— Помните у Чехова: «прелесть первой измены»? Это не авторская речь, но всё равно: ведь какой-то опыт должен был стоять за подобной фразой! Его, Чехова, опыт. Не писательский, а человеческий. И мне от этого жутко, — он поднял глаза на собеседницу.
— Отчего же вам жутко?
Они сидели под вековым платаном в парке Хампстед-хит.
— Да очень просто. Я вижу в измене только низость и саморазрушение. Изменяя, изменяешь в первую очередь себе…
— Ну, не все союзы добровольные. Чаще всего в каждом союзе присутствуют компромисс, выбор и расчет.
— Нет-нет, я говорю о союзе, заключаемом по любви. Такое было всегда — и всегда будет, что бы ни подбрасывали нам Голливуд и печать. Я женился по любви, притом, смею думать, взаимной. Не могу представить себе, чтобы моя жена поняла эту чеховскую логику…
— О, не горячитесь. Я старше вас и вижу то, что от вас ускользает… Вы венчались?
— Нет. Мы не религиозны.
— Ошибаетесь! Ваше отношение в браку дышит религиозным чувством. Вы с вашей милой обвенчаны на небесах, перед Богом, в которого не верите. Семья — по самой своей природе религиозное установление… Но обычно бывает так: венец на голове вашей милой, когда она уже супруга, час от часу блекнет, и в один прекрасный день вы с удивлением видите, что его нет. Быт, заботы и беды, мелкие ссоры делают свое дело. Неприятные привычки милой выступают на передний план. Вчера они вам нравились, сегодня — раздражают, завтра бесят… С нею происходит тоже самое. Она тоже однажды утром видит у вас на затылке не корону, а только намечающуюся плешь.
Собеседница принужденно засмеялся.
— Про развенчание, — откликнулся тот, — я не только слышал и читал. Литература, от романтиков до Толстого, превозносит зарождение любви, а семью отрицает и высмеивает как затею обывательскую. В наши дни — особенно. Но в том-то и дело, что в моем случае этого не происходит! Не смейтесь. Я не совсем ребенок. Как хотите, а я всё еще верю, что мы с нею — особенные. Одно дело — идти на жертвы ради возлюбленной, которую идеализируешь, потому что она еще не совсем твоя. Это воспето всеми, начиная от трубадуров. Другое — ради жены. Что-то не припомню об этом возвышенных поэм. Но это именно мое состояние. Моя жизнь — такая поэма. Я ради жены готов на все. А ведь мы вместе десять лет!
— Склоняю голову перед венценосной четой! Вы молодцы… Или, может быть, вы — молодец. Вы за жену поручитесь?
— Как за самого себя! Даже больше!
— Дух захватывает! Но отложим эту рискованную тему. Вернемся к основной. Ваш случай — именно классический. Если влюбленные не верят всей душой, что они особенные, это не любовь. Мысль «мы не такие», nous sommes d'autres — фундамент счастья. Она еще нередко и тщеславием подогревается, если не честолюбием. Вам не кажется, что вы чуть-чуть рисуетесь перед собой и другими?
Выглянуло солнце. Серая белка, из прижившихся в Англии американских, спрыгнув с ветки, уселась столбиком перед скамейкой у самых ног собеседников, но тотчас прыснула в сторону, завидев подростка с фокстерьером, поднимавшихся от пруда.
— Может быть… — после некоторого раздумья проговорил молодой человек, между тем как дама извлекла из сумочки сигареты. — Благодарю вас… Да, вы правы, все наши душевные движения многослойны, а сами мы часто в плену у схем. Но я возражу вам насчет быта. Мы с женой жили бедно, жизнь давалась нам непросто. Это был не праздник, а труд. Мне в таких ситуациях приходилось ее видеть, которые сентиментальному романтику аппетит испортят. Я выносил за нею судно, когда она была прикована к постели; менял под нею простыни… Болезнь не сделала ее красивее. Так вот: это всё не то что не ослабило моей любви к ней, а только укрепило ее… Вы упомянули о раздражающих привычках. Думаете, у моей жены их нет? До свадьбы она не красилась. Знала, что я не выношу косметики. На второй месяц выяснилось, что выйти из дому с не накрашенными губами и ресницами она не может. Чувствует себя неодетой. И что же? Теперь мне это нравится! В других раздражает, а в ней — нравится.
