Он жил в Сент-Олбансе и в столицу наезжал нечасто. В Британской библиотеке и вообще бывал считанное число раз. Но тут ему потребовалась справка, которой не давали ни бывшие под рукой энциклопедии, ни интернет. Точнее, в интернете можно было надеяться отыскать что-то, да не любил он эти поиски, был журналистом старой школы, отправлялся от книг. К тому же и глаза начинали подводить. Шестьдесят с хвостиком — не шутка. Долгое сидение перед экраном давно уже начало вызывать головные боли. И он поехал. Отчасти, хоть сам себе в этом он и не признавался, чтобы просто развеяться, не сидеть сиднем в полном одиночестве.
В вестибюле библиотеки он почувствовал некоторую растерянность. Большие учреждения, где люди так явственно заняты чем-то важным, всегда вызывали у него это состояние. Еще не соображая, куда идти, он перебирал бумаги в прихваченной папке, а между тем машинально подошел к бронзовому бюсту современной работы. На цоколе значилось: «Хорхе Фернандес, колумбийский поэт». — Надо же, — мелькнуло у него, — полный тезка, только из Колумбии. А я и не слыхал!
Бумаги были в порядке, ничего не забыто; ручка — тоже тут. Отойдя на несколько шагов, он оглянулся на усатую бронзу, и что-то его слегка кольнуло. Он ведь когда-то тоже стихи писал. Он вспомнил свое детство и юность в далеком Гуаякиле, родителей, у которых на счету был каждый сукре, землетрясения, бедственные ливни с ураганами, приходившие с Тихого океана…
Хорхе зарабатывал делом вполне безнадежным: мелкой испанской журналистикой. В Лондоне было несколько изданий с неустранимым налетом кустарности и провинциальности. Молодежь теснила его; писала и быстрее, и живее. Живость шла от бесшабашности. Или от молодости? Всё этим щенкам нипочем: ни фактов не проверят, ни слога не выдержат. Среди них не каждый и Don Quijote прочел…
Он провозился два часа. Справочные издания отсылали одно к другому. Нужные сведения отыскались на третьем иерархическом уровне. Дело шло к двум, и Хорхе вспомнил, что лет двадцать назад, когда он еще был новичком в Лондоне, неподалеку находился аргентинский ресторанчик-забегаловка, где цены были по карману даже ему.
При выходе он еще раз взглянул на бронзового тезку, и в душе опять засвербело.
…Библиотекарша не знала. В администрации тоже ничего толком не могли сказать. Упомянули британский совет по культуре, откуда и пришла идея бюста — вместе с нахрапистым молодым скульптором, спешившим сбыть уже готовую продукцию. Было в Лондоне несколько лет назад какое-то культурное оживление в связи с Латинской Америкой. Как раз когда цены на нефть пошли вниз, и там кое-где голодали. Молодой библиограф, единственный, кто слышал о поэте Хорхе Фернандес, уверял, что тот — герой революции, подпольщик. Хорхе не стал возражать. Даже не усмехнулся в усы. «У них одно на уме. Если América Latina, так уж непременно la revolución. А вот у нас в Эквадоре, поди ж ты, не было революций. Хотя других заморочек хватало. Веласко-Ибарра из пяти своих президентских сроков только один досидел до конца. Да им не объяснишь… Как давно это было!»
