Вопрос на засыпку: когда и где было пущено в ход самое смертоносное оружие в истории человечества? И что это за оружие? Получилось два вопроса, даже три, но не в этом дело. Всё равно вы ошиблись. Не в XX веке, не в Японии, не атомная бомба. Атом расщеплять не потребовалось. Физический принцип в основу оружия был положен старинный, архимедовский. Помните гордые слова грека: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир»? Он еще рычаг забыл попросить. Рычаг ему бы очень большой потребовался, такого в природе нет, а тут — в этом самом оружии, пущенном в ход в XIV веке, — сгодился рычаг не слишком большой, едва ли длиннее четырех метров. И всё равно — он перевернул мир.
Дело было в Крыму, под Кафой, в 1347 году. Кафа — так в ту пору Феодосия называлась — принадлежала Генуе. Иные говорят, что не эта, а другая генуэзская крепость была осаждена половцами, но о главном не спорят: осаждавшие взять крепость не могли — и додумались извести жителей, бросив за стену чумной труп. Чума как раз подоспела из Китая через срединную Азию. В Крыму только начиналась, но у нее было большое будущее.
Свой план остроумные половцы привели в исполнение с помощью требюше, рычажной метательной машины с противовесом. Ближайший ее аналог — лабораторные весы с гирьками или детские рычажные качели (доска на бревне). Эта машина незадолго перед тем вошла в моду, вытеснив катапульту. Название можно перевести как спотыкач. В ту пору набирал силу французский язык, обещавший стать мировым; он был источником новых международных терминов — и катюшу средневековья назвали от французского trébucher (спотыкаться). Да не катюшу! Тут и современные боеголовки не потянут на сравнение. Двадцать пять миллионов — одним ударом: такое это оказалось оружие. Население Европы уменьшилось на треть, население Англии — вдвое, папский двор в Авиньоне — на четверть. Европейская цивилизация споткнулась. Численность населения удалось восстановить только к началу XVI века.
Любопытна география триумфального шествия Черной Смерти. В Крым она пришла двумя рукавами — от Каспийского моря, вокруг Кавказа. В Европу двинулась из Крыма под генуэзскими парусами. Первыми пострадали Византия, Сицилия, Генуя, Марсель. В следующему году — всё без изъятья Средиземноморье, большая часть сегодняшних Франции и Испании, южная Англия. Еще через год — вся Центральная Европа плюс центральная Англия и Ирландия, затем — Прибалтика и Скандинавия. В 1351 году чума добралась до Киева и пошла в сторону еще безвестного Московского княжества, платившего дань татарам. Во всей Европе уцелела только Польша, ее центральные районы. Эта историческая неудачница как раз вознамерилась при Казимире III Великом стать империей, при нем уже и университет в Кракове появился.
Даже сильные мира сего, даже венценосные особы не убереглись от Черной Смерти. Однако ж самая знаменитая ее жертва была не из аристократии крови и не из аристократии духа. Она, в известном смысле, даже анонимна. Мы знаем только имя этой женщины — и больше ничего достоверного. Ее звали Лаура. Это была героиня стихов Франческо Петрарки.
Чума возвращалась и позже. В Лондоне в 1664-65 годах — как раз перед знаменитым Большим пожаром — унесла 70 тысяч жизней. В 1771 году свирепствовала в Москве (где привела к бунту) и на юге России. Это имя — Черная Смерть — вспоминали всякий раз, как возникали эпидемии.
Кто из домашних животных — лучший друг человека? Кому человек обязан больше, кошке или собаке? Собаке! — таков единодушный отклик. Но это ошибка. Без кошки — сегодняшнего человечества просто не было бы. Его бы съела чума. Разносчик чумы — грызуны, в первую очередь крысы. С появлением первых больших зернохранилищ в древнем Египте и Месопотамии крысы размножились чрезвычайно — и под знаменем чумы пошли войной на человечество. Спасла кошка. Недаром в Египте ее обожествляли.
Россия в конце XIX века и до прихода гегемона смотрела не на Восток, как при большевиках, а на Запад. Это была во всех смыслах европейская страна. В вопросах здравоохранения — тоже. Подход был самый современный, в иных случаях — и опережающий. Не видим на Западе такого института (или, уж во всяком случае, такого названия): институт экспериментальной медицины. А в Петербурге он появился в 1890 году.
