Юрий Колкер: ПАССЕИЗМ И ГУМАННОСТЬ, 1981

Юрий Колкер

ПАССЕИЗМ И ГУМАННОСТЬ

ЧИТАНО 30 МАЯ 1981 ГОДА, НА ВЕЧЕРЕ, ПОСВЯЩЕННОМ 95-ЛЕТИЮ ХОДАСЕВИЧА

(В ЛЕНИНГРАДСКОЙ КОММУНАЛКЕ, ПО АДРЕСУ: УЛИЦА ВОИНОВА 7-20)

(1981)

Пафос поэзии часто связывают с неблагозвучным словом новаторство. Новизна льстит и подкупает, и, чтобы добиться ее, поэт должен обладать смелостью. При этом новизна и смелость признаются не только первыми формальными свидетельствами таланта, патентом на благородство, но и художественным завоеваниям, эстетическими ценностями. Это, вообще говоря, не так. Смелость с равным успехом ведет к прекрасному и безобразному, новизна питается невежеством и часто иллюзорна. Вероятно, у каждого, кто любит и читает поэзию, был в жизни момент, когда проникновение в мир того или иного поэта преобразило для него вселенную, хаос претворило в космос, сообщило новое, сущностное понимание предметному миру. Момент этот был в юности читателя. По мере накопления душевного, а затем и духовного опыта часто оказывалось, что новизна любимого поэта перестает восприниматься как таковая и даже оборачивается своей противоположностью. Новаторство в области формы вдруг оказалось ширмой безжизненного и архаичного содержания, смелое словоупотребление — котурнами робкой мысли. Зато многое из того, что было первоначально пропущено или отвергнуто, оказывалось жизнеспособным, необходимым и современным в свете того же, заново понятого критерия новизны.

Юбилей Владислава Ходасевича дает прекрасный повод для подобного рода раз­мы­шле­ний.

Смелость — сомнительное качество для поэта, новизна же органически присуща таланту, он без нее немыслим. Но и талант, и новизна, как его важная компонента, — всего лишь необходимое, но не достаточное условие катарсиса, доставляемого поэзией. Очищение достигается, если мы делаем шаг в сторону метафизического постижения мира, обновляя наш прежний взгляд и обновляясь сами в процессе этого постижения. Но тут возникает вопрос: точно ли новизна и новаторство — однокоренные слова? — Ответ можно поискать у рано повзрослевшего Владислава Ходасевича, самого последовательного противника новаторства среди русских поэтов двадцатого века. Вот стихотворение, написанное в 1924 году:

Пока душа в порыве юном,
Ее безгрешно обнажи,
Бесстрастно вверь болтливым струнам
Ее святые мятежи.

Будь нетерпим и ненавистен,
Провозглашая и трубя
Завоеванье новых истин —
Они ведь новы для тебя.

Потом, когда в своем наитьи
Разочаруешься слегка,
Воспой простое чаепитье,
Пыльцу на крыльях мотылька.

Твори продуманно и стройно.
Слова послушливые гни,
И мир, обдуманный спокойно.
Благослови иль прокляни.

А под конец узнай, как чудно
Все вдруг по-новому начать,
Как упоительно и трудно,
Привыкши к слову, — замолчать.

Юность имеет право на обольщения и, пожалуй, даже неполноценна без них. Но право это проходит вместе с юностью. Зрелость требует от нас переосмысления опыта, перерасстановки акцентов. Эта глубоко интимная и каждым в одиночку переживаемая работа трансформировалась в общественную проблему нашей тревожной и беспримерной по своей зыбкости эпохой. Будущее России и всего человечества, притом ближайшее будущее, сулит мрачные и непредсказуемые перемены, и оно в чем-то зависит от нашего пристрастного участия. На нас лежит невеселая ответственность, требующая добросовестности и мужества. Одна из важнейших ее сторон — критический пересмотр объединяющего нас культурного наследства. К счастью, эта работа ведется в России уже более десяти лет, и мои слова — не призыв, а простое установление факта.

Смена вех в оценке культурных явлений протекает на фоне дрейфующего содержания усвоенных с детства терминов. Еще недавно слово прогресс было поводом для всеобщего воодушевления. Оно досталось нам в подарок от XIX века с его физиологическим атеизмом и историософией. В переписке с Горьким в начале 1920-х годов Ходасевич прямо заявил себя противником прогресса, т.е. пассеистом. Так же, но без обобщающей формулировки, относилась к прогрессу Цветаева. Оба поэта провидчески, художническим инстинктом, угадали одну из чудовищных ловушек цивилизации: имея все внешние признаки конструктивности, прогресс деструктивен по своей природе. Созидание духовное он подменяет созиданием предметным. Смешно сказать, но критика прогресса находится в русле одной из замечательных идей, действительно принадлежащих Карлу Марксу, — в русле идеи о фетишизме вещей. Покоряя природу, мы создаем вещи, без которых вскоре уже не можем обходиться — и через них, словно в отместку, природа порабощает нас. Телефон облегчает нам жизнь, но он же является знаком нашей несвободы. К сожалению, Маркс не сделал из своего наблюдения вывода о деструктивности прогресса, переложив эту задачу на плечи тех, кто и не думал называть себя мыслителями.

