Юрий Колкер

Каждый Гораций желает знать, где сидит Пизон. Или бизон. Мы ведь теперь все на воле пасемся, без отеческой опеки и субсидий со стороны любимой родины (с квасной прописной). Да и упорством нужно обладать нечеловеческим, чтобы в наши дни, на подножном корму, писать стихи, интерес к которым пляшет у нулевой отметки.

Переходим к частным определениям.

Вольтер стихотворчество вот как понимал: «Быть новым, не будучи странным, всегда естественным и часто высоким...». Сам он в поэты не выбился, даром что гремел (в том числе и как поэт) на всю Европу. А сказал верно. Формула не устарела. Есть и еще одна:

Так Буало упаковал в свой александрийский стих шесть гекзаметров Горация, из Послания к Пизонам.

К этим классическим прибауткам добавим еще одну (классиками не отмеченную только потому, что другого они и вообразить не могли): текст, из которого полностью изгнано песенное начало, — не стихи. Он может быть философичен, поэтичен и вообще прекрасен, но не выдавайте его за поэзию в собственном смысле слова. Дальневосточная поэзия по-русски мертва; ее существеннейший элемент — графика текста — переводу, переложению и подражанию не поддается. Верлибры тоже мертвы, точнее: живы как приложение к стихам — у тех, кто писал стихом традиционным. Слова vers libre дурачат нас. В них столько же правды, сколько в словах «свобода — это рабство». Свобода бывает лишь в рамках закона. Оставим верлибр французам; им и деваться особенно некуда. Русский же язык — как специально создан для классических метров: архаичен, невероятно гибок, ритмически неисчерпаем. Только в нем уцелела тень античной поэзии. Мы в быту сплошь и рядом говорим точными ямбами и хореями, не слыша себя, не сознавая этого. Потому-то писать стихи по-русски — простейшее из умственных упражнений. Другое дело, что это не совсем упражнение, и не совсем умственное.

Из формулы Вольтера выводится многое, чего он предвидеть не мог. Например, такое: отказ от знаков препинания — дешевка, а не художественный прием. Младенческая погремушка. Резвитесь, милые дети, только на Библию не кивайте: у ее поэтов были другие трудности и другие задачи.

Прочие формы расслабленности (вроде отказа от прописных) поэту тоже ни к чему. Подлинное вдохновение несовместимо с вялостью. Лень — гигиена таланта, пусть так; но творчество — подвиг и аскеза. Вдохновение (как и некоторые другие формы счастья) изматывает; отдаваясь ему, расходуешь себя. Расслабленность — сестра самодовольства, а муза только самодовольства и не прощает.

Другой вывод: мат в стихах невозможен. Литературной дерзости в нем — ни на грош; только хамство да вера в прогресс. Наши предшественники не были ни ханжами, ни лицемерами. Они (в совокупности) были крупнее нас — потому что личность, а с нею и искусство, век от веку мельчает. И они знали: безобразное — безобразно. Бродский, говорите, не брезговал? Оставайтесь с Бродским. Мат — выразительное средство тех, кому выразительных средств не хватает (но что такое поэт, которому не хватает слов?); в быту это словоупотребление — низость, в литературе, особенно же в стихах, — подлость. Стихи были и остаются средством, возвышающим душу. Таково их назначение. Низость, присущая каждому, находит себе другие каналы. Не понимаете высокого — не пишите стихов; только и всего. Верно: символисты до смерти напугали нас высокопарностью. Верно: век от веку высокое становится всё ниже и вот-вот перестанет быть высоким. Ну, так и стихи перестанут быть. Этому факту тоже нужно в глаза посмотреть: стихи — архаический способ постижения мира. Чем выше цивилизация, тем они меньше нужны. Они — и вообще всякое искусство.

