1. Перечитываете ли вы Тургенева? Что именно и зачем?
— Перечитываю. Перечитываю наугад, любимых книг нет. Перечитываю затем, что это поучительно. Мысли при чтении толпятся за каждой фразой: о том, как времена переменились, а мы с ними; о месте писателя в жизни, тогда и теперь; о мастерстве и методе письма. И о языке. Говорилось не раз, что как стилист Тургенев превосходил тех, кто его превзошел: Достоевского и Толстого. Немудрено: первый коряв от природы, второй хотел быть корявым, — а Тургенев хотел дать норму, установить нормативный язык, не только направлять мысль современников. Что вышло? Язык слушаться не пожелал, только усмехнулся. Язык вообще над каждым смеется. Он — блудный сын без покаяния; из дому уходит навсегда. Вслушайтесь: «попали в опалу». Почему классик себя не слышит?
Перечитываю Тургенева потому, что в школе прочесть не дали, и живого детского впечатления у меня не сохранилось. Не дали потому, что заставляли. Ни один из классиков не был в большей мере отнят у школьника в 1950-60 годы, заслонен сусальным учительным обожанием, пошлой и глупой кумирней. Конечно, Тургенев там чего-то не понял (это про каждого говорилось), не дорос до классовой борьбы и т. п., но политика сама собою отскакивала, а в литературном отношении он оставался святыней — и табу. Прямо-таки ноздрями чувствую воздух XIX века, окружавший этого архангела от литературы в годы его славы. Дерево пересадили в другой век не только с корнями и куском земли под ним, но и с кубом атмосферы над ним.
2. Какие произведения Тургенева кажутся вам наиболее интересными (актуальными) сегодня?
— Ни одно не актуально, все интересны. Актуальны новости да сетература. Если же речь идет о том, что у Тургенева не устарело, так это — его мысли о России. Потугин, герой положительный, хоть и со щербинкой, произносит в Дыме длинные (и не всегда идущие к делу) монологи, где я под каждым словом подпишусь. «Уж эти мне самородки! Щеголяют ими только там, где нет ни настоящей, в кровь и плоть перешедшей науки, ни настоящего искусства. Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным... Это лепетанье спросонья...» Не устарели и карикатуры Тургенева на русских за рубежом, и его возглас: «Создатель! пронеси соотчичей!».
3. В одной из лекций, прочитанных американским студентам (1982), Сергей Довлатов утверждал: «Герои Тургенева схематичны, а знаменитые тургеневские женщины вызывают любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. В наши дни мне трудно представить себе интеллигента, перечитывающего романы Тургенева без какой-либо практической или академической цели вроде написания ученой диссертации на тему: «Тургенев и русская общественная мысль 60-х годов девятнадцатого столетия».
Каково ваше отношение к этому критерию? Есть ли сегодня такие интеллигенты?
— Тут не критерий, а два отдельных суждения. Насчет женщин сказано верно, они у Тургенева — плод мужской фантазии, воспаленной и неудовлетворенной. Очень по-мужски увидены; в русле шутки «женщина — друг человека». И женщины, и девушки; у Тургенева их приходится отделять. Говорят обычно скорее о «тургеневских девушках». О «толстовских девушках» не говорят, потому что они ближе к телу. Простая мысль: что женщины — такие же, как мужчины, только еще больше такие, — Тургеневу не давалась. Портреты не только схематичны, а подчас и смехотворны, иные сцены приводят на ум пародию Чехова на Гюго: «Они смотрели друг на друга часа четыре». Насчет интеллигента — тоже верно, почти верно: без цели читать не станешь, но цель не обязательно должна быть практической. (Да и что такое интеллигент? Но это в сторону, терминологического спора не затеваю.)
4. После смерти Тургенева Лев Толстой писал Пыпину: «Он не употреблял свой талант... на то, чтобы скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу». Насколько остались справедливыми эти слова на фоне того, что считается выворачиванием души в наши дни?