На месте старой уютной забегаловки оказалось солидное и недешевое заведение. Хорхе взглянул на вывешенное при входе меню, помедлил — и побрел в сторону Кингс-Кросса. В привокзальном буфете он пил чудовищный английский кофе, заедая сандвичем, и думал о превратностях судьбы. Он мечтал стать поэтом. В двадцать пять, еще работая на мебельной фабрике, начал печататься. В городе был крохотный кружок молодых авторов. Там он и встретил Кончу. Она сочиняла звучные многозначительные верлибры в духе Гарсиа-Лорки: «La nube navega, la nube navega, la nube…Облако плывет, облако плывет, облако…». В ту пору, еще совсем девчонка, она уже была замужем. Минутное, в сущности, супружество. В одном из стихотворений писала: «Просыпаясь утром, начинаю одеваться. Первым делом надеваю супружескую верность…»
Он не поехал домой, а вернулся в библиотеку. В испанской энциклопедии нашлась небольшая статья о поэте Хорхе Фернандесе, только не колумбийском, а эквадорском. Трудное детство. Тяжелая работа в порту и деревообрабатывающей промышленности. Самообразование. Марксистские кружки, леворадикальное рабочее движение. В тридцать лет — университет в Мадриде. Сборник стихов «Слезный край». Строгость формы и музыкальность, мотивы одиночества, любви, поиск взаимопонимания и духовности.
С некоторой оторопью, не вполне веря себе, Хорхе понял, что речь в статье — о нем…
Находчивого скульптора звали Педро Альварес. Отыскать его следы оказалось делом непростым. Он давно уже перебрался в Прагу. Какая-то бывшая подруга дала его телефон.
Разговор вышел престранный. Скульптор долго не понимал, с кем говорит. Когда понял, искренне изумился. Но не растерялся. Он не знал, что Хорхе в Лондоне. Он вообще не знал, что тот жив. От героев и поэтов этого не ждешь. Они принадлежат истории. Лепил он по старой фотографии, приложенной к сборнику стихов. Как узнал о поэте? Да очень просто. Из рассказов приятеля, а тот — из чьих-то других рассказов. Почему колумбийский, а не эквадорский? Ну, ошибся. Бывает. Сам из Колумбии… Короткий всплеск интереса к Латинской Америке подсказал идею и подхлестнул работу. Она не затянулась. В библиотеке согласились взять бюст, даже не взглянув на макет.
— Говорите, портретного сходства маловато? Вам виднее. Но ведь я передал ваш орлиный нос!.. Вы, случаем, не сбрили усы? Я сделал, что было в моих силах.. Встаньте на мое место…
Вот этого-то как раз Хорхе и не мог.
Под утро ему приснилось то, что снилось вот уже два года: что Конча вернулась. Счастье перевешивает всё. Она такая же, какой была в девятнадцать: застенчивая, зеленоглазая, худая и неправдоподобно нежная. Всё тот же запах лаванды, от которого у него рассудок мутился. Его всегда привлекали женщины робкие и серьезные. Любовь без страха божьего — разве это любовь? Но после Кончи — все прочие померкли, стали словно бы ненастоящими.
Первые годы были сплошным медовым месяцем. Жили так бедно, что и вспомнить страшно. Бедно, но весело. У нее было потрясающее чувство юмора. Да что там! Она была чудом во всем: добрая, отзывчивая к чужой беде. Жили друг для друга. Союз был нетрадиционный: с востока брезжила заря нового мира, в котором не было места неравенству, подчиненному положению женщины, несвободе. Как? Вчера я обожал ее, просил делить со мною кров, пищу, радости и невзгоды, а сегодня, когда первый пыл схлынул, переложу на нее стирку, буду приказывать, повелевать? Новый мир созидался прямо тут, в их коморке. Точнее, мир старый, как век. Кто не попадался в этот капкан? С самого начала положили ничего друг от друга не скрывать. И почти сразу же выяснилось, что это невозможно…
«Мы умрем в один день… Ты мне дороже сына…» Ее слова были правдой, последней правдой, потому что всё в ней было правдой. Имя ей было — подлинность. Он поражался ее нравственной красоте и своей невероятной удаче. Он начал свысока поглядывать на неблагополучные пары. Он называл себя счастливейшим из людей.
Но — «всё это уже было под солнцем».