— Вы всё-таки ребенок. Нелюбовь к макияжу — вещь очень детская. Дети хотят во всем естественности. И постоянства… Но как мило, что вы поделились со мною! Завтра же перестану краситься, чтобы не раздражать вас.
— Помилуйте! К чему это кокетство? Наша общность — другая. Вы ведь не можете думать, что я за вами ухаживаю!
— Разумеется, нет. Верю, что в такой пошлости меня не подозреваете… Но вспомните ту пару, французов, с которыми мы разговорились в ресторане. Как вы полагаете, что они о нас думают?
— Какое мне дело!
— Правильно. Мне тоже никакого. Они могут не знать, что мы недавно знакомы и сошлись на любви к Баху и Прусту. Но они видят нас вместе, видят, что нас что-то объединяет. А что — не так уж важно. Наши рискованные беседы потому возможны и тем упоительны, что мы с вами принадлежим к двум половинам человечества. В нашем взаимном притяжении есть нечто от биологии, не один умственный пыл. При этом мы можем совсем этого не хотеть и не сознавать.
— Вы меня пугаете… Но в одном правы: с мужчиной бы я так говорить не стал. Особенно ненавижу так называемый «мужские разговоры» — с похвальбой и «победами»! По-моему, все эти победы — на самом деле поражения.
— Я другого от вас и не ждала… Но не зарекайтесь. Может, и у вас когда-нибудь возникнет потребность поделиться пережитым. Ну хоть со случайным попутчиком, которого больше никогда не встретишь. Она — в природе человеческой.
— Скажите, а «женские разговоры» — тоже в порядке вещей? Вы тоже делитесь друг с другом «победами»?
— Увы, для многих это — сущее наслажденье. А во времена моей молодости чаще делились «поражениями». Ведь свобода свободой, но горестей нам и сейчас выпадает больше, чем вам. Тут — тоже биология, биологически обусловленное неравенство. Вы — сильный пол, при всех ваших слабостях, которые теперь принято обнажать с таким сладострастием… Да, сейчас женщины чаще хвастаются. И нередко привирают — из тщеславия, из мести.
— Из тщеславия — понятно. Но — из мести?
— Это когда ее чувство не встретило взаимности. Помните библейскую историю Иосифа и жены Патифара? Иосиф не совсем был к ней холоден (она говорит: «я видела твою силу!»), но в ласке ей отказал, и она решила его погубить… А теперь позвольте подразнить вас. Вообразите, что вот сейчас, в эту самую минуту, ваша жена делится с кем-то своими чувствами к вам, и — это неизбежно! — ваш облик предстает в ее рассказе не таким, каким он рисуется вам самому…
— С одной стороны, ничего нет естественнее… С другой — мне не по себе…
— Да-да. И — чтобы совсем уж заострить картину — делится не с женщиной, а с мужчиной, который старше и опытнее ее, — ну, хоть, как вы со мною. Что вы на это скажете? Приятно вам такое?
— Не хочу вглядываться и прислушиваться!
— Ага, вам неприятно, вам чудится тут что-то от предательства. Теперь спросите себя: а вы — вы не предаете ее в разговоре со мною? Ей было бы приятно знать?
— Но ведь я говорю только хорошее. И мы с вами — только друзья!
— Разумеется! Скрепляю ваши слова своей подписью, как другая скрепила бы поцелуем… Но любовь не всегда бывает с первого взгляда, чаще она начинается с дружбы. А дружба между мужчиной и женщиной, при всей ее чистосердечности, всегда игра с огнем. И предательство всегда начинается с малого…
— Вот уж не ожидал от вас такого выпада!
— Тут — только опыт. Ни тени цинизма. Я, между прочим, дорожу своим супружеством не меньше, чем вы — вашим. Хотя бы уже потому, что оно выдержало проверку временем…
— Раз так, то позвольте и мне вступить на зыбкую почву. Вы — верная жена и добродетельная мать. Такою вас, кажется, видят все. Вы изменяли мужу?
