Из соображений самых общих ясно: другие немцы были. Их не могло не быть. На всех уровнях, не только в подполье. Не мог культурный народ поголовно сойти с ума и потерять совесть. И какой народ! В XIX веке первейшей чертой немцев считалась мечтательность, пусть и несколько сумрачная. Гете вздыхал: практичные англичане делом заняты, а мы в эмпиреях витаем. Народ мыслителей, композиторов, математиков, поэтов; народ добропорядочный и аккуратный, честный и педантичный (иной скажет: не в меру!); народ, больше других развивший культуру жизни в провинции — так, что и захолустья в немецких землях не осталось. В каждой деревне — скрипач и органист, в каждой церкви (непременно каменной) — орган. Германия и культура — это были синонимы.
Конечно, на русский вкус немец скучен. Одновременно умен и туп. Умные люди ведь сплошь и рядом бывают тупы. И добропорядочность немца — бюргерская, мещанская, русскому духу чуждая. Широты не хватало немцу, задушевности. Штольцы да Крафты всякие. Всем хороши, а чего-то не достает… Обломов лучше… Но тут мы уходим от темы. Не было еще народа, которому бы другой народ казался равным. В подсознании, в иррациональных глубинах народных заложено неизъяснимое и неистребимое чувство превосходства. От него и мыслители не свободны. Проходит это чувство только вместе с народом. Пробный камень тут — как раз вот это неопределимое понятие: задушевность. Разве усредненный немец не убежден, что он задушевнее усредненного русского? Убежден на сто процентов. И на это не возразишь.
Не мог такой народ поголовно потерять совесть, — а ведь когда со стороны смотришь, особенно с еврейской, то именно так и видится. Не раз говорили: время стояло в Европе особенное; все народы были на грани помешательства, а пример подали и вперед вырвались — русские. Разве большевизм — не помешательство? Он только лозунгами был лучше нацизма. (Но лозунгами же и хуже: красивые лозунги обманывают вернее, держатся дольше.) Какой-то страшной бациллой оказались заражены все народы страны святых чудес. Или — космическим излучением (говорили и такое). Британцы — меньше других, но тоже подцепили. По улицам Лондона маршировали молодчики сэра Освальда Мосли (только маршировали; в парламент они не сумели провести ни одного человека).
Болезнь объяснялась не космическим излучением, а космическим ускорением истории в ходе первой мировой войны. Демократизация прошла за четыре года путь четырех световых лет. Равенства оказалось столько, что люди не знали, что с ним делать. Испугались свободы. Спасение увидели в рабстве — и бросились к ногам Сталина, Муссолини, Гитлера, Франко и других фюреров.
А если так, если и без того ясно, — то о чем же тут и писать? Над чем Самсон Мадиевский корпел четыре года? Над чем и зачем? Книжка, кстати, хоть и уйму сил отняла, а тонкая, всего 110 страниц, зато уж ссылок в ней — видимо-невидимо, без числа, как девиц у царя Соломона. Точнее, пятьсот ровным счетом, а это и значит: без числа. За каждым утверждением — авторитет с его фактами и выводами. Ничего голословного.
Историком руководит другая логика. Историк не довольствуется расхожими соображениями публициста. Он хочет удостовериться, назвать и сформулировать. Уточнить и сделать очевидным. Сопоставить, соразмерить, выстроить и вычислить. Домогается точности и полноты. Иные, исходя из этого, историю наукой называют — пусть их, а мы иначе скажем: история — постижение (по прямому значению этого слова), но — с помощью писательства. Архивист, археолог могут не быть писателями, а историк — не может.
И есть в этом писательском постижении головокружительный парадокс: историк должен всеми силами стремиться к беспристрастию, к отказу от нравственных оценок, прекрасно сознавая при этом, что такой идеал в принципе недостижим. История — люди, а где люди, там и нравственные оценки и метафоры. Прошлое не поддается математической формализации или биологической систематизации. Отмычка к нему — метафора, образ, иносказание. Даже полный отказ от метафор в тексте (гениальное изобретение Фукидида) ничего не меняет: весь текст в целом становится развернутой метафорой. Пафос историка — в жертвенном служении недостижимому идеалу.