Конечно, дело не в названии. Пастеровская прививочная станция, открытая в 1886 году (с 1888 года — институт) значила не меньше, а больше (благодаря самому Пастеру, в первую очередь), но это был международный центр. В институте Пастера, к слову сказать, приобрел мировую известность Илья Мечников. Его одесская бактериологическая станция (1886) была второй по счету в мире — факт примечательный, как, впрочем, и то, что работать по-настоящему ему в Одессе не дали и вынудили эмигрировать. Отъезд Мечникова был именно эмиграцией. Его нобелевская премия (1908) во всех справочниках по праву значится на счету Франции, а не России.
Петербургские специалисты-бактериологи в большинстве своем учились и стажировались в Западной Европе, у Пастера и Коха, но важно то, что в этой новой области медицины Россия ни в малейшей степени от Запада не отставала (как сейчас отстала в деле предотвращения СПИДа), а шла с ним в ногу.
Чумой в Петербурге занялись всерьез в 1897 году. При Императорском институте экспериментальной медицины, в отделе эпизоотологии, была открыта чумная лаборатория. Ей предшествовало создание правительственной Особой комиссии по предупреждению занесения чумной заразы в пределы Российской империи — КОМОЧУМа. Значение комиссии придавалось нешуточное, о чем косвенно свидетельствует следующий факт: финансами ее заведовал граф Сергей Юльевич Витте, в ту пору — министр финансов империи.
А возглавил комиссию принц Александр Петрович Ольденбургский.
Россия была Европой и в другом смысле: в национальном. С начала петербургского периода своей истории она была открыта для выходцев из других стран, готовых ей служить.
Нет, разумеется, и раньше это наблюдалось (Пушкин и Лермонтов вели свою родословную от таких выходцев). С момента завоевания Казани наблюдалось, с того времени, как Московия начала становиться империей, но со времени Петра — в особенности. Недаром Пушкина называют самым европейским поэтом Европы.
Служили России и князья Ольденбургские. Имя это не только княжеское, но и королевское. В сущности, и сейчас в Дании царствует боковая линия Ольденбургов. Прямых Ольденбургов видим на датском престоле с XV до XVII века. По совместительству они же иногда занимали престолы норвежский и шведский. При этом происхождение их — скорее немецкое. Было такое графство в Германии: Ольденбург. Графство (а с 1777 года — герцогство) и город, который и по сей день процветает. Окончательно эти земли отошли к Германии по мановению царственной руки Екатерины II. Из младшей ветви Ольденбургов происходил ее муж Петр III, стало быть — и все их потомки на русском престоле. Понятно, что Ольденбурги оказались при ее дворе и закрепились в России.
Упомянем и советского Ольденбурга: ученого-востоковеда Сергея Федоровича (1863-1934). Советским он, естественно, стал поневоле; не хотел оставлять университет, где профессорствовал. Уцелел чудом. До 1918-го был конституционным демократом (зря представителей этой партии называют кадетами!), членом государственной думы, членом государственного совета. Занимался в основном Индией.
Принц Александр Петрович Ольденбургский (1844-1932), победивший чуму, прославился как благотворитель, но начинал, естественно, как военный. Суровый был человек. Строгий до сумасбродства, мелочно придирчивый. Входил в каждую деталь службы и быта подчиненных. Когда слышали, что он едет инспектировать часть, у иных офицеров нервические припадки случались, у солдат — паника начиналась. Немец, одно слово; лютеранин. Настоящее имя его было Александр-Фридрих-Константин. В семье, понятно, все говорили по-немецки. Но он был русским — и большим патриотом.
Вырос Александр Петрович в чудесном дворце у Марсова поля, с видом на Неву, Лебяжью канавку и Летний сад, а с третьей стороны — на Марсово поле и Инженерный замок. Самое сердце Петербурга, можно сказать. Потом в этом дворце советский институт культуры был устроен.
Карьеру военную Александр Петрович делал быстро. В двадцать шесть лет Преображенским лейб-гвардии полком командовал. Суров был и к себе. Честолюбив до крайности. Вспыльчив, упрям, но добр и отходчив. Иной раз даже извинялся перед подчиненными за свои резкости — свойство нечастое.
Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов командовал на Балканах бригадой из двух полков, привилегий не признавал, спал и ел чуть ли не с солдатами, был награжден орденами и именным оружием, но военных талантов не выказал. К середине 1880-х (к сорока годам) достиг высшей точки карьеры: он — генерал-адъютант свиты императора, командир гвардейского корпуса (то есть — всей императорской гвардии), член государственного совета, сенатор. А вдобавок — еще и благотворитель. Всякого рода попечительства он прямо унаследовал от своего отца. Подходил для этой работы как нельзя лучше: обладал стопроцентным иммунитетом против коррупции.
Вот тут он и отличился. Решил поднять уровень отечественного здравоохранения и медицинских исследований в России до мирового — и преуспел. Институт экспериментальной медицины создал в значительной степени за свой счет. Купил землю на Аптекарском острове, выстроил корпуса, привлек лучших специалистов, в том числе Павлова (который в 1904 году получил нобелевскую премию как раз за работу, проделанную в ИИЭМ), вел переписку со всеми специалистами Европы, с жадностью кидался на все новые открытия, вообще развил неимоверную деятельность. Как его полк в годы военной службы не мог быть вторым на смотрах, так и его институт — должен был быть первым в мире. Почти таковым он и был. Да и не мудрено при таком покровителе.
Институт был основан вовремя. В 1894 году в Гонконге и Кантоне вспыхнула новая эпидемия чумы. Погибло около ста тысяч человек. Из Китая зараза хлынула в другие страны и к началу первой мировой войны унесла около десяти миллионов жизней.
До Прикаспийских степей чума добралась в 1896 году. На известия о первых же случаях заболевания Петербург откликнулся созданием КОМОЧУМа. Принц Александр Петрович немедленно отправился в Астраханскую губернию на борьбу с чумой. По обыкновению, строгость проявил — даже излишнюю, но в центральные губернии чуму не пустил, очаг был локализован.
В годы первой мировой войны Александр Петрович получил назначение на пост верховного — нет-нет, не главнокомандующего, а — начальника санитарной и эксплуатационной части.
До 1894 года никакого препарата против чумы не было. Разработал его французский бактериолог швейцарского происхождения Александр Йерсен (Alexandre Yersin, 1863-1943). Примерно в эти же годы отличился и россиянин Владимир Аронович Хавкин (1860-1904), создавший сыворотку против холеры и чумы. Он работал в Париже, у Пастера, а затем в Бомбее, куда отправился по просьбе британского правительства. В Бомбее сегодня имеется институт его имени.
КОМОЧУМ поручил изготовление противочумной сыворотки Императорскому институту экспериментальной медицины. В 1897 году производство было налажено. Через год ИИЭМ начал выпускать и так называемую лимфу Хавкина. Нигде в мире это не делалось в таких масштабах, как в Петербурге.
В начале 1897 года российская бактериологическая экспедиция (Высокович, Заболотный, Ребров) прибыла в Бомбей — к Хавкину, «бактериологу индийского правительства». Хавкин хорошо принял бывших соотечественников, хотя знал, что к его вакцине в ИИЭМ поначалу отнеслись скептически. Привезенную россиянами сыворотку проверили в одной из бомбейских больниц. Ни один из получивших прививку пациентов не умер. Были и другие экспедиции. Принц Ольденбургский, человек самоотверженный, тоже ездил «на чуму» в отдаленные уголки империи. В Астраханской губернии он боролся с заразой в чине генерала-губернатора. В Петербурге — продолжал разработки и производство вакцин. Когда производство было налажено, он решил вынести эти опасные игры за черту столицы.
Чуму окружили водами Финского залива.
Пригодился брошенный форт Александра I. Это укрепление находилось (и по сей день находится) в двух с половиной километрах к западу от Кронштадта, на искусственном островке размером 60 на 90 метров. Построено при Николае I, в 1836-45 годах. Вообразите себе небольшой городской двор, обнесенный трехэтажными пушечными казематами, в них — 137 орудий, наведенных преимущественно на фарватер, а вокруг — свинцовые чухонские воды. На дворе — постройки: склад боеприпасов, караульные и жилые помещения, кузница, кухня. Гарнизон в пятьсот человек. Стены в три метра толщиной.
Остров непросто было создать. Основание ему сделали гранитное — иначе как строить стены, несущие орудия?
В Крымскую войну (которая велась не только в Крыму) форт Александра I преградил путь британской эскадре. Командовал эскадрой португалец на британской службе Карлош Напьер, известный на берегах Темзы как Черный Чарли и даже как Дурной Чарли. Он атаковать форт не решился. Адмиралтейство в Лондоне сочло это таким позором, что Чарли немедленно потерял место.
Прошли десятилетия. К концу XIX века корабельная артиллерия сделалась такова, что форт, построенный, к тому же, до появления железобетона, окончательно утратил свое военное значение — и в 1896 году бы флотом оставлен.
Вот его-то, этот брошенный форт, и отдали под чумные опыты ИИЭМу. На ремонт и переоборудование ушли месяцы. Крепость превратили в лабораторию. Название — Особая лаборатория ИИЭМ по заготовлению противочумных препаратов на форте Александра I — установилось в 1901 году.
В сегодняшнем мире такая лаборатория долго бы не просуществовала. Ее непременно разгромили бы поборники прав животных и гринписовцы. Ибо в ней, страшно вымолвить, ослабленную культуру чумы вводили «братьям нашим меньшим»: бедным подопытным кроликам, мышам, крысам, суркам, морским свинкам и — страшно вымолвить — даже обезьянам. Держали для этих опытов северных оленей и верблюдов, главным же видом в этом зоопарке были лошади, из крови которых изготовлялась сыворотка.
Сотрудники работали под сводами мрачных стен, в желтых халатах и колпаках из полупрозрачной клеенки, в специальных ботах («галошах-кораблях»). Впечатление форт оставлял жуткое. Чувствовалось, что смерть — рядом. Для сжигания трупов животных был устроен специальный крематорий. На случай смерти кого-либо из сотрудников держали цинковый гроб. Он не пригодился, но не потому, что никто не погиб. Тех, кто умер в форте, совсем не по-христиански сожгли в печи для животных.
И, однако ж, форт посещали по специальному разрешению — посещали и специалисты, и именитые любопытствующие. Принимали гостей в уютной, обитой дубом библиотеке, своими круглыми окнами напоминавшей кают-компанию.
Заготовлены были — миллионы доз препаратов против чумы, тифа, холеры.
Пригодилась ли продукция форта? Еще как! В Петербурге в 1908, 1909 и 1919 годах была подавлена эпидемия холеры, в Одессе и на Дальнем Востоке в 1910-11 годах — эпидемия чумы, на фронтах первой мировой войны — холеры, в Одессе в 1918-22 годах — сыпного и возвратного тифа. И еще — в Поволжье, в Закавказье, всего не перечислишь. Игра стоила свеч.
Играли — со смертью. Сражались за жизнь других, своей не щадя. За жизнь не только россиян. Препараты продавались за границу, притом дешевле препаратов других подобных лабораторий.
Был в чумном форте и музей, страшноватый, как всё этом месте: чучела животных и органы людей, погибших от чумы. Следов этого музея не сохранилось. Пропал в 1918 году.
Чумной форт не был фабрикой, здесь занимались наукой, в том числе и теоретической. В его стенах Даниил Кириллович Заболотный (1866-1929, впоследствии академик, президент АН Украины) высказал догадку о том, что чуму разносят грызуны. Вполне в этом наука уверилась только пятнадцать лет спустя.
Они спасли миллионы жизней, эти русские первопроходцы, русские европейцы. Многие из них месяцами жили там, на этом страшном острове. Между Кронштадтом и фортом, между Лисьим Носом и фортом курсировал пароходик «Микроб», но — только по производственной необходимости. С Кронштадтом форт связывала телефонная линия, с Петербургом — телеграф.
Было бы чудом, если б никто из сотрудников лаборатории не погиб. Чуда не произошло. В 1904 году, в возрасте тридцати восьми лет, умер от чумы заведующий лабораторией Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич, в 1907 — ветеринар Мануил Федорович Шрейбер (1866-1907). Сообщения об их гибели попали в газеты. Россия знала о чумном форте, скорбела об этих подвижниках.
Умирали быстро, в течение трех-пяти дней после заражения. Турчинович-Выжникевич умирал в полном сознании — и завещал сжечь свой труп. Сожгли и тело Шрейбера.
Много ли дала Особая лаборатория в собственно научном отношении? Имен масштаба Мечникова или Хавкина с нею не связано, но настоящие ученые тут работали или сотрудничали с лабораторией. Мы уже упомянули Даниила Заболотного, будущего президента АН Украины. Лев Александрович Тарасевич (1868-1927) тоже стал украинским академиком, его именем в Москве был потом назван институт стандартизации и контроля медицинских препаратов. Владимир Константинович Высокович (1854-1912) до большевиков не дожил и академиком не стал, но оставил труды, имевшие научное значение. Семен Иванович Златогоров (1873-1931) стал членом-корреспондентом АН СССР — как и Георгий Дмитриевич Белоновский (1875-1950), тоже связанный с Особой лабораторией. Василий Исаевич Исаев (1854-1911) делит с немцем Рихардом Пфейфером честь открытия холерного вибриона. Ефим Семенович Лондон (1869-1939) заложил основы радиобиологии, написал самую первую в мире монографию по этой науке.