— Интересно, что будет, если я скажу вам: да, изменяла?.. Не погибнет ли наша многообещающая дружба? И не увязнет ли наш спор в терминах? Помните, апостол Павел учит: если ты смотришь на женщину с вожделением, ты уже прелюбодействовал с нею. А во времена Людовика XIV возникла другая формула: изменой считаются только действия самые несомненные… Простые движенья, так сказать.
— Да-да, я слышал…
— Тут вообще много формул. Есть и такая: скрытый смысл брака — обмануть, но не быть обманутым. Заметьте: скрытый! Подсознательный. Человек, который открыто держится этого правила, нам не друг. Мы ведь с вами не циники…
— Но вы уходите от вопроса!
— И вам советую уходить. Даже перед самим собою человек не всегда откровенен… Брак — таинство. Последний покров над ним приподнимать не стоит. Не всякий и вынесет то, что откроется… Но вот о подружке своей кое-что скажу… Только нам пора, уже двенадцатый час. И я хочу еще раз бросить взгляд на Кенвуд-хаус.
— Это, кажется, британский неоклассицизм?
— Да. Палладианство. Вторая половина XVIII века. Построил Роберт Адам… Жаль, некогда вовнутрь заглянуть. Вход у них свободный, а коллекция хоть и небольшая, но изысканная. Есть Вермеер. Как по́шло, что в теперешней России додумались говорить не Вермеер, а Вермер!
Они обходили правое крыло особняка. Из приоткрытых окон библиотеки доносился струнный квартет Телемана.
— Так вот, о моей подружке, — она взяла его под руку. — Мне приходилось-таки выслушивать «женские разговоры». Вообразите сцену: советское время; подружка звонит мужу из дому на работу, обсуждает с ним хозяйственный вопросы, спрашивает, поел ли он, принял ли таблетку от давления, не забудет ли после работы забрать обувь из мастерской. Всё это — ровным, обыденным голосом, только чуть-чуть глуховатым. Потому что она, собственного говоря, уже в одной комбинации и — в объятиях другого. Звонок был нужен, чтобы выяснить, сколько у них времени. И вот что важно: она — преданная жена и добродетельная мать. Такою видится всем вокруг. Такою, вероятно, и сама себя видит — иначе бы не смогла жить. С мужем и в мыслях не думает расставаться. Обожает его не шутя. Пойдет ради него на жертвы.
— Вы беспощадны! Неужели это общий путь?
— Не знаю. Говорят, нет правил без исключений… Сцена со звонком — совершенно обычная, общая. Подружке она запомнилась, наверно, потому, что измена была первой. Или уж очень сильным было переживание… телефонное переживание, не то, что последовало. А путь… Не примеряйте к себе… не говорю уже: к своей жене! Может, у вас всё по-другому выйдет…
Подошел 24-й автобус. Они поднялись на второй этаж, уселись на переднее сидение и не перемолвились словом до самого Чаринг-кросса.
Из музейных апартаментов Вильгельма Оранского они вышли в хэмптон-кортский парк, с его широкими аллеями, большими полянами и причудливо выстриженными деревьями. Был августовский полдень. Только что прошел небольшой дождик, гравий под ногами поблескивал, но просторное небо уже сияло, и по южному его краю, словно парусники, проходили редкие, скульптурно вылепленные облака.
— Поищем тени? — предложил он.
— В самом деле! Сейчас свежо, а через несколько минут начнет, пожалуй, припекать. Вон, прямо напротив, скамейка. — Она взяла его под руку. — И почти такая же погода бывает здесь в феврале! Вам не приходило в голову, что ровный английский климат повлиял на формирование уравновешенного английского характера?
— Но в петровские времена здесь случались лютые морозы.
— А в XIII веке темзинские вина соперничали с рейнскими. Климат был мягче теперешнего. Да и сейчас в этом самом парке плодоносит лоза, которой 250 лет. Говорят, она самая древняя в мире. Ежегодно дает тонну прекрасного винограда…
— Ровный характер, восхитительный юмор… А здравый смысл каков! Он тоже от климата? Говорят, в британской разведке, в MI5, для женщин есть инструкция: «если вас насилуют, постарайтесь расслабиться и получить удовольствие». Что вы на это скажете? — спросил он, когда они устроились на скамейке под тисом.
— Первым делом — насчет удовольствия… Слышали домыслы о происхождении этого слова?
— Еще бы! Говорят, уд — «тот самый член, которым он грешил». А второй корень — воля. Уду — воля: вот вам и удовольствие. Но всё это дешёвая домашняя этимология. Ведь даже насчет уда в точности неизвестно, что стоит за этим словом.
— Верно. Если принять домашнюю этимологию, то довлеет, чего доброго, будет означать давит, а не довольствуется. Михал-Иваныч Калинин, всеросийский староста, так это слово и понимал… Но вот что меня всегда смешило: для многих слово наслаждение — более рискованное, чем слово удовольствие. Домашняя этимология хоть и сомнительна, а тем хороша, что сталкивает эти слова. Если ее принять, то получается, что в рискованном слове — гастрономический корень, а в успокоительно-ласковом — подвох, лингвистическая ловушка!
— Действительно… Ну, а по существу моего вопроса?
Народу в парке прибавлялось. Группа студентов разлеглась на траве у тиса, выстриженного пирамидой. Рядом, как маленькие клинки в кровавой схватке, поблескивали желтые клювы мирно пасущихся скворцов.
— Меня всегда одно поражало, — продолжал он: — что́ может извлекать из полового контакта насильник? Ему ведь не отвечают, сопротивляются, отбиваются. Что им движет? Откуда он черпает воодушевление? Наслаждениме, если до него дойдет, должно быть чисто животным…
— Тут другое. Он своё властолюбие тешит. Властолюбие — сильнейшая из страстей. И ключ к удовлетворению прочих. Если вы султан, то вы и богаты, и знамениты, и все женщины — ваши.
— Веселенькую физиономию вы нарисовали! Этакий Лаврентий Павлович Берия. Но нет, не всё в руках тирана. Его часто презирают и боятся. Возьмем честолюбие — эту страсть не утолит ни власть, ни деньги. Тут нужны достоинства.
— Согласна. Но в насилии над женщиной — насильник именно своей властью упивается. Женщину он презирает. Презирает даже половое сближение, в котором нуждается. Он слышал, что это ценность, но находит тут одну мерзость… неизбежную мерзость…
— Но вы уходите от главного вопроса! Может насилуемая женщина получить наслаждение или нет? Ведь если может, то в этом власть насильника достигает своей полноты. Он унижает женщину до конца и волен ее презирать. Именно в этой власти — наслаждение садиста.
— Может, как это ни горько. Тут — одна из горчайших обид, нанесенных нам природой или Богом. Насилуемая женщина может испытать наслаждение. Отвращение — ему не помеха. Страх — даже подспорье… страх вообще почти всегда подспорье наслаждению, что тоже обидно и унизительно, для вас и для нас. Решаюсь думать, что тут биологическая ловушка. Берём идеальный случай подлинной взаимной любви — и тут насилие присутствует. Что воспел Пушкин в знаменитом стихотворении «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»? Насилие! — «И делишь наконец мой пламень поневоле…». Насилие делает наслаждение еще более острым — вот прямой смысл слов поэта. То есть в мужчине биологически заложен насильник, а в женщине — насилуемая. Ужас, не правда ли? Но, заметьте, сказав может испытывать, я не говорю испытывает. Молодая женщина, девушка, переживает прямое и грубое насилие как пытку и катастрофу.
— Что значит «молодая»?
