Публицист, пишущий по-русски, но занятый преимущественно местными проблемами маленькой ближневосточной страны, — вот кем, при поверхностном взгляде, мог представляться израильтянин Александр Воронель. Казалось, что человеку, не безразличному к судьбам России, он интересен разве лишь косвенно: в той мере, в какой эти судьбы в XX веке переплелись с судьбами Израиля и евреев, — да еще, пожалуй, как стилист, умеющий отчетливо артикулировать мысль, ибо осмысление родной речи, веское, насыщенное письмо явственно выделяло Воронеля не только на фоне русскоязычного Израиля.
Хотим мы этого или нет, а книга В плену свободы (1998, тель-авивское изд-во Москва-Иерусалим) заставляет пересмотреть такое отношение. Александр Воронель — мыслитель, дающий ответы на животрепещущие вопросы российской действительности, российской истории и человеческой цивилизации в целом, более того: умеющий ставить подобные вопросы. Ученые-естественники знают (а Воронель — физик, профессор Тель-авивского университета), что поставить вопрос зачастую важнее и труднее, чем решить его. То, что Воронель смотрит на Россию со стороны, лишь усиливает его позицию, увеличивает зоркость взгляда и ценность наблюдений. Было бы неблагодарностью и чистым ребячеством, в духе советского квасного патриотизма, ставить ему в упрек его сторонний взгляд, его отказ считать себя русским, видеть себя частью России — страны, в которой автор родился и в культурном пространстве которой по сей день пребывает, — как если бы такое видение было предписано местом рождения и языком. Отстранив подобные предубеждения, читатель найдет его книгу чтением захватывающим, питающим мысль и раздвигающим горизонты.
Отправной пункт построений Воронеля, их нерв и, главное, их инструмент, — нравственность; именно через этот окуляр он смотрит на историю и современность, — классифицировать же мыслителя, если уж этого не избежать, можно как представителя либерального консерватизма. Из Библии, а не из марксизма (и не из Аристотеля, хотя такое возможно) выводит Воронель формулу «свобода есть осознанная необходимость». Права вытекают из обязанностей, свобода — из долга; традиция умнее нас, не спешите отвергнуть ее с позиций рационализма; разум — не самодостаточен; если нет Бога, то всё дозволено, но если всё дозволено — то нет и человека, — вот, в самом поверхностном пересказе, что хочет донести до нашего сознания Воронель. Этот семантический скелет одевается в его книге плотью энергичной и порою парадоксальной мысли.
Подобно многим философам последних полутора столетий, Воронель нередко черпает из беллетристики. Художественное осмысление жизни в романах Достоевского и Солженицына предстаёт в его книге как документальное свидетельство жизни. Автор ничуть не обманывается на счет природы материала, из которого строит, ни на минуту не упускает из виду соотношения объективного и субъективного в нашей ускользающей действительности — совсем в духе квантовомеханического принципа дополнительности, который (применительно к обыденности) говорит, что всякая жизнь преображается под испытующим взглядом. Достоевский выводит Смердякова из русской жизни второй половины XIX века — и это «передовое мясо» живет, переживает своего творца, орудует в XX веке, делает революцию. По Воронелю, Смердяков — советский человек в зародыше:
«Полемически Смердяков гораздо изысканнее своих оппонентов. Однако — он непреодолимо противен. Почему? Почему он должен быть нам противен, если мы чуть не всю жизнь прожили по его правилам? Разве мы больше его верили в Бога и святыни? Разве в нас больше развито чувство чести, и голос долга управляет нашим поведением? Нет, он [Смердяков] потому нам особенно противен, что уверенно и бесстыдно выбалтывает ту самую неудобосказуемую изнанку наших мыслей, на которой мы все воспитаны... Будучи достаточно образованы в смысле знаний и сведений, достаточно развиты в смысле наших мыслительных возможностей, мы остаемся в докультурном состоянии в смысле догм и традиций. Наша жизнь и поступки не диктуются нашей слишком книжной культурой. По отношению к аксиомам мы так же свободны, как необразованные дикари. "Мы любим всё: и жар холодных числ, и дар божественных видений." — Слишком широко. Хорошо бы сузить...»
