Прав Игорь Ефимов: нашумевшая книга Sapiens историка Харари очень нуждается в критике, напрашивается на критику… да что там! прямо и написана в расчёте на возмущённую критику: насыщена провокационными выпадами и задиристыми оксиморонами. Статья Ефимова (августовский выпуск Семи искусств за 2019) как раз и есть та самая возмущённая критика, которой жадно хотел Харари со своим эпатажем. Капкан сработал.
Написана статья Ефимова сильной рукой, как и всё у этого замечательного писателя. Прав, прав Ефимов; десять раз прав. А Харари — уязвим. Чего стоит хотя бы его сделанное мимоходом утверждение, что Олимпиада, мать Александра, убила отца Александра, царя Филиппа Второго! (Queen Olympias of Macedon was one of the most temperamental and forceful women of the ancient world, and even had her own husband, King Philip, assassinated.) Для историка такое непростительно: выдавать гипотезу за факт. Но… — Харари говорит это ради красного словца, в пылу полемики самой что ни на есть злободневной: утверждает естественность педерастии, дразнит мастодонтов вроде меня, считающих, что гомосексуалистам гордиться нечем и на парады выходить не стоит. Эта мимолётная неосторожность (и множество ей подобных) разом превращает Харари из историка в публициста. Таков ещё один капкан, в который попался его талантливый критик. Харари, историк по роду занятий, в этой книге — фельетонист, пишущий на сегодняшние темы, окантованные историей. Сам он, конечно, прекрасно это сознаёт, — Ефимов же принимает всерьёз подзаголовок книги: краткая история человечества, ставит сочинение Харари в один ряд с фундаментальными трудами историков прошлого — и ставит на вид журналисту недочёты специалиста: исторические лакуны в его книге. Это зря. Точности и полноты мы ждём от учёного. Публициста не упрекнёшь в неосновательности. Его задача — расшевелить мастодонтов, а не выявить истину. На деле Харари тут совершенно неуязвим.
«Рассмотрим, — говорит Харари, — два из числа самых известных мифов истории: законы Хаммурапи 1776 года до н.э. и декларацию независимости США 1776 года н.э.». Что эти два документа — мифы, — типичный для Харари эпатаж, не лишённый изящества. Возражать было бы смешно. Все знают, что эти документы — реальны, как жизнь и смерть. Поставить эти два документа лицом к лицу — приём остроумный, раздвигающий наши горизонты. А вот что законы Хаммурапи — 1776 год до н.э., а не 1754 год до н.э., как это принято у историков, — выходка типично журналистская, лёгкая подтасовка ради красоты и симметрии. Харари этим напоминает читателю: я сейчас не историк.
И ещё в одном Ефимов прав: Харари — лев, слишком лев, даже и крив местами в своей левизне. Он беспрерывно «машет красным флагом, хоронясь за все дома» (за исторические конструкции, которые возводит и разрушает с лёгкостью джинна из бутылки): он публично страдает за всех обездоленных, от угнетённых индейцев и индийцев до угнетённых цыплят и телят. В этом у него — нарочитость, не свободная от преувеличения. Иные правые тоже ведь в наши дни не забывают о несправедливостях, которыми насыщено прошлое и полна современность, и даже трудятся для их преодоления. Демонстративная левизна не может нравиться тем, кто хлебнул от большевизма. Тут я с Ефимовым.
Но вот что странно: Ефимов не находит в книге Харари решительно ничего достойного… а ведь мы слышали: nullus est liber tammalus, ut non aliqua parte prosit… (так, кажется? я не переврал? кто лёгок на ножку, сверь в сети), — «нет такой плохой книги, из которой нельзя было бы извлечь пользы». (Под пользой практичные римляне понимали отнюдь не пользу отрицательную: «так не надо».) И, разумеется, в книге Харари не всё плохо, под каким углом ни взгляни. Я даже считаю эту книгу замечательной. Начать с того, что она написана превосходным английским (не американским) языком, богатым и гибким, полным остроумия и прелести. Почему Ефимов не отмечает этого? Он ведь читал книгу не в русском переводе… о котором и подумать страшно, не то что заглянуть туда… язык и нравы тамошних переводчиков слишком известны.
