На Западе склонны сравнивать Путина с Петром I. Не то что бы все склонны, непохожесть тоже отмечают, взять хоть рост: в том, говорят, больше двух метров было, а этот — вот ведь конфуз! — ниже всех современных европейских лидеров, исключая госпожу Меркель… Но нет-нет да и сравнят. Люди ведь аналогиями мыслят. Тот, мол, окно в Европу прорубил, а этот уже и дверь открывает; со скрипом, но сил не жалеет, старается. Тот основал Петербург, а этот родился в Петербурге, урожденный, так сказать, петербуржец, петровский орел, и хоть председательствует (виноват, президентствует) в Москве, а дело петрово продолжает. Тот себя инородцами окружил, чтобы старое ломать легче было, и этот туда же, потому что как ни поверни, а петербуржцы в Москве — сущие инородцы. Открывает, открывает Путин дверь в Европу, и даже — Европе, всемирной Европе, давно перекинувшейся за Атлантику. Самовитый саммит в Петербурге провести намерен, не в столице нашей родины Москве, где большевики сорок сороков разрушили, а там, где Петр свое дело начал и утвердил. Состоит же дело петрово, как мы по школе помним, в том, чтобы Россию на дыбы поднять.
Нет, говорим мы: Путин — москвич, природный, коренной москвич, истый московит. Москва будет президентствовать (виноват, председательствовать) на съезде большой восьмерки, а не Петербург. Петербургу же быть пусту.
Большевики были европейцами из европейцев, разве нет? Идеология — импортная, на знамени — интернационализм, слово, которое теперь и на русский не переведешь, так въелось (хотя, например, безобразное словечко саммит — пока еще преспокойно переводится, и патриот им побрезгует). Страну большевики создали многонациональную, в названии — два слова из четырех иностранные, и — никакой России. В лозунгах — всенародное братство, всемирная отзывчивость (к бедам угнетенных), не совсем достоевская, воинственная и захватническая, но уж точно — всемирная, этого не отнимешь.
А что на деле вышло? Поворот от Европы к Азии. Поворот такой крутой, что не все и заметили. Сами же большевики не заметили и не поняли, что делают. Первые из них — те даже искренне заблуждались. Текущие задачи (читай: борьба за выживание), властолюбие да красивые схемы — заслоняли от них самую суть ими же затеянного исторического катаклизма. Переиначивая Герцена, скажем, что на реформы Петра Россия через двести лет откликнулась большевизмом. Через век — Пушкиным и «русскими Афинами», тут Герцен прав, было такое чудо; а через два века — Лениным, Троцким и ГУЛАГОМ. «Как это всё могло произойти?», спросит Гамлет. А очень просто: Москва — отыгралась. История России, вся ее история, — чехарда Петербурга и Москвы, иначе: Руси и Орды.
Что Петербург — Русь, восставшая против ордынской Московии, первым сказал москвич Владимир Соловьев (настоящий Владимир Соловьев, не один из теперешних). Он — странно вымолвить! — упор делает на христианском смысле реформы Петра. Из Азиопы Петру кричали и кричат: «Антихрист!», а Соловьев говорит: чепуха, Петр вернул страну в семью христианских народов, вот главное в его реформе, семье же этой Русь принадлежала изначально, по праву рождения и крещения.
Петербург, петербургский период русской истории, — это Русь, пришедшая в себя, выздоравливавшая после долгой ордынской болезни. Она так быстро выздоравливала, что на минуту всю Европу заворожила небывалым культурным всплеском, приковала к себе ее внимание — и даже, тоже на минуту, говоря исторически, заставила поверить, что в этой новой стране, вышедшей из Петербурга, как Афина-Паллада из головы Зевса, христианство поднято на небывалую, утраченную прочей Европой высоту. Поль Валери говорил о трех протуберанцах европейской культуры: Афинах V века до н.э., итальянском Возрождении и русском романе XIX века (которого, добавим, не было бы без Пушкина, без дивной русской просодии, а она Ломоносовым не без помощи немцев создана). Преувеличение? Конечно. Первые два явления крупнее. Но это преувеличение, произнесенное французом, само по себе очень красноречиво.
