С той поры, как трудности выезда из России стали сводиться к доставанию денег и получению въездной визы, положение эмиграции изменилось. Эмигрант в значительной степени перестал быть изгнанником, в еще большей мере — избранником. С особой болью эта утрата осознается в эмигрантских кругах Соединенных Штатов. Ее художественное осмысление находим в повести Юрия Бердана Эпизод:
«Еще совсем недавно эти люди, пишущие, ваяющие, рисующие, ораторствующие и оракулствующие, талантливые и бездарные, говорливые холерики и взвинченные позеры, сибариты и показушники-аскеты, но все с одинаковыми отметинами-царапинами причастности к ордену изгнанничества, устойчиво ощущали себя обитателями особой автономии, собственной территории мысли и особого душевного состояния… Еще совсем недавно, пока существовал такой отвратительный и притягательный, такой свой в доску и такой враждебно-чужой мир под названием СССР. И когда не стало этого мира, когда расплылись-расплавились границы, и сквозные ветры продули пространство мира, оказалось, что они, те, кого принято называть творческой эмигрантской интеллигенцией, стали частью — не обособленностью, не вычлененностью, как прежде, а просто небольшой и негромкой частью целого…»
«Еще лет пятнадцать, двадцать от силы — и расплывется, растворится бесследно то, что сегодня по инерции еще зовется русско-эмигрантской культурой. Она родилась как кроваво-блудный отсвет жестокости, ненависти и страха, она росла как отрекшаяся дочь, она жила как проклятое чадо — и умирает теперь от истощения и недостатка воздуха под обломками проклятого ею и проклявшего её дома. Аминь…»
Подобных наблюдений, точных и значительных, в книге Бердана немало. Своих героев он не щадит, не прикрашивает, но, вместе с тем, и не шаржирует. Герои эти обитают на очень разных этажах социальной лестницы. На детали быта и характеры — глаз у писателя наметанный. В итоге получается разносторонний и достоверный портрет общины, которую еще пятьдесят лет назад невозможно было вообразить — и которую, скорее всего, придется мысленно воссоздавать средствами университетской науки и игры творческого воображения всего через какие-нибудь полвека: золотое сечение русско-еврейской Америки, — притом не элитарной или литературной (как, например, у Довлатова), а всей.
Это необходимо подчеркнуть: книга Бердана антиэлитарна по своей установке, словно бы нарочно нацелена против любого литературного снобизма и, следовательно, обращена к самому широкому читателю. Этнически большинство героев Бердана евреи, в культурном отношении все они русские, — но интересующие писателя душевные движения могли бы развиться на любом этническом и культурном материале. Они, собственно, общечеловеческие, как у Чехова или Толстого, — и едва ли не в той же мере эта общность подчеркнута, заострена и поднята на высоту художественного обобщения как раз уникальностью места, времени и среды, исследуемых Берданом. Читатель убеждается в этом на каждой странице, в особенности же — при чтении рассказа Дела семейные, написанного в 1997 году в Нью-Йорке, но переносящего нас в Россию и к еврейству отношения не имеющего.
В этом преимущества Бердана перед многими современными прозаиками. Ему есть что сказать, его материал не надуман, не притянут за уши, не является производной от литературы, а взят из гущи жизни. Даже словарь его героев — особый; все эти сабвеи и карпеты совершенно естественны в русской Америке, и Бердан никого не высмеивает, а берет язык таким, каков он есть. Другие прозаики умеют (или думают, что умеют), Бердан — знает. Те упиваются своим мастерством (или видимостью мастерства), он — спешит выговорить то, что наболело. Большего от писателя и не ждешь, особенно в наши дни, когда трюкачество грозит поглотить или вытеснить литературу. Бердан на самом деле занят людьми, на самом деле хочет понять, что происходит с ним и с нами. Всё это подкупает и располагает в его пользу. Кажется, перед нами то самое, чего мы заждались.
Но в этой же широте, в этой общности — и главные недостатки книги Бердана. Его язык — язык прирожденного устного рассказчика, и уже одним этим автор играет на понижение литературной нормы. У этого языка — своя терпкость, но и своя горчинка. Он неказист, хочет поставить жизнь не вровень с литературой, а выше, — и потому плохо укладывается в нормативный синтаксис, по временам же этот язык просто расхож — и едва только не вульгарен. Всё это отнюдь не творческая установка писателя: ему действительно по временам не хватает выразительных средств языка. Именно от беспомощности появляются у него словечки типа томь (вместо томление) и столь характерные для его стиля сдвоенные слова («собраться-пообщаться», «излиться-покрасоваться»). Но эстетика неотрывна от этики, и язык тесно связан с нравственностью. Игра на понижение (к счастью, едва уловимая) проглядывает у Бердана и в нравственной ткани книги. Безупречно точный и страшный по своему психологическому рисунку рассказ Дела семейные увенчан пошловатой физиологической сценой в духе голливудских фильмов. Сцена эта тоже точна, правдива, более того, она необходима, — но написать ее можно было сдержаннее, без мужиковатой безвкусицы, отчего выразительность только выиграла бы.
Рассказы и повести Бердана занимательны, подчас захватывающи. Писатель владеет сюжетом и композицией, не затягивает действие, знает меру авторской и прямой речи, место детали и веского слова, поручаемого персонажу. Общая беда современной прозы — ее излишняя автобиографичность — прорывается у него лишь однажды (в повести Эпизод), но зато уж и чрезмерно. Герой — писатель по фамилии Бардин, чья книга (неловко вымолвить) — «родилась под очень талантливым пером». Быть может, эту повесть не следовало помещать первой в книге; читательское доверие к писателю может не преодолеть такого барьера, и в проигрыше будут оба, поскольку в целом повесть хороша и достоверна. Более того: она нова ненадуманной новизной, ибо ее сюжетная линия могла сложиться только в специфической среде русско-еврейского заокеанского племени.
Бердан — художник par excellence, он мыслит образами, живыми и подлинными. Наиболее публицистична в сборнике вещь, давшая название книге: С точки зрения торшера, — она же и наименее удачна. Здесь мысль автора не кажется исчерпывающей; ей не хватает полноты.
Биография писателя проливает свет на происхождение достоинств и недостатков книги. Бердан родился в Харькове, в 1940 году, окончил харьковский инженерно-строительный институт и факультет журналистики ташкентского университета, писал радиопьесы и сценарии документальных фильмов, издал два сборника художественной прозы. С 1990 года он живет в Нью-Йорке.
Бердан показывает нам ту сторону жизни, которая не в достаточной степени исследована средствами русской литературы. Этим его книга хороша и интересна.
12 января 1999,
Боремвуд, Хартфордшир
помещено в сеть 14 февраля 2012
журнал АЛЕФ (Тель-Авив) №777, 1999.
газета ГОРИЗОНТ (Денвер) №92, 15 марта 1999.
