ньютона, ванна — у Архимеда. Произведение искусства разворачивается во времени.
Что же говорить о больших полотнах? Леонардо работал на Моной Лизой годами, да так и не закончил портрета. Что мешало ему положить последний мазок и сказать: «всё!»? Толстой писал Войну и мир годы, переписывал пять раз, переживал каждую сцену, каждое слово. Единого катарсиса, суммирующей формулы — тут нет, содержание — не сосредоточено, а распределено в пространстве и во времени, предстает нам посредством пространства и времени (тогда как формула от времени свободна). Когда один современник Войны и мира сделал выжимку из романа на нескольких страницах, Толстой сказал ему: вы гораздо умнее меня; мне, чтобы понять, о чем роман, нужно было написать его весь, от первой до последней строки... Начиная, он не знал, чем кончит. Какой контраст с научной мыслью!
Так называемое концептуальное искусство профанирует научную мысль. Подобно ученому, концептуалиста — осеняет: «это можно продать, это удивит, испугает!». Произведение уже готово в его мозгу, остается пустяк: сделать. И тут уже не важно, как. При этом уходит самое существенное: протяженность. Удар кисти, верное слово — то, чем мыслит подлинный художник, — не нужны. Понятно, что выходит чепуха.
Однажды уборщица в лондонской галерее Tate Modern нашла грязную ванну и помыла ее. Наутро выяснилось, что бедная женщина испортила — навеки погубила для человечества — произведение искусства. Ну, не навеки, не будем преувеличивать. Художник явился, принес и положил в ванну новую грязь, и экспонат вернулся на прежнее почетное место. В той же галерее пол одного из залов покрыли однажды слоем риса в сантиметр толщиной. Тоже произведение, а к нему пояснение-концепция: на Дальнем Востоке голодают. И в Африке, вы не поверите, неблагополучно. Чтобы напомнить об этом, художник (в той же галерее) выставил, приладив к своему полотну, слоновье дерьмо. И в Палестине плохи дела. На выставке в Швеции в 2004 году было показано такое произведение: растянутая на плоскости ткань, полтора на полтора, кроваво-красного цвета, на ней кораблик из папье-маше, примитивный, вроде тех, то дети из листа бумаги делают, на кораблике — паспортная фотография красивой молодой женщины. Содержание этого шедевра такое: женщина на портрете — палестинская террористка, взорвавшая себя и убившая 22 человека на автобусной остановке (преимущественно тоже женщин, но также нескольких детей и стариков), а красное полотнище — еврейская кровь. (Израильский посол Цви Мазель пришел на выставку и плюнул на это произведение, пожертвовав своей дипломатической карьерой; по мне он — лучший из искусствоведов). Чтобы создать это произведение, новый Леонардо израсходовал час своего времени. Чтобы выставить этот шедевр — нравственных препятствий не нашлось. Такова наша с вами эпоха. Такие мы с вами люди. Люди добрые, сапиенсные, даже очень. Искусство нам — до лампочки, как раньше говорили (когда потолки еще были высокими). А ведь эстетическая скудость неотрывна от скудости этической.
Между тем человек мыслящий не мог обходиться без искусства уже с пещерной поры. Искусство шло от божества, оно служило постижению мира, было потребностью души. Сейчас — все эти Саачи и Хёрсты, а с ними — легион сытых искусствоведов, изгаляются и делают деньги — на чем? На нашем равнодушии к искусству, на том, что нам «глубоко наплевать». Посмотрим правде в глаза и признаем: мы можем обходиться без искусства, мы хотим только суррогатов, заглушающих в нас голос совести, мысль и все прочие собственно человеческие проявления. Значит, мы — уже не люди.
Полное вырождение — не за горами. Уравниловка, нивелировка, энтропия — не сумела прорваться к нам через классический социализм (нас ГУЛАГ отпугнул), но всё-таки перехитрила нас и делает свое дело иначе: через политическую корректность, уравнявшую высокое и низкое, красоту и безобразие, благородство и подлость.
Вектор истории, говорил Владимир Соловьев, направлен от людоедства к братству. Верно: открытой, канонизированной жестокости, еще исторически недавно пронизывавшей всю нашу повседневность, становится как будто бы всё меньше. Мальчишку, укравшего кусок хлеба, в Англии больше не вешают (да и нет больше такого воровства; все сыты). Дочерей, на которых не хватило приданого, во Франции больше не запирают в монастыри. В середине XIX века Лондон отказался помогать голодающей Ирландии (входившей тогда в состав Великобритании) на том основании, что ирландцы — бездельники; сейчас — кидаются помогать неведомым племенам и народам. Мы — размякли. Жестокость, некогда повсеместно (повсесердно, как по другому поводу сказал Игорь Северянин) распределенная, стала точечной, единичной — оттого так и поражает воображение. Вместе с убылью повсесердной жестокости — и душевное тепло убывает, и душевная красота. С гор мы спускаемся на равнину; уже спустились. Наши конфликты не так остры, как прежде, но и красоты, и мощи душевной (выявляемых только в обстоятельствах жестоких, трагических) становится всё меньше. Где сегодняшние Медея, Аристид, Сцевола? Мы всё больше похожи друг на друга. Еще немножко, и будем похожи, как братья. Народы смешиваются и растворяются друг в друге. Все гены брошены в один котел, и вот-вот явится на свет человек усредненный, homo mediocris.
Наука сделала возможной еще одну форму равенства и братства, несколько устрашающую: клонирование. Богатые рано или поздно начнут создавать себе нерукотворные памятники в форме своих генетических двойников. Никакими законами этого пути не закроешь. Число генотипов среди людей начнет быстро сокращаться. Возникнут кланы генетически однородных братьев — тех же однояйцовых двойняшек, только разного возраста. Или сестер? Пол — за ненадобностью в деле продолжения рода — отомрет. Между кланами начнется война не на жизнь, а на смерть. Победивший клан уничтожит прочие под корень — и вот оно, наше светлое будущее: один-единственный человек во множестве копий разного возраста. Человек, к тому же, бессмертный (хотя бы теоретически). Равенство и братство достигнуто полное, какое Робеспьеру не снилось. Свобода — такая полная, что дальше некуда. Не может же человек сам себя угнетать! Или может? Этого без опыта не узнать. «При капитализме, — гласит известная шутка, — человек угнетает человека, а при социализме — наоборот».
Но этот homo mediocris, нет, теперь уже homo solus, разумеется, не человек. Армагеддон совершился. Кажется, худший из возможных.
12 ноября 2005,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 13 августа 2008
журнал НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ (Петербург) №12, 2005 (с искажениями).