— Эти слова и тогда не были справедливы. Талейрану — язык дан, чтобы скрывать мысли, писатель же (подлинный) всегда о себе говорит, о чем бы ни писал, и всегда говорит правду, только не всю правду (в этом человеку вообще отказано), поворачивает ее то одной стороной, то другой. Это и значит: выворачивать душу. За это качество один из героев Грэма Грина не любит поэтов. Вопрос здесь на самом деле о другом: стоит ли выворачивать душу, как это делают «в наши дни»; не вернее ли делать это скромненько, по-тургеневски. На это отвечу так: выворачиваем в духе времени, выбора у нас особенного нет. Времена разительно изменились, способы осмысления себя в слове — тоже. Слово девальвировало, никто никого не слышит, а говорят все. Читателя, который бы сам не писал, не сыщешь днем с огнем во всей русской ойкумене. Он вывелся, его в красную книгу заносить нужно. Не считать же читателями тех, кто покупает Дашкову. Литература не то что кризис переживает, она умирает. И это понятно: человечество вышло из детства, оно с каждой минутой всё дальше отходит от алтаря, искусства же — все из священнодействия произошли. Нам некогда читать, некогда вслушиваться в слово и упиваться им. Нравственная роль слова ушла в песок. Чтобы понять расстояние, отделяющее нас от той блаженной поры, вспомним рекомендации де Мэстра графу Разумовскому (по поводу царскосельского лицея): образованный человек (дворянин) должен уметь хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо писать. Никакой химии или ботаники, никакой специализации.
Умирание литературы — явление всемирное, но его первая жертва — Россия. Не газ и нефть, а русский язык — величайшее природное достояние России; и он умирает, на глазах переходит в испорченный американский. Это превратило Россию в культурное захолустье. Ее литературная продукция никому не нужна, а ведь только литература (не музыка, не говоря уже о живописи), именно русская литература XIX века, поставила Россию в один ряд с великими европейскими странами.
5. Возможно ли, чтобы кто-то из сегодняшних писателей на краю гроба написал своему коллеге письмо, подобное тургеневскому: «Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, — и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, — и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности!»
— Нет, невозможно. По двум причинам: во-первых, Толстого и на горизонте не видно; во-вторых, значение литературы пляшет у нулевой отметки. Тургенев на смертном одре оттого великодушен, что верит в литературу (и знает, что его место в ней, хоть и не толстовское, громадно). Один властитель дум пишет другому, — но откуда же взяться великодушию в поголовно грамотном обществе, где не думает никто? Думают сегодня специалисты, физики и математики, однако ж это не те думы, которые рождает (рождал) писательский текст. Благая весть писателя — оксиморон, острая глупость, эстетика и этика, сцепленные в нерасчленимом единстве, как форма и содержание, и вот к этой-то благой вести современный человек глух.
Толстого нет на горизонте ни в англоязычном, ни в испаноязычном мире, но менее всего он возможен в России. Условие sine qua non великой прозы, ее питательная среда — нормальная общечеловеческая городская жизнь, приправленная и оттененная национальными особенностями. Такой жизнью Россия жила только в течение петербургского периода своей истории, оборванного в 1917 году. Почему у евреев нет и никогда не было великой прозы? Установка на исключительность, а еще больше — противопоставление одной отдельно взятой страны человечеству убивает в народе самую возможность возникновения великой прозы. Потому-то советское время, при обилии дарований, не дало ни одного великого прозаика (да-да; и Булгаков Толстому — по щиколотку). Какая-нибудь И. Грекова, пиши она по-португальски, была бы мировым классиком и нобелевским лауреатом; советский материал — вот что принижает ее дар. И в этом смысле, в смысле несовместимости с общечеловеческим, современная Россия — ничуть не лучше советской.
В 1980-е годы, на страницах парижской Русской мысли (в ту пору она еще не выродилась и была, собственного говоря, лучшей русской газетой мира) появился несколько истерический вопрос: достойны ли мы (все без исключения) быть современниками Бродского. Спрашивала дама от литературоведения, сделавшая Бродского своей профессией. Тут вскрывается вторая причина, почему письмо умирающего Тургенева толстовствующему Толстому перестало быть возможным. Спрашивавшая была современницей (застала) Шостаковича, Колмогорова, Gell-Mann’a (о первом она, пожалуй, могла и слышать), но, честное дитя советского заповедника, не заметила их, пребывала еще в XIX веке: в мысли, что литература — хлеб насущный, коренное русло жизни. А горькая правда состоит в том, что по крайней мере с середины XX века все лучшие умы и все возвышенные души уходят в другие области, с юности поворачиваются к литературе спиной. Литература была живой водой, пока был жив Бог.