Вот говорят, что все несчастные семьи несчастливы по-своему. Чепуха. Это со стороны так кажется. Со стороны счастья. Нет, если копнуть глубже, то видишь: природа разлада всегда одна и та же. Эгоизм, так пылко служивший любви (ибо что такое любовь, как не всплеск эгоизма?), поворачивается новой гранью. Образ любимого человека начинает двоиться и множиться. Всё труднее ежедневно воссоздавать его мечтой. И вот однажды мечта перестает работать. Дальше — действительно, у всех по-разному; но это уже детали. Развенчание произошло. Только когда смотришь изнутри, твоя беда кажется небывалой. Почти как прежнее счастье. Со временем понимаешь: всё — как у всех. Вывод, для самолюбия неутешительный. Ты больше не избранник божий. Снимай венец, отправляйся в толпу.
Несколько лет они промучились в объяснениях. От сознания своего малодушия ему становилось тошно. Беда нарастала, как снежный ком. Редкие проблески надежды только затягивали муку.
В материальном отношении Конча была независима, английский выучила лучше него, давно работала в солидной фирме… О другой стороне ее новой жизни он ничего не знал, потому что не позволял себе знать. Тут был ужас; черта, которую переступить нельзя.
— Но ведь вы не платили взносов в фонд национального страхования.
— Не платил… Жил бедно…
— Извините, но в таком случае вам пособия не полагается. Попробуйте найти работу.
Сотрудница вежливо улыбнулась. Всё она понимала. Какая работа в его возрасте! В грузчики он уже не годится. В преподаватели тоже. С испанским языком полно бойкой университетской молодежи. По-английски он говорит с тяжелым акцентом. А что он Шекспира прочел, так это вовсе не плюс на родине Барда.
Жалкая испанская радиостанция, на которой он служил в первые годы по приезде, давно закрылась. Или дотлевала, он точно не знал. Значения это не имело. Всё равно радио — не для него. Он и слушал-то его редко. Никогда в своей жизни сам приемника не включил.
Газеты и журналы платили гроши. Он попробовал было писать по-английски, даже напечатал несколько статей. Тут платили по-настоящему, да брали редко. Кому нужен захудалый Эквадор? И вся-то Латинская Америка невелика при взгляде из Лондона. А соперничать с британскими public philosophers на их поле, на поле британской культуры, было ему и тяжело, и скучно.
Он понуро брел домой, пытаясь увязать бюст и статью в энциклопедии со своей серой, безрадостной жизнью, с бесконечной полосой больших и малых неудач.
Как много сулила молодость! Но обманула. Она, как и Бог, всегда обманывает.
La nube navega, la nube navega, la nube…
Он назвался. Чиновник тоже представился — и посмотрел на него с вопросом. «Что ж, другого мы и не ждали, — мысленно усмехнулся проситель. — Имя как имя. Или ждали?» Поеживаясь, Хорхе объяснил про бюст в библиотеке, как из-под земли возникший в дни латиноамериканской культуры; упомянул о статье в энциклопедии; сказал, что кусок хлеба дается ему всё труднее. В глазах чиновника забрезжило понимание. Он куда-то позвонил, затараторил, стал рыться в бумагах, извинившись, отлучился и тотчас вернулся.
— Разумеется, мы знаем ваше имя и очень ценим ваше участие в британской культуре, мистер Фернандес, — сказал он, усаживаясь. — Правительство намеренно поощрять культурную жизнь общин. Британский совет по культуре всячески способствует этому. Идея современного развитого государства — жизнь общинная, обогащающая традиционную английскую культуру. Британия всегда была многонациональным государством. Представители разных этносов и религий могут и должны продолжать жить здесь в своей естественной языковой и духовной среде под общим колпаком английского языка и британского законодательства…
Хорхе увидел синюю гладь Гуаякильского залива, портовые краны, гигантский танкер с названием, написанным не латиницей, загорелых полуголых мальчишек у причала. Ему десять лет. Он бежит к докам, несет брату Мигелю только что испеченные матерью лепешки и яичницу с курицей…
–… несколько организаций и фондов, которые поддерживают развитие общинной культурной жизни. Вот список. Попробуйте для начала обратиться в El Consejo Latinoamericano. Его почетным президентом является ее королевское высочество принцесса Анна…
Был он в этом совете. И в других тоже. Всё в них замечательно. Люди так по-британски вежливы. Всегда выслушают, войдут в положение. Но странное дело: денег для него почему-то не находится. Может, потому, что он не привык получать, привык зарабатывать. Кропотливым, неблагодарным трудом. Пожалуй, и не нужным никому трудом. Теперь читают по диагонали, через строку…
Если бы в молодости ему сказали, что о нем будут писать энциклопедии… Мог ли он вообразить такое? Не мог и мечтать… Но в университете, пожалуй, стоило взять немецкий язык. Английский в наши дни не профессия. Не научился он жить им, не стал британцем. Созвучия родного языка перевесили музыку чужого. Проклятые рифмы!