В период тесного сотрудничества Ходасевича с Горьким, сначала в Саарове, а затем в Сорренто, выяснилось, что чуть ли не главным пунктом размежевания для них является понимание значения прогресса. Горький считал, что всякое проявление человеческого духа способствует прогрессу. Эта аксиома, одна из основных в мировоззрении Горького, совершенно ошибочна и показывает лишь, что под проявлением человеческого духа Горький понимал всякий без разбора творческий акт. В основе прогресса лежит творческое познание в его низшей форме — познание точных наук, способствующее развитию методов, а через них — нашей практической власти над природой, обществом и историей. Прогресс, взятый эмпирически на фоне последних двух столетий, оказывается тесно коррелированным с распадом духовных ценностей. Он оказывается регрессом, если, следуя Швейцеру, ставить перед человечеством этические цели и понимать культуру как инструмент духовного совершенствования личности. В наши дни средний европеец, посещающий христианский храм и знакомый с теоремой Гёделя, несравненно менее духовен, чем таиландский крестьянин, буддист, не слыхавший о теореме Пифагора. Культура личностна, и потому индивидуалистична. Прогресс направлен против личности, его идея — власть: над природой, над человеческим коллективом, над каждым человеком в отдельности, и его логический апофеоз — тоталитаризм. Теперь все эти соображения лежат на поверхности, но они были вовсе не очевидны в двадцатые годы, и можно только удивляться тому, в какой мере Ходасевич предвосхитил будущее.

Общая идея прогресса имеет своей проекцией в сфере искусства идею новаторства. Последовательный модернист является поборником прогресса. Новаторство не подразумевает сущностной новизны и не имеет ничего общего с творческим участием человека в возобновлении Божественного творения. Оно интересуется методами и приемами; оно конструирует, а не творит. Его цель — шок, а не катарсис, вульгарное удивление оно противопоставляет восхищению в его настоящем смысле, т.е. вознесению души. Самый термин новаторство, конструктивистский по форме, знаменует, если отправляться от духовной первоосновы, деструктивную эстетику.

Модернисты всегда, сознательно или бессознательно, исходят из бакунинского автоапологетического тезиса: страсть к разрушению есть страсть созидательная. Но на поверку выходит, что эта истина локальна и приложима лишь к редким и коротким эпохам общественной экзальтации, когда все слои населения и все роды деятельности проникнуты жаждой линьки. Если культурные и духовные основы общества непрочны, эта жажда оборачивается катастрофой. Так или иначе, но эпоха обновления сменяется долгими десятилетиями застоя, и тогда мы с удивлением видим, что модернизм и архаизм меняются в нашем сознании местами. Ходасевич, который уже в десятые годы был архаичен в глазах представителей всех современных ему школ, является к нам оттуда чуть не в полном одиночестве — как наш полноправный современник.

Его архаизм был вполне сознательным и возрастал от книги к книге — вплоть до Тяжелой лиры, где достиг рельефности, пожалуй, даже излишней. Таков был его протест против футуризма и прочих нигилистических течений в поэзии. Но протест не может быть основным содержанием творчества, настоящее искусство всегда позитивно. И Ходасевич знал это. Его последняя книга стихов, Европейская ночь, лишена малейшего намека на какую бы то ни было нарочитость.

Простота его последних стихов поистине удивительна.

ГРАММОФОН
Ребенок спал, покуда граммофон
Все надрывался Травиатой.
Под вопль и скрип какой дурманный сон
Вонзался в мозг его разъятый?

Внезапно мать мембрану подняла —
Сон кончился, дитя проснулось.
Оно кричит. Из темного угла
Вся тишина в него метнулась.

О, наших бедных душ не потрясай
Твоею тишиною грозной!
Мы молимся. — Ты сна не прерывай
Для вечной ночи, слишком звездной.
(1928)

Поэт говорит о пережитом с последней прямотой, и в этом смелость, и эту смелость дает ему новизна, состоящая в его мощной и неповторимой индивидуальности. Лирический герой Ходасевича нов для русской поэзии, этим и драгоценен. Новизна достигается без посредства новаторства.

Важнейшая черта новаторства — коллективизм. Новатор ищет широкого читателя, ищет в нем опору своим спекулятивным выпадам, провоцирует его разделить авторскую ответственность за произведение. С этой же целью он ищет приверженцев среди себе подобных — отсюда групповщина и тенденциозность. И если помнить, что новаторство подразумевает коллективную ответственность, то становится совершенно понятной та легкость, с которой оно врастает в тоталитарные структуры, иначе говоря: становится ясен путь от модернизма к конформизму. Эти две категории находятся в кровной, родственной связи.

Наоборот, сознательный отказ от новаторства, ориентация на вечные ценности подразумевают личную ответственность за все и за всех. Аудитория перестает быть важна, но в этом нет и тени пренебрежения к ней: художник ненавязчиво приглашает ее сделать усилие и стать вровень с ним. Конформизм становится невозможен. Шедевры живут долго, они — память человечества и одновременно один из путей высвобождения от сиюминутных пут времени и пространства, путь приобщения к надвременной и надпространственной субстанции, квантом которой является душа. Выявление индивидуальности в творческом акте есть реализация души, порыв к духовному, и он больше способствует человеческой общности, чем любые материальные обобществления.

За всем этим вырисовывается основной предлагаемый тезис: если новаторство по своей сути антигуманитарно, то пассеизм, через свою логическую связку — индивидуализм, наоборот, неизбежно гуманитарен.

Но уже одно то, что мы решили вспомнить Ходасевича и, значит, не во всем согласны с теми, кто сбрасывает его с парохода современности, делает нас в той или иной степени пассеистами и намечает наше посильное участие в возрождении гуманизма.

29 мая 1981,
Ленинград 
помещено в сеть 13 августа 2011 

WIENER SLAWISTISCHER ALMANACH Sonderband 15, 1984.

Юрий Колкер