Однако ж едва чудо совершилось, едва Европа прочла и поняла Толстого и Достоевского, — как хлоп, и всё пошло прахом; мираж рассеялся. Словно и не было ничего. Где раньше всемирная отзывчивость чудилась, там всплыл империализм под маской мировой революции, где были слезы умиления от сознания всеобщего братства во Христе, там партийная свирепость, комсомольский энтузиазм и лязганье оружием, где было покаяние, всплыло самодовольство, — и никакого Христа, хоть шаром покати. Будто корова языком слизала. На его месте — русский бог, языческий истукан с воздетой рукой, а в ней плакат: «Верной дорогой идете, товарищи!». И каждый понимает, что переводятся эти слова так: «Мы — лучше всех!». Азиопа вернулась.
Историю этой двуединой страны можно по-разному начинать. Школьные учебники 1950-х, помнится, с крепости Тейшебаини начинали, с государства Урарту, которое и с армянами-то, а точнее, с протоармянами, только войнами было связано. Широка страна моя родная. Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь. СССР — страна очень древняя.
Историческая Русь много моложе. Был Гостомысл или нет, но А.К. Толстой — был, и фразу «страна наша богата, порядку только нет» нарочно не придумаешь, она исторична. Пришли варяги, званые или незваные. Возникло государство. Это ведь тоже факт: где прошли германцы, там — государства и порядок, там гражданские права и свободы, то есть — уважение друг к другу. Италия, Франция, Испания, Англия, не говоря уж о Скандинавии, — всё их рук дело. Тут же и Русь. У славян — не получалось, а с варягами получилось. Получилась страна, на все сто процентов европейская. Даже в имени ее эта общеевропейская сущность запечатлелась. Франция и Англия носят имена чужие; англы и франки были немцами. Имя Андалусия происходит от имени вандалы. Руси — тут сложнее — имя дали финны, но не своим оружием. Русь по-фински означает Швеция. Русь — славянская переделка финского слова Рутцы. Финны сказали новгородцам в IX веке: пришла Швеция, Ruotsi. В новгородских летописях так и записано.
И всё дальше пошло не сказать чтоб очень уж хорошо, а обычно, примерно как всюду, — до прихода монголов. Монголы произвели общеевропейское замешательство. Поляки, венгры и чехи (а не русские) их остановили, да еще — смерть Чингисхана и борьба наследников за власть. Когда дым рассеялся, выяснилось, что Русь — опять Европа, но только уже в составе Литвы и Речи Посполитой. Восток Европы, который древняя Русь едва начала осваивать, Волга и Ока, а на юг — всё, что раньше принадлежало хазарам, печенегам, половцам и другим степнякам, — стало улусом Джучи, Ордой. Своим сужающимся хвостом Орда тянулась до Амура, номинально управляема была из Пекина, сперва Хубилаем, а дальше его потомками. Новгород с его Заволочьем в Орду не вошел, но этот город даже в составе киевской державы никакой Русью себя никогда не признавал, держался старого имени: словене, словени. Имя Русь только в Поднепровье привилось, его там и до Рюриков слышали, хоть и не совсем отчетливо. Тенью прошли росомоны и роксоланы (сарматы). И было книжное имя Рос, Rhos, библейское, о котором помнили византийцы и к этим землям условно, по созвучию и с росомонами, его прилагали.
Когда в XIV веке Иван Калита добился от Орды права собирать для нее (Орды) дань со своих (Ивана) подданных, ни одному человеку в мире не приходило в голову назвать Владимиро-Суздальское княжество Русью. Суздальские Рюриковичи не сделали запад Орды Русью, как мадридские Габсбурги не сделали Испанию Австрией. Часть ушедших на восток славянских племен, вместе со множеством племен неславянских, входило в состав Орды. Генуя (берем наугад не самую крупную европейскую страну) была политической, военной и финансовой державой; в том же XIV веке разнесла по Европе «черную смерть» (из Крыма, где с половцами воевала), а о Москве, о княжестве восточнее литовской границы, — и слуху не было. Когда слух о Москве пошел, все, включая ее подданных, страну называли Московией, а Русью по-прежнему звали юго-восточную часть Литвы (Украину и Белоруссию).
