Старый петербуржец, для которого стихи — не пустой звук, откроет эту книгу с понятной настороженностью. Что еще может он узнать о родном городе и его поэте? Всё слышано и пережито. Но закроет он книгу с другим чувством. Суховатый текст, построенный на документах и бедный выразительными средствами, под конец завораживает. Являются полнота и завершенность. Перед мысленным взором читателя встает точный, полный драматизма портрет. Чей? Не Ахматовой, а — Петербурга (как и обещано в названии). Судьба Ахматовой и ее стихи — обрамление, ими очерчена эпоха. Действующее лицо — город, его жизнь, невероятно насыщенная и многоплановая даже в советское время.
Сверх того, это чтение (тоже — против ожиданий) дает и пищу раздумьям, выводит из неподвижности мысль. Достигается это не только точностью и полнотой, а еще и безупречно выбранным тоном повествования. Автор присутствует в тексте, как Бог в жизни верующего, как хороший режиссер в пьесе: незримо, ненавязчиво. Вербловская занята предметом повествования, не собою. Она ни разу не прибегает к местоимению первого лица единственного числа (первый признак хорошего стилиста), она не позаботилась поместить свой портрет на задней обложке. Редкое в наши дни чувство меры и такта оставляет читателю место для деятельного участия в происходящем.
Нигде Вербловская не дает оценки стихам Ахматовой, только вглядывается в них как историк — в полном сознании того, что у поэта нет ни одного случайного слова. И вот вам немедленный результат. В ночь большевистского переворота, согласно установившемуся мнению, был разведен Николаевский мост, а Литейный — не был. Ни один источник не говорит о Литейном. Только Ахматова в записных книжках. Вербловская первая указывает на это: именно указывает, ничего не утверждая; но для тех, кто чувствует природу дарования Ахматовой, другие документы не требуются, все прочие свидетельства значат меньше. Другой пример: народная молва говорит, что самой холодной (не только самой катастрофической) была на берегах Невы зима 1941-42 годов. Вербловская уточняет: «17 января 1942 года была зафиксирована самая низкая в XX веке температура воздуха: -35,6…». Подобными ненавязчивыми, но вескими наблюдениями полна книга Вербловской.
Замечательно прослежено взаимодействие двух главных городов России в советскую эпоху. Культурный уровень в этих сообщающихся сосудах установился далеко не сразу. Многие из тех, кого мы привычно видим москвичами, перебрались в столицу под давлением специфического гнета, которому подвергался Петрополь. В Москве — свобод и возможностей было больше, а в годы репрессий — и самой жизни угрожала меньшая опасность. С Ленинградом именно расправлялись, и не кто-нибудь, а сам Сталин. А местные начальники, понятно, усердствовали сверх меры. Спущенная из Москвы разнарядка на расстрел (более высокая, чем в среднем по стране) была перевыполнена в десять раз.
Но что же можно узнать из книги об Ахматовой? Картина города дана в лицах; одно из них — выхвачено лучом юпитера. Мы знаем это лицо; к портрету почти нечего добавить даже скрупулезным подбором фактов; и всё же некоторые черты в нем прописаны с новой рельефностью. Ахматова создала небывалый тип героя, новый тип отношения к жизни, возвысила фатализм до героизма — фатализм не обывателя, а творческой личности. Как никто в ее поколении она оказалась готова к диким, непредставимым ужасам двадцатого века. В ее судьбе одна жуткая полоса сменяет другую, кругом смерть и насилие, сама она голодает (четыре «клинических голода»), нищенствует; и вот, когда кажется, что большего кошмара уже не вообразить, — наступают война и блокада. Где взять силы, чтобы всё это вынести? Но поэт — остается собою, и в такой мере, что это — подвиг. Ахматова остается мерой и эталоном всему в обезумевшем мире, среди потерявших всякие ориентиры людей. Мандельштам — и тот отдал дань времени, поверил «шестипалой неправде», присягнул «четвертому сословию», был заворожен большевистскими литаврами. Ахматова — и бровью не повела в сторону торжествующей черни. В этом (а не в ее стихах, худшие из которых — решимся вымолвить — отдают язычеством и квасным патриотизмом) находим свидетельство ее подлинной религиозности.