— Не вырастившая детей. Не выполнившая своего биологического предназначения. Пока оно есть — женщина живет им, защищает его… С теми, кто биологическое задание выполнил, сложнее… или, если угодно, проще. Есть пословица: «в сорок лет женщина волчица, в пятьдесят — тигрица». И тут — как знать… Но мы с вами вот что упускаем из виду. Британское правило совсем не на прямого насильника рассчитано. С насильником-садистом — ни в каком возрасте удовольствия женщина не испытает. Британскому начальству рисовался, так сказать, насильник-джентльмен. Насилие без жестокости и грубости — это как раз и есть самый распространенный случай насилия, причем о таких случаях мы слышим реже всего. Например, в семье… Или на службе. В иных случаях насильник даже галантен…
— Мне почудилось или вы сказали, что насильник и к себе презрение испытывает? Как это возможно? К женщине — понятно, но к себе? Ведь зверь презирать себя не может. Презрение к себе — уже разум, даже интеллигентность.
— На сознательном уровне, конечно, чем человек грубее, тем меньше в нем способности осуждать себя… Но на бессознательном… Он, этот зверь-насильник, живет в чудовищном мире голого животного эгоизма… Но — post coitum omne animal triste, после соития каждое животное печально. Вот этой печали он не может простить себе!.. И еще — он не прощает той власти, которую партнерша получила над ним в момент его физиологической кульминации… Я думаю, что многим мужчинам так никогда и не удается взять этот барьер — снять противоречие между до и после. Самым низким и грубым — меньше всего удается. У них за взрывом вожделения, разрядкой и мгновением слабости следует взрыв отвращения.
— Противоречие между до и после было ужасом всей моей юности.
— Воображаю.
— Да… Мне было семнадцать лет, и я не любил свою первую партнершу. Мы дружили, у нас было много общего, но острое физиологическое влечение вызывала у меня не она…
— А сразу многие?
— Вот именно! Законченный эгоист, не правда ли?
— Прекрасно, что вы строги к себе. Но нет, не правда. Тут зов предков и юношеский цинизм. Он и у девушек есть. Сейчас, когда они свободнее, это очень заметно. Но у мужчин он проявляется сильнее, недаром ведь вы сильный пол. У вас это инстинкт ловца и охотника… Однако позвольте мне дорисовать картину. Во-первых, этот ваш союз был неравный, она любила вас, а вас влекло к ней по временам, а в промежутках мучила совесть. Вы были совестливый эгоист, даже идеалист, мечтавший о совершенной любви. Вы, в отличие от насильников-садистов, презирали себя вполне сознательно и мучительно…
— Именно так!
— Ну вот… Во-вторых, у вас в ту пору была еще одна, та, по которой вы вздыхали, но которая вам не отвечала взаимностью…
— Вы, случаем, не ясновидящая?!
— По совместительству… Но не перебивайте… Та, по которой вы вздыхали, она тоже не самое острое физиологическое влечение у вас вызывала, ведь верно?
— Удар, не отрицаю, как говорит Гамлет.
— Идем дальше. Вы ее идеализировали. Ваши ухаживания не пропали втуне, вы добились ее внимания — и вскоре, хоть и не сразу, разочаровались в ней. Ваша жизнь опустела. Вы долго не находили себе места — и в конце концов вспомнили о той, первой.
— Увы! С небольшими лирическими отступлениями — именно так. Вижу, что случай совершенно ординарный.
— И да — и нет. Помните роман Джорджа Мередита Эгоист? Канва там похожая. А вместе с тем и отступление от партитуры у вас изрядное… Но как быстро меняется погода! Смотрите, небо опять хмурится. Боюсь, нам пора возвращаться.
Когда они уселись на скамью в конце вагона электрички, он сказал:
— Хорошо, что мы догадались поесть. Вы заметили, что у них refreshment — и отдых, и закуска?..
— И выпивка тоже!.. Но не вернуться ли к вашему до и после?.. Что у вас там дальше приключилось?