В конце XIV века самаркандский вождь Тимур Орду прикончил. Самой жизнеспособной частью Орды оказалась Московия — она и унаследовала большую часть того, что от Орды осталось. С легкостью унаследовала, потому что с Ордой сроднилась, взяла от нее главное: восточное самодовольство, неподвижность, жизнь вне истории. К Европе спиной стояла, а на восток была открыта до Амура и Манчжурии.
Московия усиливалась, Литва слабела. При Иване III Московия — уже империя (Русь была империей с первых своих дней): завоевала Новгород, вышла к Балтийскому морю. Иван прорубил окно в Европу, руками итальянцев и греков построил Ивангород, прообраз Петербурга; затеял, да не осилил дело Петра. Европа замечает Московию, Московия начинает видеть в себе преемницу Византии. В 1510-х годах было написано пресловутое письмо псковского монаха Филофея великому князю Василию III: о том, что Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать.
Наконец, и слово Россия произнесено. Точнее, впервые написано кириллицей: в 1517 году, в год Лютера. Переведено с греческого Ρωσια. До этого его только в Константинополе знали, в патриаршей канцелярии, да еще в Крыму было селение с таким именем. Однако ж подлинное право на это имя, если производить его от Руси, Московия получила лишь при Алексее Михайловиче — с аншлюсом левобережной Украины. Зиновий (он же Богдан) Хмельницкий ни сном ни духом не хотел «воссоединения» с Московией, уже сильной, но совершенно чужой, даже по языку и вере: он независимости хотел или хоть автономии. Не с одной Московией заигрывал: в первую очередь — с Речью Посполитой, потом с Крымом, потом со Швецией. С последней — только смерть помешала ему «воссоединиться»; уже руку с пером занес, собираясь подпись поставить. Чтобы ощутить, как Швеция была близка, как давно присутствовала в землях польских и белорусских, обратимся на минуту к топонимике. Суффикс «ск», общий для шведов, датчан, поляков и славян, еще до появления варягов в Киеве присутствует в древних названиях Изборск, Полоцк, Смоленск, Витебск. Путь из варяг в греки не только по Днепру шел.
XVI век. Русь частично захвачена Москвой — вместе с этим древним и более почетным именем. Реформы Ивана III, хоть и раздавленные, дремали в подсознании азиатской Московии. XVII век. Явился Петр — и Русь восторжествовала над Ордой в масштабах империи. На целых два века.
Покончили с Русью — с петровским периодом русской истории — большевики. Столица не случайно была в Москву перенесена. То есть как раз случайно; сами-то большевики не понимали, чему и кому служат. Они подальше от Маннергейма перебирались. Маннергейм в 1917-19 был единственной силой, способной раздавить советскую власть. Повел он себя, однако ж, как европеец, вмешаться не пожелал, за что и поплатился в 1939-м.
Такая вот чехарда получается.
От Рюрика до Александра Невского — Русь независимая.
До Иоанна III на востоке — Орда, на западе — Русь, но под Литвой. В ордынской Москве Русь на минуту поднимает голову, но ей дают по шапке.
От Петра до Николая II — Русь, воплотившаяся в Российскую империю. Ордынское, московское начало — подчинено русскому. Небывалый взлет культуры, в первую очередь литературы. Полноправие в семье европейских народов.
От 1917 года до 1991 года — опять ордынская Московия в самодовольной личине большевизма. Опять азиатская неподвижность и «мы лучше всех». Опять — не христианство, а русский бог, единственно правильное учение в русском переводе. Языческие идолы и земные боги. Светлое будущее. Безмятежное настоящее. К Западу стоим спиной. Оборачиваемся только чтоб кулак показать или плюнуть. Смотрим на восток, протягиваем руку помощи братьям меньшим, которые старше нас на тысячелетия. Первого человека на орбиту выводим в ракете «Восток».
А после 1991 года — что? Не Русь ли вернулась?
В советской истории, в советской России Ленинград был самым гиблым местом. Нигде сталинские репрессии не проводились с такой свирепостью. Они и начались здесь — убийством Кирова в 1934 году. Из Москвы в Ленинград спускали завышенные планы на аресты и расстрелы, а местные головорезы из Большого дома на Литейном эти планы еще и перевыполняли. Известны удивительные случаи: человек, намеченный в жертвы, иной раз просто переезжал в другой город, в самую Москву — и этим спасался.