Как всякий хороший публицист, автор книги Sapiens — представитель биологического вида homo ludens, человек играющий, но игровой момент далеко не сводится у Харари к красному флагу и подначкам, а книга — к игровому моменту. Харари — «задумчивый проказник» (так Пушкин определяет Боратынского, поэта мысли). Одна из лучших частей книги — её первые семьдесят страниц: повествование о доисторическом прошлом человека. В этой части Харари — во-первых, кропотливый компилятор, основательно проштудировавший труды последних десятилетий, во-вторых и в-главных, увлекательный рассказчик, сообщающий неспециалисту много новых и интересных фактов в неожиданном прочтении. Вот пример. Все мы слышали про неандертальцев и австралопитеков (не имеющих отношения к Австралии), но многие ли слыхали про homo denisova и homo floresiensis? многие ли сознают, что род homo был одновременно представлен на земле десятком, если не больше, видов человека, из которых наши предки были только одним, поначалу ничем не замечательным видом, ни в чём не превосходившим прочие? У большинства перед глазами — ступеньки ракеты-носителя: сначала человек такой, потом сякой, а потом уж разумный; один из другого, схема, отдающая телеологией. Сейчас у антропологов картина иная: параллельные линии, притом с равными шансами поумнеть. Разве не интересно?
Или такое: второстепенное, казалось бы, открытие: догадка врача Джеймса Линда о том, как бороться с цингой, разом дало англичанам преимущество перед другими народами в дальних морских плаваньях. Адмиралтейство не поверило Линду, а знаменитый капитан Джеймс Кук поверил, и Англия рывком вышла вперёд. До этого было известно: половина экипажа корабля, отправляющегося в Океанию, не вернётся назад из-за цинги. Число погибших от неё между XVI и XVIII веками исчисляется в два миллиона человек.
Наконец, и лирические отступления у Харари подчас прелестны. Вот картина нашей либеральной эпохи в одном абзаце. Столько людей, вздыхает Харари, мечтает в наши дни о разделённой любви, — но едва любовь найдена, как нашедший начинает изводиться, во-первых, мыслью, что партнёр завтра его покинет, а во-вторых — в то же самое время! — мыслью, что сам он продешевил в выборе партнёра. Как мило!
Ефимов утверждает, что в книге Харари нет библиографии. Может, её и нет в американском издании, в английском же, 2014 года, она не просто есть, а очень обширна, ссылки идут непрерывным потоком (к сожалению, по главам, а не сквозной нумерацией), однако ж ссылается Харари не только на историков, поскольку не историю пишет, но ещё и на биологов, антропологов, психологов, археологов, на их новейшие результаты.
Ефимов пишет: «"Человечеству нечем гордиться", объявляет автор в эпилоге…». Возмутительное утверждение, на правда ли? Это нам-то нечем гордиться?! Но на самом деле у Харари сказано другое: «the Sapiens regime on earth has so far produced little that we can be proud of» (режим, созданный человеком на земле, не даёт нам излишних оснований для гордости). Отчего Ефимов так небрежен? Как это он не углядел слова режим? Харари говорит о подавлении одним из животных (человеком разумным) всех других животных, об истреблении им (ещё в первобытном состоянии) множества видов, включая и другие виды человека, и о том, что сам человек разумный не обязательно так уж счастлив в созданном им раю.
Нет-нет, Харари с тайной гордостью пишет о достижениях европейских народов (больше всего — английского народа… сознаёт ли он это сам? в книге это предпочтение так наглядно!), не забывает похвалить китайцев и индусов, — а что вообще Харари больше напирает на недостатки нашего земного рая, чем на достоинства, так это принято в журналистике цивилизованных стран: ругать себя, а не хвалить. Что толку в самодовольстве?