АРМИЯ ПОЭТОВ

Вот что приходится не упускать из виду: имя нам — легион. Соберем по всей земле всех тех, кто регулярно в течение всей жизни пишет стихи по-английски, по-испански и по-португальски (последние очень заметны в Анголе), по-французски, по-немецки и по-итальянски (но не по-китайски и не по-исландски; тут разговор особый), — получится около пяти тысяч человек. Это максимум. Остальные шесть миллиардов — нормальные люди. А теперь окинем взглядом наши палестины — и увидим: около пятнадцати тысяч безумцев, вышедших из детства, вместо того, чтобы заниматься делом, регулярно пишут стихи по-русски и называют себя поэтами. Говорим о тех, кто человеку, стихов вообще не читающему, может показаться поэтом: о тех, кто овладел техникой, пишет сносно или хорошо. Прочих, до этого уровня не поднявшихся, учесть не представляется возможным, ясно только, что счет пойдет на десятки тысяч. Таков уж русский язык. Он сам по себе — величайший соблазн. Тут и Саул во пророках.

И добро бы стихи спросом пользовались. Читают стихи сегодня только те, кто сам их пишет, — притом выборочно читают, в черте своего круга, обычно крохотного. Классики из соседнего кружка зачастую не только не прочитаны, но и по именам не известны. Положение бедственное, не правда ли? Вера в себя и плодовитость в очень значительной степени держится у поэта на читательском отклике. А нам куда деваться?

Молодому человеку, подцепившему национальный вирус, не позавидуешь. Как не утонуть в этом потопе? Вот юноша подал стихи на конкурс Крещатика — и косное жюри, составленное из таких же бизонов, как он, не заметило его. Куда теперь идти солдату, кому нести печаль свою? Особенно — солдату из жуткой российской глуши, из глубины сибирских руд, из топи блат. Математик, художник, шахматист — те не пропадут. Их способности наглядны. Поэту же в несравненно большей мере нужна культурная среда. Ни один из тех, кого мы привычно называем великими, не был вундеркиндом.

Остается повторять: «Песнь бескорыстная — сама себе хвала». Мандельштам и при жизни-то знаменит не был, а написал это, когда о нем все забыли. Теперь он — великий поэт, «величайший поэт всей человеческой цивилизации» (договорились и до такого). Можно и нам, бизонам, уповать на читателя в потомстве, но лучше не стоит. Лучше считать этого читателя суеверием. Старшие могли себе позволить такую шалость, а мы поостережемся. Сегодняшнего кризиса искусства, кризиса, вызванного всеобщей грамотностью, они и вообразить не могли. Не было такого упадка со времен крушения Римской империи и темных веков раннего средневековья. Не исключено, что мы вообще присутствуем при закате Евтерпы.

ГЕНИЙ ИЗ ГЛУХОМАНИ

От этих простых соображений отправлялся один из членов жюри, с молодости — закоренелый ретроград.

Что до конкурса, то он — не более чем конкурс. Участников — 142 человека. Золотое сечение нашего легиона. Все как один — лирики: служат Евтерпе и Эрато. Мельпомена и Каллиопа давно не собирают с нас дани. Комическое тоже не представлено: оно сегодня не попадает в наше представление о настоящих стихах. Средняя температура по госпиталю, при десятиградусном термометре, у меня получилась 3,14 градуса. Число π, указывающее на что-то круглое. Как всегда, в большинстве среди соискателей — те, кто мастеровит, но пуст; дальше идут те, кому есть что сказать, да они не умеют. Замыкает шествие горстка тех, у кого всё в порядке.

Занятно было бы выяснить географию нашего пастбища. У меня впечатление, что чуть не треть соискателей — из Израиля, где плотность рифмующих по-русски выше, чем в Москве или в Петербурге. Одаренных людей и филологической культуры там сколько угодно, а общий уровень — совершенно провинциален. Та же Москва с огородами.

Выявил ли конкурс что-нибудь действительно замечательное? Открыл ли гения из глухомани? Насколько я вижу, нет. Выявил ли подлинное? По-моему, да; на донышке. Спасибо и на том. Век-то на дворе — оловянный. Утешимся мыслью, что те, чьи имена на слуху, — не лучше.

ШЕСТЕРКА ЦУГОМ

Вот шестерка пизонов, отобранная в ходе первого тура одиннадцатью горациями: