— На дубу высоком два ворона сидели. Один ворон — Герберт, а другая — Харпер, — сказала Харпер.
— И всё-то вы, тетушка, стихами да гиперболами, — возразил Герберт, почистив перья. — Во-первых, не так уж и высоко. Во-вторых, не дуб, а вяз. В-третьих, во́роны — другой вид, сами знаете. Мы с вами всего-навсего воро́ны… Всё того американца вспоминаете?
— Да как и забудешь! Крупный был человек, матёрый. Не чета нынешним. «Once upon a midnight dreary when I pondered weak and weary…» Какой размах! Какой звук! Орга́н! Его и бескрылым-то не назовешь. А ведь он меня за во́рона принял.
— Климат там другой. Не так промозгло. Вот и обознался.
— И то верно, — вздохнула Харпер. — Ну, да сегодня-то день чудесный. Первое апреля, между прочим. У них в этот день шутить заведено.
— Но шутки всё мрачноватые выходят, — отозвался Герберт. — Где наши-то?
— Да уж тут. Поглядите.
Через мостик, ведущий к крепости, шли двое. Она была одета в зимнее пальто на вате, серое в мелкую белую полоску, с песцовым воротником, явно не от профессионального портного, и белую песцовую шапку. На нем одежда была подороже: пальто солидное, драповое, а шапка из бобра с завернутыми на затылке ушами.
— Вы правы. Американца с нынешними и тутошними не сравнишь. — сказал Герберт, приглядевшись. — Но и этот не промах. Тоже стихи сегодня сочинит. И премилые. Прозрачные такие, пейзажные. С тайной грустью и предвкушением торжества. Назад, на пути в лабораторию, как раз и сочинит. В общественном транспорте. А когда приедет, запишет. Он без правки пишет.
— Торжество будет неполным, — возразила Харпер.
— Это как сказать. Хотя… Уж очень запомнится. Полное-то забывается.
— Он оппортунист.
— Кто же не оппортунист-то? Carpe diem, сами знаете. Она тоже оппортунистка, даром что глаза заплаканные. Плачет — и знает, зачем. Счастье предвкушает. Слезы — средство верное… И то сказать, не очень-то бескрылых и упрекнешь. Живут они с гулькин нос. Полжизни взрослеют, полжизни умирают. В промежутке им осуществиться нужно по Дарвину, а времени в обрез. Ничего не успевают. Тесно им. Особенно тут, в этом климате. И до чего же все они ловко научились жизнь друг другу отравлять! Философия там всякая, идеология. Нет чтобы природе следовать, зову предков повиноваться!
— Да, среди птиц — иначе. Любая пичуга живет дольше этих бескрылых. В пересчете, конечно; относительно. Каждый год — новое семейное счастье, а потом отдых от него. Разнообразия больше. О нас-то с вами уж и не говорю, мы против них прямо бессмертные, ей-богу. У них — одна спешка, суета, да муки гендерные.
— Это словечко у них еще не в ходу. Лет через двадцать привьется.
— Вы педант, племянник. Но правда: жалко их до слез.
— Пардон?! — Герберт покосился на собеседницу.
— Ах, я уже на их язык перехожу… Вы правы: какие слезы у птиц!
— Спущусь-ка я на землю, — задумчиво произнес Герберт. — Послушаю. Заодно и в стихи попаду.
— Помилуйте! И я с вами! Мне тоже любопытно. Всегда ведь есть отклонения от сценария. Флуктуации, если по-ихнему, по-научному. Да и кто же мешает нам пастись рядом? Глядишь, в стихи-то я попаду, а не вы!
— Вы уже попали, — завистливо буркнул Герберт, поднимая крылья.
— Я никогда не смогу его забыть, — сказала она, вытирая платком уголки глаз. — Как это жестоко с его стороны!
— Да брось ты! — возразил он. — Сколько можно. Смотри, какой день чудесный. Скоро весна. Представляешь, мы будем здесь и в мае гулять, когда совсем тепло станет. Вон дерево упавшее. Давай сядем.
— Нет, лучше к воде подойдем. Вода успокаивает. А сегодня и волн совсем нет. Смотри, льдинка словно бы на мой зов подплывает. Как кошка. У меня замечательный кот Тимка. Такой своенравный! Ни к кому на руки не идет, только ко мне. И в уборную нашу сам ходит, прямо в унитаз!
— Как ты чудесно смеешься!
— Это от отчаянья… После стольких лет!
— Послушай, а ты сама-то всегда ему была верна?
— Ну, как сказать. Не совсем… Он ведь и надежды не оставлял… Ты лучше о жене расскажи.
— Я, знаешь ли, рано женился. И не то чтобы совсем уж хотел жениться… Так получилось… В общем, нас, можно сказать, родители ее застукали…
— Смотри: ворона! Как она важно вышагивает. Будто знает что-то!
— Конечно, знает! Вот она смотрит на нас и думает: чудная пара! Они друг другу очень подходят. В особенности девушка хороша — может, и не красавица, но в ней столько прелести. И животных любит.