Ефимов пишет: «Вслед за Руссо Харари создаёт образ счастливого беспечного дикаря, жившего охотой и сбором ягод и ракушек до того рокового момента, когда люди ступили на путь земледелия…» Это неточность: охотник и собиратель у Харари отнюдь не беспечен, он только питается разнообразнее (хоть и скуднее) хлебопашца и живёт более увлекательной (хоть и более опасной) жизнью, а трудится меньше крестьянина. Частичную правоту за Ефимовым нужно признать: Харари уж слишком напирает на то, что дикарь счастливее крестьянина, — но Руссо тут решительно ни при чём: Харари лишь повторяет соображения из одной учёной книги (Jared Diamond, Guns, Germs and Steel: The Fates of Human Societies, 1997), на которую аккуратно ссылается. Руссо упомянут у Харари только один раз, и в контексте весьма ироническом: «Jean-Jacques Rousseau stated this view most classically: 'What I feel to be good — is good. What I feel to be bad — is bad.'» («Жан-Жак Руссо сформулировал наш либеральный подход самым выразительным образом: "Что я нахожу хорошим, то и хорошо; что нахожу плохим, то и плохо"»). У Руссо первобытный человек живёт в гармонии с природой, у Харари — он безжалостно уничтожает природу, десятками и сотнями губит целые биологические виды ещё задолго до земледелия и письменности.
Не говорит Харари и того, что труд «является главным несчастьем человека» (Ефимов). В книге этих слов нет. Харари лишь оспаривает устоявшееся представление о том, что земледелие разом всех осчастливило (а между делом, вот прелесть, спрашивает: кто кого одомашнил, человек ли пшеницу или пшеница человека? какой из видов больше выиграл в эволюционном отношении от этого симбиоза?) Посягает Харари и на другие каноны, что, мне кажется, всегда неплохо, ведь мысль как раз и движется отталкиванием от неподвижного и застывшего. Критику нашего сегодняшнего либерализма у Харари местами можно поставить под сомнение, но его общий взгляд кажется верным: мы зажрались. Борьба с голодом сменилась борьбой с ожирением.
Столь же неосновательны и прочие риторические ходы Ефимова: «Вслед за Прудоном… Вслед за Марксом… Вслед за Гегелем… Вслед за Львом Толстым». Список какой-то марксистско-ленинский получается. Похожести на старых классиков у Харари нет и в помине, эти диплодоки для него давно проехали (частично опровергнуты, частично перекрыты), он опирается на куда более свежие источники, ведь мысль человеческая не стоит на месте.
Ефимов приписывает Харари утверждение: «земледелие было ошибкой» и тут же — противореча себе — прямо противоположное гегельянское утверждение: «всё существующее разумно». Ни того, ни другого Харари не говорит ни прямо, ни косвенно.
Харари у Ефимова «вслед за Марксом интерпретирует процесс распространения цивилизации по земному шару как "империализм, колониализм, эксплуатацию покорённых народов"». Какая милая оговорка! Выходит, что цивилизация для Ефимова — только цивилизация победившая, наша, европейская, в пиджаке и галстуке, но ведь победила она в борьбе, в ходе культурного отбора, преодолев и подавив многие (не все) другие цивилизации… и могла же не победить. Почему не перебрать возможности, историей отброшенные? Они любопытны.
Слова «империализм, колониализм, эксплуатация покорённых народов» звучат у Ефимова по-советски и выстроены по-советски, а у Харари — иначе: с оттенками, pro et contra. Харари помнит, что исторически ещё совсем недавно все эти слова имели сугубо положительный смысл у всех деятельных народов; но помнит и то, что «распространение цивилизации» сопровождалось жестокостями: с чего бы нам об этом молчать? Что было, то было.
Интересно следующее наблюдение Харари: критикуя какую-нибудь империю, говорит он, мы обычно забываем, что она возникла на месте другой империи, потому что большинство человечества уже очень давно живёт преимущественно в империях, и прежняя империя не обязательно лучше новой. Критика империи обычно идёт у нас в пользу родного, исконного и посконного, но это родное — реальность ускользающая. Можно ли (спрашивает Харари) считать Тадж-Махал исконно индийским культурным памятником? Ведь он — мечеть. Где тут Бхагавадгита? Тем самым косвенно Харари говорит, что Британская империя была не хуже империи Великих Моголов. Хвалит он Британскую империю и прямо, через запятую с её недостатками.
Открытие Америки у Харари подтолкнуло развитие физики и геометрии. Как? А вот как: ни священные писания народов Европы и Азии, ни великие древние, включая Аристотеля, не знали о существовании континента между Атлантическим и Тихим океанами. Непогрешимые — ошиблись! Они не знали, а мы знаем. Значит — мы не хуже, и золотой век не обязательно позади. Мы будем лучше, если поймём, что знаем мало; нужно только помнить о нашем невежестве и — искать.