Героическая страница борьбы с чумой в России завершилась в 1918 году, вместе с завершением петербургского периода российской истории. Пришла другая чума: идеологическая. Впервые она восторжествовала в том же Петербурге, форпосте русского европеизма. Утвердилась, стала заразой мировой — в Москве. Пришла в Россию не с востока, а с запада, но расцвела там, где сходятся Восток и Запад.
На вызов, брошенный России Петром, она (говорит Герцен) ответила Пушкиным. Дивная метафора! Герцен вообще по этой части был мастер. Лестный для России ракурс. Культурный рост России в течение XVIII столетия, ее невероятно быстрое превращение из ордынской Московии в европейскую державу — действительно, в числе самых поразительных примеров народного возрождения. Возрождения — ибо Русь была Европой.
На вызов, брошенный России Петром, она (говорит Герцен) ответила Пушкиным. Дивная метафора! Герцен вообще по этой части был мастер. Лестный для России ракурс. Культурный рост России в течение XVIII столетия, ее невероятно быстрое превращение из ордынской Московии в европейскую державу — действительно, в числе самых поразительных примеров народного возрождения. Возрождения — ибо Русь была Европой.
Но можно и так сказать: на вызов, брошенный России Петром, Россия ответила большевизмом. Эта западно-восточная идеологическая чума унесла больше жизней, чем чума биологическая. Без нее не было бы ни ГУЛАГА, ни (очень вероятно) второй мировой войны. Лозунг «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» оказался страшнее половецкого требюше, страшнее атомной бомбы. Ленин возразил Архимеду: «Дайте мне лозунг — и я переверну мир! Точку опоры сам найду!» И нашел, и перевернул.
Славянофилы и западники, а с ними — и вся русская интеллигенция — вышли из Герцена, как Афина-Паллада из головы Зевса. О природе русской интеллигенции много спорили и продолжают спорить. Интеллигенцию принято поносить. Она — «базаровщина», она — «гнилая», она — кучка «образованцев», она непонятно что. Но вспомним чумной форт — и увидим другую сторону этих людей.
Александр Петрович Ольденбургский, принц, его высочество, благотворитель, родственник царя — в 1917 году поддержал временное правительство, но вскоре почуял неладное, продал правительству свой дворец над Лебяжьей канавкой и уехал в Финляндию, а оттуда — во Францию. Триумфальное шествие новой чумы наблюдал уже со стороны.
Каково ему было в эмиграции? Вчера — власть, почет, видимость служения отечеству, даже человечеству. Люди ловили каждое его слово, кидались исполнять малейшую прихоть. Сегодня он — частное лицо, хуже того: беженец. Он у разбитого корыта. Даже и отечества не стало. Империя рухнула, словно карточный домик. Как смириться с такой переменой в своей судьбе? Как уцелеть? Ведь не одну только родину, не одних только бывших соотечественников — тут и себя видишь новыми глазами, в резком неподкупном свете дня. В пору с ума сойти.
Но принц уцелел. Или нет?
Александр Петрович доживал на атлантическом побережье Франции. В политику не вмешивался, никого не учил. Неожиданно сделался писателем, выпустил под псевдонимом Петр Александров книжку рассказов Сон. Вот что о ней и о нем сообщает Иван Бунин:
«Он писал о "золотых" народных сердцах, внезапно прозревающих после дурмана революции и страстно отдающихся Христу… Писал горячо, лирически, но совсем неумело, наивно… Однажды на одном большом вечере, где большинство гостей были старые революционеры, он, слушая их оживленную беседу, совершенно искренно воскликнул: "Ах, какие вы все милые, прелестные люди! И как грустно, что Коля никогда не бывал на подобных вечерах! Всё, всё было бы иначе, если бы вы с ним знали друг друга!"…»
Должно быть, его величество Коля, уже расстрелянный большевиками, еще не канонизированный церковью, взирал в это время с облаков на его высочество Сашу — и повторял слова своей резолюции на его чумном докладе:
«Выражаю мою искреннюю благодарность Принцу А. П. Ольденбургскому за блестяще исполненное им поручение. Поручаю Его Высочеству передать Мою особую похвалу всем потрудившимся по его усмотрению…»
29 ноября 2005,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 14 августа 2011