— Что ж… Увы, в любви телесной всё протекало у меня слишком бурно. Спешил, как на пожар. Боялся себя, ее и всего мира (мир тогда был к внебрачным связям свиреп). А после — я сразу же терял интерес к подруге и уважение к себе. Почти как насильник. Включалась латинская пословица. О том, что подруга при этом испытывала, я даже не спрашивал себя. А ей, между прочим, тоже было семнадцать лет, и она была испугана всем этим не меньше меня. Но женщины взрослеют раньше. И вот однажды в парке, вероятно, ничего не получив (и, конечно, имея уже другой опыт, опыт с другими, о котором я не подозревал), она после самой короткой передышки сказала мне: «Encore…» Нужно ли говорить, что я не мог? И что мое унижение, мое отвращение к себе достигло предела? Я испугался так сильно, что долгие годы о женитьбе подумать не смел. Потребовалось года два-три, чтобы понять: фиаско случается только от нехватки любви… ну, или если ложе слишком жесткое… Потом всё у меня наладилось. Женщины начали говорить мне слова более чем поощрительные (которые они всем говорят): «ты самый лучший», «мы созданы друг для друга», «так не бывает», даже «ты — гений».
— Надеюсь, вы верили им не до конца?
— Да, ума хватало… Ну, каков же ваш приговор?
Они вышли в холл вокзала Вотерлу и направлялись к выходу.
— Оправдательный. Вы двигались в правильном направлении: от неизбежного юношеского цинизма и оппортунизма — к их преодолению. Даже встать на этот путь удается не всем. У большинства цинизм и оппортунизм с годами только возрастают. К их собственному ущербу, конечно. Не говорю уж о тех, кто так и остался на животном уровне.
— Но я был жесток с женщинами…
— Не намеренно. Не упивались жестокостью, мучились, корили себя… И вы носили женщинам цветы в больницу!
— Только одной…
— В юности и это немало… Здесь, как вы помните, мы расстаёмся, — сказала она, направляясь к эскалатору метро. — Поцелуйте меня в щеку. Поклон жене.
— Вы не жалеете, что мы пошли пешком?
Они прогуливались в садах королевы Марии в Риджентс-парке.
— Ничуть, — отозвалась она. — Прогулки по Лондону всегда вызывают бездну ассоциаций. Чего стоит этот конный памятник афганскому герою сэру Джорджу Уайту на Портланд-плейсе! Герой основательно забыт, а урок остался. Англичане ведь тоже сломали зубы в Афганистане — и когда? При Виктории, в расцвете своего могущества. Эту страну никто подчинить не мог. Захватить ее было легко, а удержать невозможно.
— Прелюбопытное было время! Эпоха империй, которые не могли не расширяться. Афганистан, если помните, требовался британцам не сам по себе, страна-то бедная, а чтобы остановить продвижение России на юго-восток, к Индии и Тибету. И Крымская война тоже вписана в лондонский городской ландшафт: есть улицы Севастопольская и даже Балаклавская. Тут под открытым небом историю можно изучать!
— Не только историю. Мы вот с вами только что улицу Мортимера пересекли. Вам это имя ничего не напоминает?
— Кое-что смутно припоминаю. Но это опять история. Древняя семья, из норманнов. Валлийские и ольстерские графы… Один из них, кажется, в конце XIV века, должен был стать королем, но без борьбы уступил престол Генриху Болингброку.
— Если так, то его наверняка звали Эдмунд. Это родовое имя Мортимеров. Но я о другом. У Стендаля есть премилое рассуждение — в его книге О любви…
— Чудовищная книга! Белая горячка влюбленного, с претензиями на теоретизирование.
— Что ж, он себя математиком считал… Так вот. Некто Мортимер возвращается с континента и спешит к Дженни, в которую безответно влюблен. Скачет сломя голову. Находит ее в парке, в меланхолическом одиночестве. Во время прогулки платье Дженни запутывается в колючем кусте акации. Тут Стендаль говорит: Apres cela Mortimer etait heureux… или что-то в этом роде, мол, после этого Мортимер был счастлив, но добавляет: mais elle n'a pas garde a il la fidelite…
— … то есть она не осталась ему верна…
— Именно. Должно быть, на минуту ей почудилось, что и она его любит. Ну, и она падает в его объятия. В парке или нет, понять нельзя. Автор скромен. Наверно, в парке и не только в парке. А потом она, судя по всему, вспоминает о другом, о том, кого любит на самом деле, и Мортимер забыт. Он, понятно, безутешен, ходит, как в воду опущенный. Все элементы романтической любви тут как тут. Но интересно вот что: Мортимер ничего не может рассказать об испытанном им счастье. У Стендаля Мортимер, конечно, условный. Автор (тоже условный; повествование, как вы понимаете, ведется от первого лица, но не от лица Стендаля) утешает Мортимера, а тот твердит о пережитом неземном блаженстве — и вздрагивает при виде каждого куста акации. Понимаете: он ничего не помнит! Только куст акации и сознание пережитого счастья!