Когда это потрясающее открытие дошло до сознания многих в Европе, начался взрывной подъём во всех областях умственной деятельности, увенчавшийся высадкой человека на луне. Жажда знания была неутолимая, лихорадочная. Лучший пример этому (как жаль, что Харари его упускает!) — рассказ о том, как Галилей вычислил площадь, покрываемую циклоидой: с помощью весов, да-да, с гирьками. Геометрическую задачу решить он не смог — и изготовил пластину по чертежу, решил задачу физически, с помощью удельного веса меди. Узнать новое во что бы то ни стало, любыми средствами — вот что овладело умами.
С осознания нашего невежества началось и явное преобладание Европы над Азией, о котором, по Харари, никто не подозревал ранее 1750 (это, между прочим, год смерти Баха) ни в Европе, ни тем более в богатой, процветавшей, самодостаточной и куда более многолюдной Азии. Не знаю, принадлежит ли эта мысль лично Харари, но она интересна и неожиданна. И такого много в книге Харари.
Ефимов мимоходом неодобрительно отмечает политическую корректность Харари: мол, человек вообще, взятый для примера, у Харари — she (она), а не he (он). Но это, что называется, ягодки, милая игра. Ефимов мог бы сказать резче и жёстче: уродливая современная политическая корректность — худшее в книге Харари. В этом Харари открытый приспособленец, подлаживающийся под вкусы черни. Чего стоит хотя бы слово Roma вместо слова Gipsy (цыгане у него ромы, а не цыгане)! Ведь если так, то всем нам следует начать называть грузин картвелами, армян хайэрами, а немцев дойчами. В слове Gipsy ничего неприязненного нет, а вот, например, в русском слове немец неискоренимо присутствует пренебрежение. Французское allemands тоже с душком, оно ведь отсылает к германцам ещё совершенно диким… Не хватит ли валять дурака? Договорившись называть цыган ромами, мы всё-таки не забудем, что у этого самобытного народа воровство было профессией и, наряду с мужеством, всегда считалось доблестью. Ведь вспоминаем же мы о Треблинке и Гулаге, говоря о немцах и русских.
Апофеоз политической корректности Харари — защита естественности педерастии. Что природой допускается, то естественно; неестественного поведения вообще не бывает, — вот его тезис. Тут бы автору следовало продолжить список естественного поведения, добавив к гомосексуализму кровосмесительство, скотоложество (я пишу это слово по-старому: по Толстому, не по Ожегову), людоедство и убийство, — все эти типы поведения допускаются природой, известны и в обществе, — однако этого естественного, логически-необходимого шага Харари почему-то не делает. Почему? Потому что разговор о естественности — подтасовка, дымовая завеса. Человек не живёт вне общества, даже если он отшельник, в обществе же мы считаем естественным то, что предписано культурной традицией, а не то, что допускается природой. Культурная традиция есть система ограничений и самоограничений: закон, без которого нет свободы. Постепенное развитие традиции кажется нам естественным, разрыв с традицией — неестественным. Этим и плох гомосексуализм. Он рвёт с традицией тем, что отметает любовь и выставляет на первый план постель, к которой отнюдь не сводится жизнь человека. На протяжении веков, от Данте и Петрарки до середины XX века, человеческая культура до такого животного ракурса не унижалась. Шимпанзе человеку не пример и указ. Секс (так и быть, употреблю для краткости это отвратительное словечко) — вот что ставит сегодняшний гомосексуализм во главу угла, да ещё и промискуитет как непременное условие свободы (хотя на деле он есть отрицание свободы). Я отвешиваю сдержанный поклон необычной паре, исходящей из того, что союз двух сердец есть таинство, но оставляю за собою право презирать тех, кто пихает мне в нос свою сексуальность, какова бы она ни была, кичится ею, да ещё и требует у меня одобрения.
