На рынок! Там кричит желудок...
А. Ф.
У Евгения Евтушенко всё еще продолжают брать интервью — как если бы ничего не случилось. В одном из них московская газета Аргументы и факты пишет слово поэт с прописной буквы — и вот в каком контексте: «Поэт, чьими вдохновенными стихами жила когда-то молодежь с идеалами, но без денег…». Автор «вдохновенных стихов», словно бы не расслышав очень советского камертона в словах журналиста, тут же признается, что он ездит в Америку за деньгами — и «всегда ездил, когда пускали» (оставляя, должно быть, тем, кого не пускали, безденежье, идеалы и романтику Братской ГЭС). Он говорит массу занятных вещей: о власти, о России и русских, о себе. Все эти высказывания такого рода, что их можно обсуждать, а можно и не обсуждать. Но нечто из другого интервью Поэта, которое он дал Санкт-Петербургским ведомостям, обсудить хочется. «В Мексике, — с гордостью признаётся Евтушенко, — у меня была самая большая в моей жизни аудитория: 35000 на стадионе…»
Вообразим на минуту: трибуны стадиона, до отказа забитые публикой (большинство слушателей — в сомбреро), а в центре, в фокусе, — русский Поэт, приплясывая и кривляясь, простирает к публике холеную руку с дорогим перстнем и читает в микрофон:
|
Не умирай, Иван Степаныч, прошу тебя, не умирай! Нехорошо ты поступаешь, бросая свой родимый край. |
Или:
|
Я взбежала на эстакаду, чтоб с собою покончить враз, но я замерла истуканно, под собою увидев Братск. |
(Заметьте это непостижимое ударение в третьем стихе: «за́мерла».)
О России мексиканцы слышали, что это страна провинциальная, азиатская и полуязыческая (что-то вроде Китая), что там не чтут папу римского, но что там тоже была революция и тоже много стреляли во имя простых людей; потом, правда, начались странные и малопонятные вещи, какие-то массовые убийства неясно ради чего, но зато теперь страна возрождается, и Поэт — выразитель этого возрождения, глашатай свободы, добра и красоты, мессия русской духовности. Почему не послушать?
А теперь посмотрим на дело с другой стороны. Какой степенью равнодушия к родному слову нужно обладать, чтобы читать стихи тридцати пяти тысячам иностранцев, из которых, говоря оптимистически, разве что с десяток знает несколько слов по-русски? Что же, Поэт не слышал, что поэтическая мысль неотделима от поэтического звука, от «сладкого звука» (по Пушкину), выявляющего мощь и прелесть родной речи, а с ними — и самую душу народа? Спросим: что хочет он донести до слуха добросовестных и любознательных мексиканцев, пожертвовавших ради этого представления боем быков?
Ответ тут один: донести он хочет (и может) только слегка искаженный звук своего имени, — с тем, чтобы слушатели — в ответ — донесли нечто до его кармана. Продаётся родина — в буквальном и единственно возможном смысле этого словосочетания: ибо это ведь тоже не новость, что родиной поэта в первую очередь является его родной язык.
Чтобы до конца понять весь нелепый и постыдный смысл этого мексиканского действа, вообразим на минуту другую картину: тот же стадион, те же зрители, а перед ними — другой русский (пожилой, грузный, с одышкой), читающий:
|
Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши всё кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом. Вот понеслась и зачертила, — И страшно, чтобы гладь стекла Стихией чуждой не схватила Молниевидного крыла... |
Абсурд налицо, чем и завершается доказательство, — так же точно как налицо и контраст между алмазом и слюдой. Теперь спросим себя: почему поэт (настоящий поэт, не с прописной буквы) никогда не читал этих волшебных строк не то что иностранцам, а хотя бы соотечественникам числом более десяти? Ответ тут не один, их несколько, — но какой бы мы ни выбрали, он тотчас объяснит нам, почему многие тысячи истинных любителей поэзии будут читать и хранить в сердце стихи Афанасия Фета и тогда, когда Евтушенко займет подобающее ему место в кунсткамере культуры, по соседству с заспиртованной двухголовой собакой.
11 февраля 1998,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 12 марта 2012