«Облако плывет, облако плывет, облако…»
Что бы она сказала, узнав, что я признан? И не только на родине. Шутка ли: бюст! Но и то не забудем: мимо этой бронзы проходят, как если б ее вовсе не было. Сам случайно увидел. Мог и умереть, не узнав. О читателях и говорить нечего. Имени никто не слышал…
Он вернулся к работе, которая не клеилась несколько дней. Писал он о выставке в Национальной портретной галерее. Больше всего его заинтересовал один портрет конца XIX века: молодой человек с нафабренными усами, в военном мундире, худощавый, но явно очень высокий (невероятно длинные ноги), полуразвалясь сидит на диване с сигаретой. На столе — каска с плюмажем, над столом — карта мира (читай: Британской империи, над которой не заходит солнце, — Аден, Индия, Цейлон, Сингапур, Гонконг, Австралия…), на диване — несколько книг — указание не случайное; человек строит планы путешествий. Чудилось в этом военном нечто небританское; видно, оттого, что живописец, Жам Тиссо, был французом, но звали офицера Фредерик Густав Барнаби, и служил он британской короне.
Хорхе писал:
«Acerca del retrato de Frederick Gustavus Burnaby de 28 años, su estatura era de 193 centímetros, y él se consideraba la persona más fuerte en el ejército británico… На портрете Фредерику Густаву Барнаби 28 лет, рост его был 193 сантиметра, и он слыл самым сильным человеком в британской армии. Эту репутацию никто не оспаривал. Да и как было оспаривать? Барнаби шутя мог нести под мышкой пони! Но к этому дело не сводилось. Был он отчаянным авантюристом. Искал опасности. В 1859 году, девятнадцати лет от роду (как раз в год поступления в королевскую конную гвардию), перелетел через Ламанш на весьма примитивном воздушном шаре своей конструкции. Армия была ему тесна. Он с легкостью выучивал языки, обладал даром слова. В Судан, в составе корпуса генерала Гордона, он отправляется в качестве корреспондента Таймса. Как журналист, ездил в Турцию, потом в Хиву, только что захваченную русским генералом Константином Кауфманом. Авантюры более чем дерзкие по тем временам. Русские к себе не пускали, сочли бы Барнаби английским шпионом. А может, он и был им?… Но это позже. На портрете схвачено многое в его характере. В ту пору живописцы работали долго. Думали, изображая. Не оригинальничали, хотели проникнуть в самую суть. И вот — мы словно слышим речь Барнаби: говорит он с необычайной живостью и чуть-чуть свысока… А какого странного был он происхождения! Среди его предков видим итальянцев и евреев…»
В испаноязычных организациях, куда он обращался, он всячески подчеркивал, что хочет не подачки, а работы, и согласен на самую непритязательную. В одном месте за него ухватились. Называлась организация странно: El Contraveneno («Противоядие»). Занималась благотворительностью. И его тут знали как поэта! Нашелся даже томик «Слезного края». Ему приторно льстили; называли не иначе как «наш поэт»; кормили неопределенными обещаниями, звонили домой. Затем дали поручение: расклеить в Сент-Олбансе листовки с приглашением на митинг в пользу палестинских беженцев. С листовки улыбалась актриса Ванесса Редгрейв, снятая в окружении жизнерадостной молодежи. Он с готовностью откликнулся. Отчего же помочь тем, кому хуже?
