Быть может, те, кто не дышал воздухом шестидесятых, не поймут нашей скорби: им еще предстоит, оттолкнувшись от прошлого (от нас), обрести своё лицо через выразителя своей истины, — но выразителем нашей был Булат Окуджава. Подсознательно и двадцатилетние живут в намеченной им ойкумене. Никто не сделал больше для формирования культурного пространства послевоенной России — и никого Россия не любила больше и полнее. Это редчайший случай действительно всенародной прижизненной любви. Сегодня невозможно найти двух русских (опять: из тех, что постарше), которые бы расходились решительно во всём: по одному пункту они непременно сойдутся, и пункт это — любовь к Окуджаве. В традиционных обществах такая власть — примирять непримиримое — принадлежит монарху. Она достается ему по праву рождения, и монарх осуществляет ее не как личность, а как символ. Каким же врожденным даром должен был обладать человек без родословной, объединяющий нас теплом своего сердца! Громадным — по меньше мере. Признав это, отложим вопрос о том, что мы любим в Окуджаве: его песни, его стихи или его лирического героя, рождение которого было началом нашей свободы.
Свою всенародную славу Окуджава нес с достоинством поистине царским — в эпоху, когда поэт чаще предстает нам шутом или юродивым, чем венценосцем, и почти всегда — рабом своего тщеславия. Тщеславия в нем не было ни грана, как не было вообще ничего мелкого, неестественного и надуманного. Он не уронил себя ни при большевиках, ни в обстоятельствах, в сущности, более трудных: когда его друзья и соратники оказались наверху. Кто бы на его месте устоял перед понятным искушением почить на лаврах? Но нет: «Когда придет дележки час, хлеб даровой нас не поманит…». Это сказано в 1967 году, за двадцать лет до перестройки, за тридцать до смерти, — и сказано по совести, как вообще все сказанное и пропетое Окуджавой.
Грязь не прилипала к нему, политическим схемам он был чужд, — этим и казался страшен прежней власти, которая в растерянности отступила перед ним. Поэт ничего не отрицал, кроме человеческой низости, ничего не утверждал, кроме душевной высоты и благородства, — оттого и стал совестью двух поколений.
Сын армянки и грузина, всегда помнивший о своих корнях, он был русским — в том единственном смысле, который с этим словом можно связать: в смысле языковом и культурном. Его родиной был не Арбат, не Москва, не Россия, а русский язык, неотъемлемой частью которого он и сам теперь стал.
17 июня 1997,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 11 августа 2011
газета РУССКАЯ МЫСЛЬ (Париж) №4180, 26 июня — 2 июля 1997.
