Русская поэзия переживает не лучшие дни. Доверие к поэтическому слову и внутреннее достоинство этого слова никогда не стояли так низко. Виноваты в этом, в первую очередь, сами пишущие, каковых — многие тысячи. Русский литературный язык превосходно развит, писать стихи стало просто — проще, чем заниматься каким-либо другим умственным трудом, — и за сочинительство принимаются люди, которым лучше было бы избрать другое ремесло. Но причина всеобщей растерянности коренится не в отсутствии талантов, а в равнодушии к стихам и в малодушной жажде сиюминутного признания. Талантов — и значительных — сколько угодно; беда в том, что в распавшемся, утратившем внутреннее единство и полном соблазнов мире никто не готов платить кровью и жизнью за каждое произносимое им слово, — и это слово измельчало.
Изрядная доля вины ложится на литературоведов. Исследовательский пыл заслонил от них старую истину: высокая поэзия никогда не сводится к игре, для поэта она еще и дело совести. Первым на эту истину посягнул романтизм с его духом бунта и отрицания. Неистовство — оборотная сторона скуки; в нем присутствует жажда обновления, новизны во что бы то ни стало. При самом деятельном участии литературоведов идея новизны выросла в некий жупел и фантом, сперва потеснив, а затем и вовсе заслонив собою совесть. Сегодня человек, берущийся за перо, знает, что первым делом он должен быть нов и оригинален. Погоня за оригинальностью превратилась в самоцель; похвалой стало безобразное словечко новатор, заимствованное из заводского лексикона первых пятилеток. Все еще всерьез говорят о передовом, революционном, авангардном искусстве.
Мы хорошо знаем, чем обернулся для России и мира авангардизм в политике. Будь мы последовательны, мы признали бы, что и авангардное искусство имеет ту же тоталитарную, бесчеловечную природу. (Будь мы внимательны, мы прочли бы предостережение об этом у Альбера Камю середины 1950-х годов; и еще у многих.) Но нет: мы все еще приветствуем экспериментаторство: все эти ребяческие попытки встать себе на плечи, — совершенно забывая, что поэзия и цирк — очень разные виды искусства.
На деле наши невнимательность и непоследовательность — всего лишь известный комплекс голого короля. Авангардизм, некогда бунтовавший против академизма, сам стал академизмом, выродился в свою противоположность, — а мы все не смеем себе в этом признаться. Это — еще одно свидетельство равнодушия. Посмотрев на поэзию как на дело совести, мы не сможем отрицать, что глобальный эксперимент со словом провалился совершенно так же, как эксперимент с социализмом. Хлебников и Маяковский — в кунсткамере литературы, в печальном паноптикуме, где-то рядом с двухголовым ящером. Их изучают, но не читают.
Откройте наугад дюжину книг современных русских поэтов. Простая статистика скажет вам: традиционные метры и рифмы восторжествовали. Обнажилась простая истина: просодию, как и конституцию, нельзя сочинить или изобрести. Она выявляется в ходе эволюции, в ходе жестокого естественного отбора, в поту и крови народной истории, — а революцию, переболев ею, отвергает. О том же говорят и новейшие труды теоретиков цивилизации, не льстящие современному человеку и его пафосу всемирной режиссуры. Согласно Фридриху фон Хайеку, культура — вообще не продукт человеческого разума, а разум — не орудие планирования культуры. Это видно хотя бы из того, что никакими ухищрениями не удается вывести разум за пределы культуры, поставить над нею. Разум вышел из традиции, как Афина Паллада — из головы Зевса.
В этом — оправдание консервативной эстетики, эстетики традиционализма. Теоретически она все еще нуждается у нас в оправдании, ибо мы по-прежнему не смеем отдать себе отчет в ее фактическом торжестве. Не смеем, ибо равнодушны. Мы живем в эпоху показного потребления культуры — conspicuous consumption of culture, по определению Торстейна Веблена (1857-1929). Мы можем обойтись без поэзии, сложившей с себя дело совести, — но делаем вид, что она необходима нам, и покорно принимаем на веру суждения знатоков, часто ангажированных и небескорыстных.
Выход один: назвать вещи своими именами, признать, что король гол — и сознательно взять на себя аскезу традиционализма. Бунт, идущий от романтиков, изжил себя до конца и более не плодотворен; разбойник давно перестал быть благородным. Путь самоутверждения через отрицание пройден целиком: от Байрона и Шелли — до Кручёныха, с его дыр-бул-щилом — и с его столь же беспомощными современными последователями. Искусство не вернет себе прежнего места в нашей жизни, если мы будет поощрять художника играть, а не жить, — казаться, а не быть.
Консервативная эстетика аскетична и обращена в будущее. Она отстраняет языческое божество, именуемое духом времени и сулящее сиюминутный успех. Тем самым она не оставляет места мании величия. Наконец, она закрепляет за художником страдательную позицию, которая есть тяга к красоте и совершенству, лежащим за пределами досягаемости. Отказ от такого идеала Владимир Соловьев назвал величайшей изменой художника своему назначению.
Из моих слов не следует, что я осуждаю новизну как таковую. Талант не может не быть нов, но драгоценен он лишь новизной бессознательной. Более всего это относится именно к лирике. Лирический поэт (как и библейский пророк) говорит не своею волею: он вторит голосу, в то время как находчивость и изобретательность убивают поэзию. Мне возразят, что это — рискованное утверждение, услужливо оправдывающее именно то, что губит поэзию: пифийскую невнятицу, сивиллины бормотания, открывающие простор толкователям. Верно: но суть дела оно выражает все же точнее других — с поправкой на работу совести. Статуя уже заключена в куске мрамора — но снять лишнее может только художник, — и он, по словам Вольтера, должен быть новым, не будучи странным, часто высоким и всегда — естественным. Консервативная эстетика обращена в будущее потому, что не вверяет человеку дел сверхчеловеческих, не преувеличивает наших возможностей. Писать отчетливо, артикулировать свою мысль и свое чувство — значит говорить с читателем как с равным, не самоутверждаясь за его счет.
Возвращаясь к русской поэзии, остается сказать, что традиционные метры и рифмы по сей день составляют самую ее сущность, а жива она в той мере, в какой мы это сознаем. Служить ей — значит ввериться путеводной нити наследственной благодати, сесть в конце стола на пире отцов, отдаться беседе с дорогими тенями. Так я понимаю назначение поэта в современном мире. Вот почему я ретроград.
12 февраля 1995, Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 23 февраля 2002
журнал НЕВСКИЙ АЛЬБОМ (Петербург) №1, 1996.
журнал НЕВА №7, июль 1996.
газета ГОРИЗОНТ (Денвер) №95, 30 апреля 1999.