Может, дело в ленинградской оппозиции Каменева, Зиновьева и Крупской, требовавшей в 1925 году смещения Сталина? Но ведь с нею вождь расправился, а отношение к Ленинграду не изменилось. Тогда — уж не ревность ли тут? Ленинград оставался культурным центром страны до конца 1940-х годов, опережал Москву числом и талантом обитавших тут писателей и физиков. Но уже после войны Маршак и Чуковский — в Москве. Капица и Ландау, начинавшие на берегах Невы, — еще раньше там (оба — не по своей воле), а Гамов, может быть, самый талантливый из всех советских физиков, — в США.
Нет, тут дело глубже. Похоже, ни один человек в ту пору не догадывался о главном, даже сам товарищ Сталин, — но зато сейчас и сомневаться невозможно: в том, как большевистская Москва топтала «колыбель революции», присутствовало вековое соперничество Руси и Орды.
Сталин, говорите, грузин — и в качестве такового не мог чувствовать и осуществлять главенствующую тему русской истории? Нет, Сталин — русский, типично русский. Петербургская Россия была существенно многонациональна, все ее граждане были русские. Ничего грузинского в Сталине не видим, кроме акцента. Великий человек принадлежит тому народу, которому служит. Невеликий — тоже; главное, чтоб служил. Служили татары — и через несколько поколений дали Державина и Карамзина. Служили поляки — и дали Лобачевского и Бунина. Кантемир, первый поэт России, — молдаванин. Предки Пушкина — африканцы, предки Лермонтова — шотландцы, предки князя Петра Андреевича Вяземского — евреи. Русский — не этнос, а призвание. Так с самого призвания варягов повелось. Никогда, ни на одном этапе своей истории русские не были племенем, всегда — смешением племен. Никогда в природе не было и нет никаких великороссов.
Берем брежневскую эпоху, годы застоя и геронтократии. Целое поколение на них приходится. Дракон одряхлел, массовых расстрелов нет, сажают не каждого второго, и всё же — страшное время. Полный штиль. Паруса повисли. Ничего не происходит. Никакой надежды. Казалось бы, уж тут-то, в этом историческом чулане, Москва и Ленинград уравнялись во всем. Ан нет: вся власть и все деньги — в Москве. В академическом мире на одних и тех же должностях люди получают в столице больше, чем на берегах Невы. Все жалкие советские свободы — тоже в Москве. Диссиденты, взять хоть Даниэля, после отсидки находят себе литературные заработки в столице. Там — десятки издательств, открытых современным авторам, а в Ленинграде — на весь четырехмиллионный город — три таких издательства. Книгу в Москве издать несопоставимо проще; в Ленинграде молодой автор ждет ее десятилетиями. В театральной жизни — хоть и мелкотравчатое, таганское, но какое-то движение, не одно топтание на месте. Окуджава, Галич, Высоцкий никогда бы не снискали всероссийской славы в Ленинграде, они тут были немыслимы, их бы не услышали. В Москве можно «выйти на площадь», там репортеры со всего мира. В Ленинграде — некуда выйти. Выходить, между прочим, начали раньше, чем в Москве, но не оставили ни одного громкого имени — таким страшным был гнет. Площади — не было. Не то что Сенатской или хоть жилищной площади (даже с нею в Москве было легче): вообще никакой. В этом проклятом городе ступню негде было поставить.
За местный патриотизм Путина мы копейки не дадим. Проклянем Петербург вместе с теми, кто начал проклинать его при Петре. Гиблое место. Желтый пар петербургской зимы, желтый снег, облипающий плиты. Гнилой, склизкий город. Подымется вместе с туманом. Самый угрюмый город на свете. Архитектура бесхарактерная: декорации, бутафория. Болотная Эллада.
Слышали — и согласны. Не в Петербурге дело. Им, при другом раскладе, могли стать Ивангород, Одесса, Константинополь. Но Петербург как идея есть европейское, то есть живое и подлинное, лицо России, ее исконная сущность, на долгие века придушенная ордой. Москва приобрела европейское и мировое знание только благодаря Петербургу. Не случись петровской реформы, так и осталась бы большой Астраханью. Она, в своей очищенной от Петербурга ипостаси, Астраханью и является, она не то что антидемократична, она антинародна, враждебна России, она — единственный город на свете, который не верит слезам.