Итак, были немцы, которые оказывали сопротивление нацистскому режиму, не считая себя при этом ни борцами, ни — зачастую — даже противниками этого режима. Конечно, были! Мадиевский берет тех из них, которые спасали евреев: золотое сечение, не правда ли? Но — уже сечение, уже метафора, уже — нравственная отмычка. Нравственная позиция сильная и красивая: ведь Мадиевский — еврей. Он своим выбором словно бы возражает тем евреям, а их — много, кто по сей день всякого немца видит сквозь дым крематориев. В этих евреев мы камня не бросим. Если твоя мать погибла в Освенциме, отрешиться от этого нельзя. Но вся историческая правда им не дается.
При нацистах спасатели (Retter) жизнью рисковали: тем самым они — герои. Почему же их не воспели, когда нацизм в Германии был осужден? Слова «невоспетые герои» — установившаяся в Германии формула.
Вот любопытнейшее наблюдение историков: спасатели скрывали свой подвиг, неохотно рассказывали о нем. Наблюдение это не Мадиевскому принадлежит (он дает ссылку, ворох ссылок), но по-русски прозвучало впервые. Оказывается, признаться в подвиге — в обновленной, осудившей нацизм Германии, — было небезопасно. Иные спасатели скрывали — и скрыли — свои имена. Вообразите: банкир, давший на помощь евреям сто тысяч марок, не пожелал даже после войны назвать свое имя… На верхнем уровне, там, где располагается совесть народа, нацизм осужден бесповоротно; на уровне нижнем, там, где народное исподнее, где задушевность, — сдвиг едва наметился. Короткая эпоха внезапной дикости культурнейшего из народов — пустила корни.
Психологически еще любопытнее другое: спасатели (в сущности — горстка людей, но ведь совесть всегда в меньшинстве) усугубляли вину каждого немца, делали ее всенародной. Ведь если был один ариец, спасший с риском для жизни одного еврея, значит, формула «тогда ничего нельзя было сделать» неверна, и получается, что кроме этого одного виноваты все! Потому-то сборник «Праведники в немецкой культурной памяти» заканчивается словами: «При рассмотрении Шоа эта сторона дела — существование спасателей — всё еще вызывает наибольшее раздражение…».
Занятно, что слово Шоа (שואה, на иврите — катастрофа) вошло в немецкий, тогда как в русском утвердилось английское холокост).
…Имена, имена. Названия книг, институтов и проектов. И термины (всё — сплошь метафорические, начиная со спасателей). Бесконечные ссылки; то, что гуманитарии называют аппаратом. Треть каждой страницы — под чертой: это источники, почти все немецкие и английские…
В сущности, Мадиевский разворачивает перед нами борьбу послевоенного немца с самим собою, со своим прошлым. Пожалеем немца. Не убийцу-нациста, конечно, а его внука. Как жить с таким прошлым? Немец — сирота. Что ж, Гитлер зачеркивает Шиллера? Не зачеркивает, нет, но тень на него отбрасывает. Как немцу гордиться своим языком (изумительным), своей культурой (бесподобной в своих высочайших проявлениях)? Русские — те защищены. Да: Сталин и Гитлер на одном черенке выросли, большевизм и нацизм — близнецы-братья, но по одному пункту сравнение не проходит: по национальному. Большевики всех резали без разбору. Себя резали. ГУЛАГ — тот же интернационал. (Вздор о том, что ГУЛАГ будто бы инородцы создали, даже опровергать не станем.) Конечно, были национальные гонения, и свирепые, например, депортации целых народов, но делались они исподтишка, без лозунгов, в программу партии золотым буквами вписаны не были… за этим исключением все мы, выходцы из братской семьи народов, — в равной степени жертвы; все как один. Разве нет? Сейчас даже кажется: все как один боролись с режимом. Иначе как это мы без усилия разом из комсомольцев в богомольцев превратились?
Заглянем в себя: в каждой душе сверху — бог, а снизу — бес. Высокое держит под спудом низкое. Держит тонкая пленка поверхностного натяжения: беса в нас — больше, чем бога. Бог от нас исповедания требует, то есть культуры, а бес ни с какой культурой не связан, он старше культуры, старше человечества, к моллюскам восходит и к амебам.