Политическая корректность начиналась как дело святое и безупречное: как защита прав евреев и негров… нет, скажу иначе: жидов и негров, — потому что запрет на слово жид такой же вздор, как запрет на слово цыган или негр. Имя библейского народа в большинстве европейских языков образовано от этого корня. Ничего обидного в нём нет. Запрет на него — выдумка чисто советская, и она, если вглядеться, по своей этимологической сути, — не столько защита евреев, сколько плевок в сторону польского, украинского и чешского языков. Дело не в слове, а в его наполнении. В начале 1980-х, в Совдепии (за годы более поздние не поручусь), слово жид не считалось приличным, зато слово еврей было уже нагружено такими коннотациями, что приближалось к ругательству…
Политическая корректность сегодня — пародия на самоё себя. Мы прекрасно знаем, что негр и индеец в США по умолчанию имеют преимущество над белыми, а вот китаец или японец, не говоря о евреях, почему-то преимуществ лишены.
Здравый смысл не позволяет сказать, что один народ хуже другого. Народы меняются, даже оставаясь собою. Сравним итальянцев эпохи Леонардо да Винчи и Цезаря Борджиа с теперешними… и охнем; а ведь этнически они те же. Политическая корректность извращена, скатилась в свою противоположность. Сегодня она не позволяет открыто сказать о том, какие пятёрки и какие двойки можно занести в табель тому или иному народу перед лицом нашей цивилизации. Это, как ни поверни, ложь и лицемерие. Мы прекрасно знаем, что генетически чёрные африканцы богаче белых европейцев, то есть завтра среди них могут появиться Платоны и быстрые разумом Невтоны, — но знаем и то, что пока что таковых не появилось. Держать это знание за пазухой — ложь и лицемерие, недостойные честного человека. Ложь, лицемерие и — приспособленчество.
Та же гадость исходит от политической корректности, едва мы затронем взаимное положение мужчин и женщин. Страницы книги Харари, где он рассуждает об этом, неловко читать. Во всём блеске своего красноречия Харари утверждает, что нам неизвестно, отчего всюду на протяжении веков мужчина главенствует, а женщина бесправна. Доводы Харари одновременно остроумны и анекдотичны. Неправда (пишет он), что неравенство началось из-за физического преобладания мужчины над женщиной, — разве нужны мускулы боксёра, чтобы стать папой римским? Эта остроумная недобросовестность шита белыми нитками. Обезьянья социология, на которую опирается Харари, тоже не работает.
Скажем прямо то, что очевидно без психологии и прочей статистики: физическая сила была определяющим фактором в полуживотном состоянии человека, задолго до начала истории и на заре истории. Это раз. А второе: женщина — биологически другая: она самой природой ориентирована на творчество внутреннее, в то время как мужчина — на творчество внешнее. Та, что вынашивает и выкармливает ребёнка, не рвётся взять в руки копьё, даже если она сильна; у неё есть дело поважнее. Тщеславие, честолюбие — качества преимущественно мужские, слабее выраженные в женщине. Вся ранняя античность донесла до нас одно-единственное имя женщины не в связи с именами мужчин: имя поэтессы Сафо, Псапфы, десятой музы, лесбиянки по месту рождения и славы (ибо она прославила Лесбос), но отнюдь не в современном значении этого слова. Раннее средневековье дало ещё одно имя: Ипатия (Гипатия) Александрийская (Ὑπατία ἡ Ἀλεξάνδρεῖα). И это всё.
В разговоре о мужчине и женщине Харари недодумал. Положение женщины в нашем обществе — важнейший индикатор положения вида человек разумный на оси времени. Будь Харари в этом вопросе чуть-чуть задумчивее, он сказал бы следующее: да, наш либерализм не терпит домостроя; мы все хотим видеть женщину равноправной во всём, не только перед законом и долларом; пусть она будет лётчицей и пехотинцем, капитаном дальнего плаванья и боксёром, — всё это для нас душевная потребность, иначе мы, европейцы, просто не можем, — но мы при этом понимаем и оборотную сторону этого упоительного равенства: чем меньше женщина отличается от мужчины, тем меньше она женщина, а он — мужчина. Уменьшается разность потенциалов и взаимная тяга Адама и Евы… чем уменьшаются шансы на продолжения вида homo sapiens традиционным путём, не через клонирование. Происходит — расчеловечивание. Женщина в прошлом была абсолютно бесправна, кто же спорит? Все мы помним блистательное и горькое: I have no rights, I have only wrongs, брошенное суфражисткой в лицо английскому судье («У меня нет прав, у меня есть только неправота»)… но разве политически бесправная Дженни Чёрчилль, мать знаменитого политика, не правила миром? Паскаль говорит: будь у Клеопатры нос другой формы, история пошла бы иным путём. В наши дни эта женская власть умерла. Никакой женский нос истории не повернёт… да его, этот нос, и изменить-то ничего не стоит. Полное стирание отличий между мужчиной и женщиной стало бы самоуничтожением человечества, светопреставлением почище ядерной катастрофы… Не сказав очевидного, Харари опять подлаживается под середнячка.