А вот философский портрет Ивана Карамазова:
«Смердяков предполагает, что Иван пользуется речью в соответствии с ее назначением: для сообщения или для сокрытия чего-то. А Иван отвечает ему как человек, у которого речевое поведение представляет собою самоцель и не находится ни в каком соотношении ни с его намерениями, ни с жизненными интересами, — т. е. как интеллигент... Его интеллигентский секрет, его алиби, состоял в его позе неучастия, которая якобы равно относилась и к отцовскому преступному образу жизни и к смердяковскому преступлению, положившему этой жизни неожиданный конец. На самом деле Иван дал философскую легитимацию им обоим…»
Отсюда вывод:
«Не Лев Толстой, а Достоевский был "зеркалом русской революции". Он создал грандиозную аллегорию Российской империи (не только в "Братьях Карамазовых"), пророчески разделив ответственность за будущую ее гибель между сводными братьями. Каждый из них вложил свою долю.»
В совершенно неожиданном свете предстает у Воронеля Солженицын:
«Христианская церковь, благодаря блаженному Августину, еще в V веке приняла взгляд, утвердившийся ранее в иудаизме, согласно которому зло не обладает самостоятельным существованием и, следовательно, метафизически восторжествовать не может. ... [в русской литературе] зло всегда оказывалось ошибочно направленной социальной энергией, умопостигаемой функцией несовершенства межчеловеческих отношений, энтропией, а не имманентно содержащейся в человеке и мире субстанцией. ... Настоящая, сущностная новизна Александра Солженицына для русской литературы проявилась в том, что он впервые признал и художественно документировал зло, которое, по-видимому, было вдохновлено и санкционировано свыше...»
Книга Воронеля состоит из семнадцати очерков-эссе, написанных преимущественно в 1990-е годы. Ничуть не устарели, однако, и четыре эссе 1970–1980-х годов. Местоимение мы имеет в разных очерках очень разный смысл. Не всюду оно идет в том широком значении, что в приведенных выше цитатах. Но даже там, где мы Воронеля — русские евреи и русские израильтяне — даже там русский читатель найдет многое, прямо относящееся к себе. Вчитываясь в размышления писателя, видишь воочию: место евреев в русской культуре ХХ века не отделить от русской культуры в сознании евреев — резать придется по живому. Воронель — сионист, пришедший к сионизму через русский язык и русскую культуру. Он — израильский патриот, но, разумеется, не из числа тех патриотов нового времени, о которых Самюэл Джонсон (а за ним Честертон, Лев Толстой и еще многие) говорил, что патриотизм — последнее прибежище негодяя. В сионизме Воронель выделяет две стороны:
«Сионизм возник в истории и развивался не только как социальная революция еврейского народа против своего угнетенного положения в диаспоре среди других народов, но и как моральная революция обездоленных людей против неодухотворенности существования в современном мире. Со временем, после образования еврейского государства, угнетенность евреев во всем мире заметно уменьшилась, а неодухотворенность существенно увеличилась, — и грозит полностью захватить также и Израиль...»
Воронель полагает, что сионизм — единственная из больших идеологий века, которая пока еще жива, хотя и переживает не лучшие дни. Оба наблюдения верны, а дополнить их можно разве лишь словами о том, что уходящий век, век режиссуры, подставивший человека на место Бога, внушил многим непреодолимое недоверие ко всем без исключения идеологиям.
Недостаток у книги — неожиданный: на поверку Воронель вовсе не оказывается стилистом. Хороший редактор (и корректор) был бы тут очень к месту. Он с легкостью поместил бы этот алмаз в подобающую оправу: устранил бы соседствующие однокоренные слова (вроде «замечательно заметил» или «однако однажды»), расставил знаки препинания, убрал ненужные прописные и кавычки, а местоимения связал бы с соответствующими существительными, тем самым сняв нередко возникающий при чтении вопрос «кто кого?». То, что при беглом знакомстве с сочинениями Воронеля казалось отточенным стилем, на деле было исчерпывающей мыслью, — и блеск этой мысли, игра ее оттенков заслоняли стилистические погрешности. Заслоняют и сейчас — если не быть пуристом. С Воронелем можно не соглашаться; по временам (хотя и очень редко) можно испытывать потребность дополнить его (к логической полноте он относится так, как это умеют делать только ученые), — но нельзя не признать, что на трехстах без малого страницах книги нет ни одного слова, сказанного впустую.
5 июля 1998,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 4 марта 2012
газета РУССКАЯ МЫСЛЬ (Париж) №4231, 17-22 июля 1998