Смешными кажутся мне слова «вернитесь к литературной деятельности». И сам призыв Тургенева манерен и смешноват. Писатель в своей высшей ипостаси не должен быть профессионалом, он выше профессии. Особенно смешон профессиональный поэт. Настоящий писатель пишет, потому что живет, — не живет, чтобы писать. В древних демократиях полагали, что архонты и трибуны (сейчас бы мы сказали: «слуги народа») не должны получать вознаграждения. Тоже и с писателем. Выразим это каламбуром: тот, кто кормится от своих сочинений, не может не продаваться. Тургенев, конечно, не был профессионалом в худшем (сегодняшнем) смысле слова, но он был в гораздо большей степени профессионалом, чем Толстой.
6. Известный критик и историк литературы П. В. Анненков видит в произведениях Тургенева некую теорию, «в силу которой русская жизнь распадалась на два элемента — мужественную, очаровательную по любви и простоте женщину и очень развитого, но запутанного и слабого по природе своей мужчину». Сохраняет ли свое значение эта «теория» в наше время?
— Первым делом возражу Анненкову как стилисту: мужественная женщина — насмешка, а не похвала. Настоящая женщина женственна. Затем возражу спрашивающему: теория возможна в науке. Литературоведение — в меньшей мере наука, чем средневековая схоластика, как-никак воспитавшая европейскую мысль. Литература исследуется только средствами литературы. Но по своему существу суждение Анненкова кажется верным. Женщина поднята Тургеневым на пьедестал, потому что он не понимал женщину (а значит, и мужчину), мечтал о женщине — и не находил ее в жизни. Его женщина — такой же миф, как русский народ у Герцена и его последователей (этот миф Тургенев высмеивал, и как он оказался прав!).
7. Вскоре после смерти Тургенева А. С. Суворин заметил: «Среди общества юного, настроенного или меланхолией, или литературой, он явился учителем. Он создавал образы мужчин и женщин, которые становились образцами. Он давал моду. Его романы — это модный журнал, в котором он был и сотрудником, и редактором, и издателем. Он придумывал покрой, он придумывал душу, и по этим образцам многие россияне одевались».
Кто сегодня определяет эти моды? Нужны ли такие романы?
— Слава богу, что нет вопроса, прав ли Суворин. Конечно, прав. Сказано очень точно: «придумывал душу». Тургенев и Россию придумал, за что его не упрекнешь: Толстой, Достоевский и вообще любой писатель придумывает свой мир, только в России это проще, поскольку основная масса, в точности как при Тургеневе, не тронута ни мыслью, ни цивилизацией.
Сегодня — никто не «определяет эти моды». Литература перестала быть источником мод. Она — пикник на обочине, осеннее каннибальство, самодостаточная, замкнутая на себе система, работающая вхолостую. Сегодня «эти моды», любые моды, определяются где угодно, только не в слове. Поэтому и вопрос, нужны ли такие романы, не имеет смысла: они невозможны.
8. Можно ли (и нужно ли) сегодня писать «под Тургенева!?
— При всех его очевидных слабостях Тургенев может, с оговорками, быть учителем письма (не учителем жизни или хоть стиля) и отправной точкой сочинения. Писать — можно только под Тургенева: руководствоваться совестью, нравственным чувством и жаждой прекрасного, потребностью увидеть и пресуществить мир как целое, — не одними только тщеславием и властолюбием. В этом же самом смысле можно и нужно писать под Толстого, Томаса Манна, Франсуа Мориака, под всех честных, больших и малых, писателей прошлого, которые писали от потребности в исповеди, от потребности выворотить душу. А выразительные средства, конечно, не могут быть тургеневскими. «Это была девушка высокая, стройная, с несколько впалою грудью и молодыми узкими плечами, с редкою в ее лета бледно-матовою кожей, чистою и гладкою как фарфор, с густыми белокурыми волосами: их темные пряди оригинально перемежались другими, светлыми. Черты ее лица, изящно, почти изысканно правильные, не вполне еще утратили... но в медлительных наклонениях ее красивой шейки... а в самом рисунке этих чуть улыбавшихся, тонких губ, этого небольшого, орлиного, несколько сжатого носа...» — и так вот на полстраницы, всё — в одной фразе. А нам некогда, и зрение у нас другое. Спросите себя, какого цвета глаза у вашей жены или подруги. На дворе эпоха, когда и one night stand — не повод для знакомства.
Вещи Тургенева ужимаются втрое скороговоркой сегодняшней жизни. Прогресса в искусстве нет; если взять духовное наполнение искусства, то придется сказать, что есть (и в принципе возможен) только регресс, но мы — старше Тургенева: знаем больше, верим и обольщаемся — меньше.
21 марта 2008,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 20 января 2012
журнал НЕВА (Петербург) №10, 2008