Так и в каждом народе. Но каково жить, зная или подозревая, что мой добрый, ласковый дедушка был изувером?! Это пытка. А теперь похвалим немца. В целом Германия справилась с этой болезнью, выдержала пытку. Ее демократия прочна, как ее экономика. Совесть — главенствует. Высокое и низкое никогда больше в этой стране не поменяются местами. Процент фашиствующих (неизбежный в каждой демократии) не превышает нормы — и он много, много ниже, чем в «победившей фашизм» России. У русских исподнее, подспудное (задушевное) того и гляди вырвется наружу, и тогда — держись. Признаем очевидное: совести в среднестатистическом германце сегодня больше, чем в среднестатистическом россиянине.
Ничего этого Мадиевский не говорит, он ведь ученый, а не моралист и не газетный борзописец, о России вообще молчит, — но эти соображения напрашиваются, если не выводятся из его сочинения. Хорошая книга! Мысли словно симпатическими чернилами вписаны между напечатанными строками. Мысли противоречивые, в том числе — и книге противоречащие. И это — хорошо.
Большинство почти всегда неправо. Совесть — всегда в меньшинстве. Отчего же демократия — наименьшее из зол? Пусть правит совестливое меньшинство! Но, во-первых, кто его выявит? А во-вторых — и в-главных — совесть, ставшая властью, совестью быть перестаёт — как тот китайский мальчик, победивший дракона. Совесть не материализуется — и в этом смысле всегда диссидентка (сами-то мы материальны). При двухпартийной системе — совести в оппозиции больше, чем в правительстве. Чем дальше от власти, тем совести больше. В конституции совести больше, чем в своде законов, в своде законов — чем в парламенте, в парламенте — чем в кабинете министров, в кабинете министров (мы говорим о демократиях) — чем у главы правительства. Так — в нормальное время, в годы благоденствия. Только в годы народных бедствий совесть выявляется и материализуется: кормит и спасает. Выявляются люди, которые — с риском для себя — не могут не кормить и не спасать.
Мадиевский с этой своей книгой — тоже в меньшинстве, и он тоже — совесть. Нужно было не только сказать по-русски: такие люди были, нужно было бы назвать их поименно. Всех, кто известен (две трети спасателей; целая треть свои имена скрыла). Увы, в одной, к тому же тоненькой книжке это невозможно. Еще полезнее было бы перевести ее на иврит. В Израиле она бы немедленно стала бестселлером — уже просто потому, что большинство (совести противящееся) встретило бы ее с возмущением. Вспомним, как израильское общество встало на дыбы, когда Ханна Арендт произнесла (в связи с процессом Эйхмана) свое знаменитое: зло — обыденно, банально. Кстати, у Мадиевского, в точности, как у Арендт, главное вынесено в название — как вызов. Совесть кусается.
Сколько же их было, этих спасателей? В каких цифрах выражается совесть?
Всего, говорят историки, от десяти до двадцати тысяч немцев и австрийцев, что дает, хм, 0,04%. Четыре сотых процента! (От взрослого немецкого населения рейха, составлявшего к началу войны 54 миллиона человек.)
Есть еще такая статистика: женщин среди спасателей было больше, чем мужчин; бедных — больше, чем богатых. Но тут Мадиевский справедливо замечает, что ведь мужчины были в основном на фронте, а богатых в любом обществе меньше, чем бедных. Значит, эта статистика нам ничего не сказала.
Были — «спасатели в мундирах», даже в мундирах СС и гестапо. Были! Эти случаи, пожалуй, самые интересные. Кроме банальных (но всё равно увлекательных), когда верный сын отечества, честный национал-социалист влюблялся в еврейку и всё ради нее бросал, были и совсем необъяснимые. Но тут статистика еще более умопомрачительная. Служило в 1939-45 годах всего 19 миллионов немцев, а спасали — менее ста человек, то есть 0,0005%. Но и то чудо. Немец ведь туп, взяток обычно не берет и приказы исполняет с педантичностью, которой задушевность не допускает (потому-то и лучшего солдата, чем немец-нацист, история не знала). Зато эти «около ста» — и спасли больше. Рекордсмен тут — Георг-Фердинанд Дуквиц, сотрудник германского посольства в Копенгагене. Он сообщил датчанам о предстоящей депортации евреев в концлагеря — и датчане (чемпионы среди спасателей) разом переправили в Швецию шесть с половиной тысяч человек. Для сравнения: знаменитый теперь Шиндлер спас 1098 человек, и как ради этого старался! Дуквиц же палец о палец не ударил: только сообщил; но тоже при этом жизнью рисковал.