Харари произнёс важные слова о том, что homo sapiens как биологический вид стоит на пороге перерождения в нечто очень непохожее и уже начал перерождаться; что время, отпущенное человечеству, подходит к концу. На секунду я позавидовал Харари: сам я твержу об этом не первое десятилетие, но меня не слышат, ведь я пишу по-русски, а его — услышали. Однако ж, позавидовав, я тотчас себя одёрнул: эта страшноватая мысль, собственно говоря, висит в воздухе, напрашивается. Не всё ли равно, кому первому она пришла в голову? Открытием тут не пахнет, патентовать нечего. Харари нарисовал картину, отличную от той, что видится мне, но пророчество произнёс громко, — пожмём ему руку.
Известно (у Харари этого нет), что мозг диких животных на 30% больше мозга домашних животных того же вида и того же веса. Харари дополняет эту картину потрясающим наблюдением антропологов: мозг человека уменьшается в ходе истории. Мозг охотников и собирателей, наших предков, был больше нашего… из чего, конечно, прямо не следует, что они были умнее нас, но и отмести такую возможность нельзя. Знать, уметь, понимать и помнить, чтобы выжить в доисторических джунглях и пампасах, — нужно было невероятно много. Сегодняшние гигантские достижения человечества не свидетельствуют против гипотезы, что мы глупеем. Мы теперешние — всего лишь гребень цунами. Лавина начинается крохотным снежком величиной с кулак. Культурологи давно твердят, да это и без них видно, что усреднённый человек от столетия к столетию мельчает. Где в наши дни Леонидас или Цезарь, Сократ и Гораций? Fabius, ubi es? Возьмём евреев, они удобны тем, что были племенем. Если держать в голове, что в праотце Аврааме (или в его историческом прототипе), в генах одного человека или одной семьи, уже содержатся Моисей и Исайя, ессеи и Иисус, Спиноза и Маркс, Фрейд и Эйнштейн, — то совсем нетрудно вообразить колоссальные умственные возможности дикаря, не знавшего письменности и сельского хозяйства. Относительно недавно (1995) этому получено косвенное подтверждение: раскопан ошеломляющий Göbekli Tepe. Не верится, что этот храм, с его семитонными колоннами и изумительной резьбой по камню, создан одиннадцать тысяч лет назад — и кем? охотниками и собирателями!
Спасибо Харари: тут есть о чём задуматься! Наш мозг убывает! Но, как это почти всегда у него, сказав А, Харари забывает сказать Б. Или — не решается, потому что произнести Б страшно: чего доброго камнями закидают. Страшно признать, что наша блистательная цивилизация, из побуждений самых благородных, работает против законов природы, создавших человека… Началось это в пятом веке до новой эры, в Афинах. Перикл говорит на агоре (у Фукидида, не у Харари): мы, афиняне, теперь настолько богаты, что можем поддерживать стариков, для общества совершенно бесполезных. Государство впервые в истории взяло на себя функции семьи. В наши дни государство и общество поддерживают всех слабых, включая и больных наследственными болезнями. Чем меньше человек приспособлен к жизни, тем вернее он получит поддержку. Среди слабых, как это слово ни понимай, многие оставляют потомство, часто многочисленное (не в пример сильным), им в этом не препятствуют, и хорошо известно, что, скажем, в нью-йоркском Гарлеме есть семьи, живущие на пособии из поколения в поколение… Да, это жестокие рассуждения! Меня, чего доброго, в нацизме упрекнут. Но ведь мои слова — не лозунг, не руководство к действию, а сетование перед лицом неизбежного: изменить ничего нельзя, не поступившись драгоценнейшими из наших завоеваний. Мы не можем и не должны ничего менять, но не мешает помнить, что мы обречены на перерождение.