Он участвовал в подготовке шествия против американского милитаризма. Опять — дело не чужое. Сидел в офисе El Contraveneno, обзванивал, приглашал, рассылал письма. Пошел и на демонстрацию. Она оказалась неожиданной: несли красные знамена и портреты классиков марксизма. Выкрикивали воинственные лозунги. Кричать приходилось громко, народу собралось от силы человек двести. От Малет-стрит прошли до Стрэнда, через мост Ватерлу, по левому берегу, затем через Парламентский мост мимо Вестминстерского дворца и по Уайт-холлу до Трафальгарской площади, где и сожги американский флаг и чучело президента. Молодежи было немного, всё представители сильного пола с серьгами в ушах и в носу; преобладали люди пожилые.
Наконец, ему заплатили. Вознаграждение было более чем скромное. Но удивился Хорхе другому: той неловкости, с которой принял чек.
Он давно перестал обольщаться на свой счет. Знал, что талант его невелик. Кто в молодости стихов не пишет? Кто не влюбляется?
Труднее было понять всеобщее равнодушие к стихам, внезапно охватившее общество. Когда он был молод, в поэтах видели вождей и пророков; его приятеля, начинающего рифмоплета, который осторожно и расчетливо задирал власть, величали не иначе как Савонаролой…
В памяти всплыла строчка румынского поэта с непроизносимой фамилией. В переводе она звучала так: Art is the art of eating art. В ней чудилась горькая правда. Выходило, что пишущие в самом деле пишут только для пишущих, а читатели читают только коммерческие детективы, фантастику и любовные мелодрамы.
Когда в Румынии случился переворот, эта стихотворная строка неожиданно получила натуралистическое воплощение. Искусство есть искусство стало искусством. Или было провозглашено. С некоторым изумлением Хорхе прочел в газете, что находчивые молодые люди заказали шоколадный торт, изображавший поверженного вождя в гробу, созвали богемную толпу — и съели диктатора, объявив самый этот процесс поедания актом искусства. Лицо покойника было с необычайным искусством изготовлено из розового марципана…
Он долго не подходил к телефону. Наконец, собрался с духом, решив послать этих троцкистов к черту.
Звонила Конча. Она хотела сказать, что больше не помнит зла, а помнит только хорошее. Она никогда не забудет, как он плакал у постели умирающего сына. Никогда не забудет, с каким достоинством вел себя, когда они расставались… Что? Да, она замужем. Вот уже почти два года. Счастлива ли? Пожалуй… Трудно сказать.
Хорхе вернулся к столу и перечитал конец только что дописанной статьи.
«Барнаби погиб в Судане в 1885 году, в рукопашном бою при Абу-Клеа. Ему было всего 43 года. Британцы победили, но восстание махдистов удалось подавить только в 1898 году. Между прочим, "махди" означает по-арабски "мессия". Это имя и принял на себя вождь восстания Мухаммед-Ахмет абд-Алла, но уже в следующем поколении оно сделалось именем собственным…»
Он отодвинул клавиатуру, и на стол, а затем к нему на колени мягко спрыгнул кот Эстебан.
«Что до портрета, то Тиссо писал его с фотографии. Не странно ли? Яркая, необычайная личность, человек сильный и очевидно незаурядный, Барнаби сохранился в нашей памяти только благодаря этому полотну, написанному с такой психологической точностью…»
Хорхе прямо с экрана отослал текст в редакцию, встал, отыскал котомку и пошел в ближайшую лавку — покупать картошку, яйца и хлеб.
5 декабря 2003,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 20 марта 2010
журнал ВЕСТНИК (Балтимор) №3 (340), 4 февраля 2004.
журнал ЗВЕЗДА (Петербург) №6, 2006.