И еще: немцы смелее спасали на оккупированных землях. Там и возможностей было больше, и уничтожали людей в бóльших масштабах.
Были еще спасатели-супруги. Целых 80-90% не пожелали развестись (хотя на них давили власть и общество) и спасли своих жен и мужей. В иных случаях — спасали уже расставшиеся супруги, когда развод оставался только юридической формальностью, закреплявшей давний разрыв. Им удалось спасти 12-14 тысяч человек.
«Величины исчезающе малые», уныло констатирует один из историков из списка Мадиевского. Так ли? Поставьте себя на место этих ускользающих. Сегодня, сейчас — не жизнью своею рискните, а хоть временем пожертвуйте для того, кому плохо рядом с вами. Вот вам и ответ.
Впрочем, главного ответа мы никогда не получим: каков был процент тех, кто спасал евреев, среди других арийских народов под нацистами. Корректные немецкие историки такого вопроса не ставят, они только себя клеймят. Знаем из общих соображений, что в этом списке, которого никогда не будет, высоко стояли бы датчане и итальянцы, чуть ниже — испанцы. Мерзавец Франко, тот самый диктатор, спас тысячи евреев. Спасибо ему: в любой европейской стране эпохи нацизма еврей мог обратиться в испанское посольство и получить испанский паспорт. Совсем низко в этом воображаемопм списке — посмотрим правде в глаза — стояли бы поляки, украинцы, литовцы, латыши, эстонцы. Народы, которые на верность рейху не присягали, научной евгеникой не руководствовались. А русские?.. Счастье, что нет такого списка.
Сколько всего удалось спасти? Бог весть! Цифры слишком расходятся. Самое большее — сто тысяч. Копейки рядом с шестью миллионами. Но это — сто тысяч человек! И в каких условиях? Для спасения одного еврея требовалось в среднем участие десяти спасателей. А самое главное в другом: каждый человек равновелик Вселенной. Спаси одного — и спасешь Вселенную, не говоря уже о своей душе.
Не все, конечно, не все спасатели руководствовались только велением совести. Спасали и за мзду — но опять же с риском для себя, иногда смертельным. И ведь можно было (у беззащитных-то!) вознаграждение взять, а договора не исполнить. И были такие. Их германские историки называют «мародерами евреев». Опять метафора.
Какие мотивы выявлены среди спасателей? Все мыслимые. Были религиозные мотивы, в том числе — вдохните глубже — и религиозная симпатия христиан к евреям. Евангелия ведь можно по-разному прочесть. В Послании к римлянам св. апостола Павла, гл. 11, ст. 26, говорится: «весь Израиль спасется», то есть другим еще потрудиться нужно, а евреям — привилегия, блат. У них рука наверху. Они, как никак, «первая любовь Бога». (Эта метафора — тоже из списка Мадиевского.)
Было — стихийное неприятие нацизма у людей, далеких от политики. Они подчас и соглашались с антиеврейскими законами (немец ведь законопослушен), но как-то не до конца. Внесла в дело спасения вклад и мещанская порядочность, противная задушевности. Сделала свое дело благодарность к конкретным людям. Был и такой странный мотив: природная строптивость, авантюризм, врожденная жажда риска. Работала, понятно, и любовь, и семейные связи. Были решительно все нормальные человеческие побуждения.
Поразительно, но и некоторые убежденные антисемиты спасали евреев. Логика у них была простая, нормальная: да, еврей плох, но убивать — нельзя. С чего вдруг мне любить чужака? Дружить с ним не хочу, но и убийцам помешаю. Нормальный христианин может испытывать отталкивание от еврея, может вывести это отталкивание из Евангелий. Особенно, если он чуть-чуть секуляризован и понимает, что завет возлюбить врагов своих — метафора (или гипербола).
Социологический подход к проблеме спасателей потерпел, на наш взгляд, полный крах. Никакая систематизация — не проходит. Никакие объясняющие факторы не преобладают над другими. Тезис «бытие определяет сознание» оказался — в очередной раз — материалистическим вздором.
Опять отдадим должное Мадиевскому: он-то советской школой выпестован, с молоком матери представления о «базисе и надстройке» впитал, он даже начинал как историк-социолог, а вот нашел в себе достаточно духу, чтобы признать: всё это чушь, если не всегда, то уж в данном конкретном случае — точно.