— Как в анекдоте: «Не помню, что, не помню, с кем, но шарман-шарман?»
— Да нет! Оба молоды. У того же Стендаля, в другом сочинении, человек бросет любовницу оттого, что ей уже 32 года. Нет, мысль тут другая: что счастье во время близости — не поддаётся выражению и не запоминается в деталях. Детали неважны. В момент обладания (если говорить тогдашним языком) Мортимеру кажется, что счастливее быть нельзя, а остается в памяти — куст акации… По-моему, очень верное наблюдение. Или у вас другой опыт?
— Почему бы нам не сесть? — предложил он. — Вон скамейка освободилась.
— Только прибавим шагу, а то на нее уже нацелились вон те туземцы… Нет, я лучше с краю сяду. Ну, так что вы скажете?
— Классик прав, но мысль не нова… «А то, что мы ночью любовью зовем, не силясь подыскивать имя, с великим трудом вспоминается днем, как будто случилось с другими…»
— Чье это?
— Забыл. Не классик. Кто-то из новых. Может, новый классик. Я начитался в молодости…
— Вы невежливы. Если вы сейчас немолоды, то что же обо мне говорить?
— Например, что вы — моложе меня: по живости, уму, жажде жизни. При чем здесь число прожитых лет? Вам не говорили, что вы — излучаете?
— Комплимент неуклюжий, но, так и быть, засчитывается. Не краснейте. Вернемся к делу.
— Хорошо. Мой скромный опыт говорит, что классик прав. Ночью, в иные моменты, знаешь всем своим существом: счастливее быть невозможно. Утром встаешь с какой-то непередаваемой легкостью и веселостью, чувствуешь, что ты — самый счастливый человек на свете. От подруги глаз не отрываешь. Но за окном светлеет, и она меняется на глазах, не дурнеет, а словно бы в другое измерение переходит. И ты меняешься. Ты выпил кофию, пролистал газету. День вступает в свои права, ты уже в упряжке, и ночное чудо отступает, теряет достоверность… Всё забыто.
— Вы всё о своем: о любви супружеской!
— Уверяю вас, в этом смысле оба вида любви одинаковы. Вы не верите, что можно быть влюбленным в жену?
— У французов в пору Стендаля считалось, что человек сходит с дистанции через полгода после свадьбы. Или раньше.
— Если у него короткое дыхание.
— Может быть. Уступаю… Но там, у классика, там любовь в законе вообще не обсуждается, разве что иронически. В праздном обществе заняты другой любовью. Помните у Пушкина: «Законная сами-знаете-что — что шапка с ушами: голова вся в нее уходит…»
— Помню и другое: как он расплатился за эту свободу и этот мерзкий язык!
— Да я ведь и не возражаю, это к слову… Вернемся к Стендалю. Его мысль — в том, что счастье закодировано пустяками, внешними деталями. И еще он говорит, что подступы к счастью — восхитительнее самого счастья. Первое прикосновение к руке возлюбленной стоит дороже самых изощренных ласк. Они уже присутствуют в этом прикосновении. Воображение их удесятеряет, утысячеряет.
— Да ведь об этом вся литература твердит. Тот же Надсон, с которым так носились народовольцы. «Только утро любви хорошо… Поцелуй — первый шаг к охлажденью: мечта и возможной, и близкою стала…». Слышали.
— Надсон повторяет открытия романтиков. Они впервые стали размышлять о феномене любви. Обладание — ничто, способность к наслаждению — всё: вот как Стендаль понимал любовь.
— Но это — неприкрытый гедонизм, — возразил он. — Мы живем не для того, чтобы наслаждаться, даже не для того, чтобы быть счастливыми… Что это? Посмотрите-ка!