— А вот вторая — прыгает и на нас косится. Должно быть, они тоже пара. Как называется этот бастион?
— Кажется, Нарышкин. Или Государев? Вон скамейка освободилась…
— Нет, давай обогнем эту башенку. Там еще такая чугунная решетка есть…
— Не поскользнитесь, тетушка! — сказал Герберт. — Надо же: покрыть верх стены железом! Додумались! Тоже мне, архитекторы.
— Это от коррозии. Смотрите: сейчас целоваться будут!
— Дело молодое. Не упрекнешь. Она по этой части лучше многих. Такая резвушка!
— Но он не сразу поймет.
— Зато потом!
— Ах, они будут так счастливы!
— Настоящее счастье у бескрылых только запретное бывает. Запретный плод называется. А когда разрешенное, они скучают. Взять хоть его жену…
— Но жена совсем его не понимает! Ей кажется, что он свихнулся: вместо диссертации стихи пишет! Уравнения-то надежнее. Тут гарантия будущего. И всё логично.
— Им логику подавай! Какая логика в том, что они делают?
— А что? Брачные игры. У всех так, — с казала Харпер.
— Брачные игры в обеденный перерыв? Она уже опаздывает. Посмотрела бы на часы.
— У нее нет часов. Ничего. К ней там хорошо относятся. В положение входят. А потом и помогать начнут. С пилюлями, сами знаете, дефицит. Только по знакомству…. Посмотрите, они уже у ростральных колонн. Прощаются. Он в троллейбус садится и рукой ей машет.
— А она отвечает счастливой улыбкой.
— Не проводить ли? Давайте вы — его, а я — ее.
— Хитрая вы, тетушка. Вам провожать за угол, а мне — за Чёрную речку? Нет уж. Во-первых, холодно. Во-вторых, и так всё ясно. От сценария больших отступлений нет. Он уже и первую строку стихотворения придумал. Там я упомянут…
— Ну, уж и вы! Скорее я, — забеспокоилась Харпер. — А про льдинку не забудет? Она у него вызвала какие-то странные ассоциации. Что-то про вечность.
— Не забудет, не беспокойтесь. Обессмертит, как у них говорят. «Этот листок, что упал и свалился, золотом вечным горит в песнопеньи…» Льдинка получится что надо. Лет сорок продержится.
— Престранные мысли сейчас у этого, в троллейбусе.
— Да нет, нормальные, — возразил Герберт. — Жену и сына вспомнил, но они у него ничего не говорят, без титров проходят.
— Да ведь он и того вспоминает, с парикмахерской рожей, — и вину свою чувствует!
— Тоже ничего необычного. Тот-то этого другом считает. Носится с ним, восхищается. Любит и уважает, — Герберт клацнул клювом.
— Лучше бы эту любил. У нее премилое чувство юмора. Когда улыбается и смеется, так хороша! И еще кое в чем хороша… — размечталась Харпер.
— И эту не совсем разлюбил.
— Может, вперед заглянем? Что там во втором действии? Запамятовала. Хотя — банальная история.
— Не скажите! Развязка не совсем банальна. Тот-то очень изменится. Но это уже в пятом действии.
— Да-да, что-то такое брезжит. Опомнится. И этого на дуэль вызовет.
— Какие теперь дуэли, тетушка?! — Герберт даже каркнул от удивления. — Век другой. Этот придет к тому оправдываться. Очень будет осторожен. Каждое слово будет взвешивать. Умен. Очень неприятностей не любит.
— Ага, вижу. Бурная сцена. Обиженный спрашивает: «Как ты мог мне ни слова не сказать? Ведь мы друзья!» А этот отвечает ловко: «Тогда она тебе не изменяла…». С ударением на «тогда».
— Что значит ловко, тетушка? Он же проговорился. Тот ведь только и ждал таких слов. Чтобы сказать: «Она мне никогда не изменяла! Где нет обета, нет и измены…»
— Вот как! Исхитрился. Вышел сухим из воды.
— А этот спросит: «Есть что-нибудь на свете, что могло бы вернуть мне твою дружбу?» А тот ответит: «Твоя жизнь! Или моя!»
— Не совсем складно. Ишь, жизнь или смерть. Но и правда, на вызов похоже.
— А потом он этого прогонит. Скажет: «Теперь вон убирайся!»
— Так и скажет, племянничек?
— В точности. И тот уйдет, ни слова не сказав, мрачный такой. Но с тайной мыслью: «Скоро она опять будет искать утешения! С ним не ужиться. Он человек эмоциональный…»
— Так и вышло? Мне что-то не разглядеть. У вас, Герберт, зренье-то получше будет.
— Устал я, сударыня. Не обессудьте. Помехи да сбои идут. Не разглядеть. В общем, за каждым осталось по выстрелу. Десятилетия будут ждать. Но не удивительно ли, тетушка? Как у этих бескрылых важны слова! Не окажись тот находчивым, не скажи: «Она мне никогда не изменяла», весь сценарий полетел бы в тартарары!
30 марта 2004,
Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 21 декабря 2011