Нет книг без недостатков. Каковы они у Мадиевского? Главный — в чрезмерной страсти к обобщениям. Перегиб в сторону обобщений в предмете неустранимо гуманитарном особенно плох. Читая о герое, я хочу в первую очередь видеть человека в его неповторимой физической и нравственной целостности. Каждая черточка важна, каждая мелочь. Пусть даже с элементами беллетризации. Стоит ли, как это делает Мадиевский, размазывать эти черточки по всей книге? «Чтобы спасти Ильзу и двух ее сестер, Шульц совершил описанное». Где «описанное»? За пару страниц до этого, а ссылки («см. стр. N») нет.
В книге, чего уже совсем понять нельзя, отсутствует именной указатель. В книге о героях!
Библиографию тоже можно было бы организовать разумнее. Например, так, как это делается в точных науках. Бесконечные Ibid. и Op. cit. не облегчают читателю жизни, особенно над книгой, вызывающей взрыв чувств и потому не поддающейся прочтению разом.
Русский язык книги мог бы быть чище. Переводные цитаты выглядят подчас калькой с немецкого или английского. Например: «Больше чем расстрелять, с нами ничего не могут сделать…». Историк словно не знает, что дословный перевод практически всегда искажает смысл.
Как писать: Фрейбург или Фрайбург? Допускаем, что первое (словарная норма) устарело. Принимаем, исходя из живого немецкого произношения, второе. Но тогда пусть это правило действует всюду в книге, в том числе и в слове полицейпрезидиум.
«Трансфер средств» вместо «перевод денег»; «временная отсрочка» (а какая еще?); «границу с Голландией перешло пару десятков человек»; «завязывать связи»; жэковское «проживает» (вместо живет); «мётла» (как множественное число от метлы); св. Рафаэль (вместо св. Рафаил), — всё это не украшает книгу, но, конечно, легко исправляется — и, главное, ни на минуту не отменяет важности и значения книги.
Очень бы не мешало расшифровывать и пояснять некоторые немецкие слова в тексте. Мы уже далеко отстоим от эпохи нацизма — и по времени, и по интересам. Отчего не напомнить, что НСДАП (NSDAP) — национал-социалистическая немецкая рабочая партия? Или что капо — надзиратели из числа заключенных? Или хоть пояснить, что оберрегирунгсрат — какой-то важный чин? Не бог весть какой труд, а чтение облегчило бы. Увы, в книге явно ощутимо отсутствие издательского редактора.
Открывая книгу, мы знали, о чем она и зачем, — и были согласны с главным тезисом. Заранее хотели пожать руку автору, сказать ему спасибо. Что мы удержим в памяти, закрыв книгу? Эпизоды. Штриховые портреты. В первую очередь это, а потом уже цифры.
Эпизодами и закончим разговор об этой книге, будоражащей мысль.
В мае 1944 года еврейка-партизанка Хана Гохберг была тяжело ранена и попала в плен. Врач Карл Мути отказался выдать ее для допроса; сказал, что она без сознания. Через несколько дней допрашивать раненую явился офицер Вальтер Розенкранц. Вместо допроса он снабдил ее подходящими документами, вывез в безопасное место и посоветовал передать партизанам, чтобы те сменили базу. Потрясенная Хана спросила Вальтера, не еврей ли он. Тот ответил: «Не все немцы потеряли человеческое достоинство». После войны Хана пригласила Розенкранца в гости в Израиль. Доктора Мути разыскать не удалось.
Во время обыска у графини Марии фон Мальцан гестапо нашло и предъявило мужскую одежду ее возлюбленного еврея Ганса Гиршеля. Мария и бровью не повела. «Что ж с того? Как вы знаете, я недавно родила. Могу заверить вас, что не от Святого духа…», — и назвала имя человека, находившегося за пределами досягаемости нацистов. Ей велели открыть диван. «Он не открывается, — спокойно ответила графиня. — Не верите, прострелите его, только сперва дайте мне расписку, что потом компенсируете стоимость ремонта…» Гестаповцы ушли, а из дивана вылез бледный, как смерть, Гиршель. Графиня спасла еще нескольких евреев. Она была как раз из тех, кто любит риск, и попросту не знала страха.
Как говорит Мадиевский: «случалось», «бывало» и «др.»…
декабрь 2006,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 11 августа 2011
журнал НЕВА (Петербург) №5, 2007.