Вербловская не славословит стихов Ахматовой; удачи и неудачи поэта цитирует на равных, — и в этом идет по стопам самой Ахматовой, которая как никто другой умела следовать формуле: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». В этом — второй подвиг Ахматовой, уже литературный. Человек редкого ума и проницательности, она сознавала, что ее талант не делается сильнее с годами — и, однако же, ни на минуту не становилась на котурны, ни на кого не оглядывалась, никому не завидовала (хотя видела и сама отмечала, что «теперь многие пишут хорошо»). Свой таинственный (но не испепеляющий) песенный дар она несла с тем же олимпийским достоинством, что и свою горькую судьбу.
О природе таинственного дара Ахматовой мы тоже догадываемся из текста книги, хотя автор не говорит о ней ни слова. Читатель видит, что Ахматова была большим человеком безотносительно к своим стихам — и эта ее человеческая значительность отразилась в стихах, вошла в тексты, в том числе и в неудачные. Отсюда — ее тайна и мощь. Если бы Ахматова (вообразим на минуту) не написала ни строки, ей и тогда принадлежало бы завидное место в истории русской культуры — как нравственному катализатору своего окружения, — так сильна была ее природа, ее позиция. Единственная неправота поэта, ее отношение к эмиграции (незачем говорить, что Вербловская отмечает этот нравственный промах без комментария), оставаясь единственной, лишь подчеркивает силу Ахматовой. Обеспеченность внутренней правдой, безусловная точность в наблюдениях над собою и другими (плюс, разумеется, неповторимый отпечаток ее личности), — вот что, а вовсе не изощренность, не мастерство как таковое, делало и делает стихи Ахматовой особенными.
Очень хорош у Вербловской развернутый именной указатель. Из него, в частности, узнаем, как сложилась в эмиграции судьба брата Ахматовой, не упомянутого в основном тексте. Он, оказывается, жил сперва в Китае, а затем в США, где работал охранником — и был приставлен к приехавшему на гастроли Шостаковичу.
У книги есть недостатки. Уже отмеченная бедность языка, пожалуй, чрезмерна в своем целомудрии. В иных местах автор недоговаривает, не отвечает на вопрос, который просится на уста. Это мешает даже подготовленному читателю, который с некоторым правом может ожидать напоминания вещей известных, но вылетевших из головы. Нехороши некоторые элементы организации текста. Цитата, состоящая из двух или более абзацев, часто начинается внутри авторского абзаца, что и некрасиво, и неправильно. Название поселка Комарово — не изменяется у нее по падежам («жил в Комарово», хотя правильно — «в Комарове»), — момент характерный; вытеснение флексий идет сейчас по всему фронту русского языка. Фамилия Берлин склоняется у автора, как фамилии Куприн или Бунин («Берлиным»; тогда как правильно — «Берлином»). В действительности имя Исайя Берлин устроено так же, как имя Джек Лондон (название города стало фамилией); по-русски оно изменяется и произносится совершенно так же, как имя германской столицы; ударение в нем — на последнем слоге. Слова университет, филармония, академия, управление идут в книге с прописных букв, словно имена собственные. В этом последнем пункте автор (или редактор) отслеживает повальное бедствие языка, усилиями деятельной молодежи калькирующего английский.
Но всё это — мелочи, отступающие перед главным. Главное же в том, что книга, по всем внешним признакам обещающая быть расхожей, обманывает ожидания: несет в себе, как всякая хорошая книга, больше, чем текст: нравственный заряд; заставляет думать, раздвигает читательские горизонты. Невозможно сомневаться, что жизнь ей предстоит долгая.
18 декабря 2002, Боремвуд, Хартфордшир
помещено в сеть 22 мая 2003
журнал КОЛОКОЛ (Лондон) №2, 2003.