Путин родился в Ленинграде, но вскормлен Москвой, с острия большевистского ледоруба. Те, кем он себя окружил, — продукт той же эпохи, той же идеи: идеи московско-ордынской, в какие бы френчи и фраки она ни рядилась.
Каков человеческий материал, на который этот вождь опирается? В 1861 году русский крестьянин не поверил отмене крепостного права, увидел в ней барскую прихоть, очередное мошенничество тех, кто чисто одевается и чисто ест. Не поверил и судебной реформе. Закон и власть были для него неразрывным целым; он издавна отожествлял силу и суд. Тогда-то, в 1860-х, некоторые из думающих людей протерли глаза и увидели, что народов в России — два, и что нижний, тот, что пашет и жнет, пресловутый мужик-христофор, воспетый и умильно идеализированный русской литературой, в нравственном отношении и в смысле общественного правосознания стоит ниже россиян эпохи Ярослава, попросту выключен из истории и географии. Даже патриотизм его в 1812 году был всего лишь лютой ксенофобией, ненавистью ко всему чужому. «В России чтут царя и кнут… кричат: ура! Нас бить пора! Мы любим кнут…» Наполеон отменил крепостное право — крестьянин и бровью не повел. Он знал покорность — и бунт, подневольный труд — и кровавый минутный выход из-под ярма с Разиным и Пугачевым. Тетка Клио посмеялась над ним, обошлась с ним свирепей, чем со всеми другими народами Европы и Азии. Любая из исторических орд средневековья была свободнее, а иные — и просвещеннее русского крестьянства конца XIX века. Не забудем: среди русских слов тюркского происхождения, а их в языке — добрая треть, есть и слово книга.
И вот этот-то ордынский народ в 1917 году покончил с народом русским: с дворянством и интеллигенцией, а потом, побунтовав, пошел в такое рабство, какого не знала история, принял это ярмо, как должное, и оказался способен на жестокости, которые в сознании не укладывают. Из него, а не из переметнувшихся к нему инородцев, формировались большевистские расстрельные «кадры». Он, а не подхваченные волной инородцы, считал родною советскую власть, которую никогда до конца не приняли ни Польша, ни Прибалтика, ни Закавказье. «Советская интеллигенция», при всех поразительных исключениях, — плоть от плоти и кость от кости этого тёмного средневекового народа. К Петербургу, несущему идею Европы, демократии, просвещения, правосознания, такой народ не может не испытывать стихийной враждебности. Тоталитаризм был ему впору, отвечал его пониманию народовластия.
Тоталитаризм не вернешь, в авторитарном же обществе (по его смыслу и определению) власть потому так притесняет народ, что сдерживает его, народа, худшие проявления, остается, при всей ее свирепости, всё-таки выше и цивилизованнее народа. Вот этот случай мы и имеем в сегодняшней России. Как ни плох Путин, а голосующий за него народ — еще хуже.
В предстоящей встрече глав Большой восьмерки [2006] Петербург будет играть роль потемкинской деревни. Расчет Путина — совершенно правильный. На берегах Невы премьер-министрам, канцлерам и президентам легче будет закрыть глаза на то, что Россия — неправовое государство, легче не вспоминать Ходорковского в клетке и наручниках, забыть, что более 90% процентов тех, кто сейчас у власти, бывшие кагэбешники (при большевиках их было 10-15%). Легче будет поверить, что Россия — такая же страна, как все, а поверить в это гости хотят. Политика всегда цинична, и демократическим вождям иной раз труднее стать на принцип, чем вождям полновластным (другое дело, что принципы первых не могут быть циничны, а вторых — сколько угодно).
Но мы видим другое: чтобы вернуть Петербургу хотя бы внешний облик живого европейского города, поднять его из запустения, нужны миллиарды, которых и Путин не изыщет. А чтобы вернуть России ее европейскую сущность, нужен, быть может, еще один Петр, и непременно Первый. Природного москвича Путина — недостаточно.
29 мая 2006,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 11 августа 2011
НОВАЯ ГАЗЕТА (Петербург) №58, 3-6 августа 2006