Нацистов, между прочим, Харари вспоминает в прелюбопытном контексте, и тоже не без вызова: причисляет их к гуманистам. И он прав. В обиходе под гуманизмом понимают доброе и внимательное отношение к людям, но в точном смысле слова гуманизм означает только одно: что мерой всего является человек, а не бог. Понятно, что и нацисты, и большевики (не забытые у Харари в пассаже о гуманизме) немедленно оказываются гуманистами. Возразить нечего.
Отмечу милую деталь: слово коммунизм Харари пишет с прописной буквы, а слово капитализм — со строчной. И опять ему не возразишь: коммунизм — учение, религия без бога, но со святыми, с писанием и праздниками. По-английски учение идёт с прописной, будь то буддизм или христианство. А капитализм — нечто природное и неизбежное. Ведь и слово солнце в девяти случаях из десяти пишется со строчной.
Мы, старики из Совдепии, воспитанные на Прудонах и Гегелях, сызмальства знаем, что монотеизм лучше политеизма, притом знаем это из источников нерелигиозных, — Харари жёстко и убедительно свидетельствует в пользу политеизма. Как? Его главный довод: политеизм всюду отличался терпимостью, а монотеизм — жестокостью, массовыми убийствами во имя иллюзорной правды. Харари тут историк, он вооружён цифрами. В одну только Варфоломеевскую ночь христиане-французы убили больше христиан-французов, чем язычники-римляне убили христиан за целых триста лет пресловутых преследований. В последующие полторы тысячи лет, считая от немногих римских погромов, число христиан, убитых христианами за их христианство, исчисляется уже миллионами. Тут осторожный Харари идёт против застарелого канона, спасибо ему… но — по чужим следам. Поле уже разминировано, всё это произнесено другими и утвердилось в науке.
Вообще то, что Харари говорит о религиях, древних и господствующих, — в числе самого интересного в его книге. Он, в частности, показывает, каким случайным набором обстоятельств объясняется торжество христианства в Римской империи (манихейство имело не меньше шансов), а заодно и сущностный дуализм, и неприкрытый политеизм восторжествовавшего христианства. Вера в сатану, вера в загробный мир с адом и раем — невозможны в чистом монотеизме (и о них нет ни слова в Ветхом Завете). Поклонение Николе-Угоднику или Георгию-Победоносцу в точности повторяет языческое поклонение местным богам. Иные из местных богов, говорит Харари, даже имени не поменяли, только крестились, — например, главная ирландская языческая богиня Бригита (Brigid), ставшая святой Бригитой (Brigit). Атеизм Харари таков, что ему невозможно не рукоплескать. Харари не то что не возражает верующим, он просто не знает о них, не верит в них — как люди не верят в привидения. Харари ничуть не «отбрасывает все религиозные искания человечества» (Ефимов), он рассматривает их подробно и показывает их земную, социально-биологическую природу. Как у Ефимова язык повернулся сказать о «промывании мозгов» «в целях правящей элиты»? Откуда такое злое раздражение, такое явное пристрастие? Может, Ефимов думает, что «религиозные искания человечества» увенчались успехом?
Нет, книгу Харари очень стоит прочесть, только, конечно, в оригинале и — критически, держа в уме, что старое правило никуда не делось: книга, расхватанная (не скажу: прочитанная) миллионами, рассчитана не на мыслителя. Харари просвещает не прямую чернь, читающую бульварное («он сказал… она сказала… он выстрелил…»), а высший слой среднего читателя: высоких профессионалов, которым думать о судьбах человечества зачастую некогда. Высоких профессионалов в мире стало много. Заронить в них некоторые общие идеи о человеке совсем неплохо.
И другое не следует упускать из виду: Харари откровенно ищет расположения своего читателя, угождает ему, иногда идя против совести и здравого смысла. Он — приспособленец, каким и бывает писатель для миллионов (про его вторую книгу говорят, что он, по просьбе издателей русского перевода, убрал из неё слова о том, что Путин заврался). А третье — вот что: эта замечательная публицистика, всех нас так или иначе задевшая, — мотылёк-однодневка. Хода истории, как Общественный договор Руссо или Капитал Маркса, она не изменит. Через пятнадцать лет о ней вряд ли кто-нибудь вспомнит. На смену ей придут другие, не менее дерзкие и увлекательные спекулятивные сочинения.
4 сентября 2019,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 21 января 2020