По аллее, слегка приплясывая под удары бубна и нестройное пение, медленно двигалась процессия мужчин и женщин в розоватых покрывалах и сандалиях на босу ногу. Они как раз обогнули фонтан с бронзовым амуром — и представляли собою странное зрелище на фоне тщательно ухоженных клумб тюльпанов.
— Кришнаиты… Вы, как и романтики, подводите к вопросу о смысле жизни, о месте любви в системе ценностей. — Она задумалась. — Вот кришнаиты дают один из ответов. Не гедонисты, но и не пуритане. Посмотрите, как старательно они изображают счастье. Особенно их лидер, корифей, так сказать… А Стендаль был влюблен, когда писал свои тезисы, и влюблен несчастливо. «Обладание ничто» — это он так сам себя утешает… Физиология бесконечно много значит для взрослых, и для женщин — больше, чем для мужчин.
— Иначе говоря, постель? А вот Рамакришна советовал супругам после рождения одного или двух детей жить, как брат с сестрой! И Толстой гнул в ту же сторону: мол, близость только продолжением рода оправдана…
— Заметьте, что оба — мужчины. От женщин мы такого не слышали. Мужчинам — и это тоже физиология! — легче жить в мире отвлеченном. Про Канта рассказывают…
— Знаю, знаю! Ученики привели к нему женщину и после спросили: «ну как?», а мудрец будто бы ответил: «Много суеты, и всё попусту». Но что значит для женщины физиология?
— Не одни непосредственные ласки. Деятельное присутствие, если можно так выразиться. Общность, установленная и скрепленная незримыми узами. Взгляд и слово. Они приобретают удесятеренный смысл в минуты близости. Вы вот не до конца верили женщинам, шептавшим вам страстные признания, а запомнили эти слова. Не позы и ласки, а слова. Слова окрашивают счастье, сообщают ему форму, кодируют, подобно кусту акации, счастье, которое запомнить нельзя. Те самые, лермонтовские речи: «Есть речи — значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно…» Эта память остается на всю жизнь. Должно быть, Мортимер тоже услышал от Дженни что-то такое, что повторить не мог.
— «Темно и ничтожно…» Не приведете ли примера?
— Немыслимо! В пересказе всё теряется. Но вот вам пример ситуации, когда такие слова произносят. Моя подружка рано вышла замуж, и без особой любви. Муж был преданный, скучноватый, ревнивый, а в половом отношении — очень «как все». Стакан воды залпом. Она ничего не получала — и думала, что так и нужно. Жили замкнуто, близких друзей не имели. Вырастили двоих детей. И вот случилось, что она встретила друга юности, который за нею когда-то ухаживал. Был он в городе проездом. В юности она ему не отвечала, а тут влюбилась, как девчонка — именно от затворничества, от нехватки внимания, от сознания неизбежности разлуки. Просто голову потеряла. О встречах с ним рассказывала как о вершине жизни и — в точности, как Мортимер, — ничего не могла объяснить. Глаза сияли. Готова была всё бросить. «Он поцеловал меня всю!» Что уж он там поцеловал? То же, что и все, конечно, но для нее всё было в диковинку. Нужно было ее видеть в период влюбленности! Она помолодела, расцвела. Перед нею точно горизонты распахнулись. От полного помешательства ее спасла сердечная болезнь, заслонившая любовь… Случай, в сущности, совершенно обычный, но ее слова были бессвязны и темны даже в наших разговорах. Можно себе представить, что она говорила ему! Но вы что-то сникли…
— Да нет, вам показалось.
— Знаете что, не хватит ли о любви? Тут в парке есть пруд, где можно лодку взять! Вы когда последний раз гребли?
— В фигуральном смысле — и не переставал! А в буквальном…
— Вот и поупражняетесь. Уверяю вас, настроение исправится!
— Смотрите-ка, танцуют! — воскликнул он, когда они по широкой тропе через луг спустились от собора к пабу. — Это, кажется, моррис?
— Он самый, — отозвалась спутница. — Я похожее только в Румынии видела. И одеты почти так же. Говорят, корни у танца — в глубочайшую древность уходят, в индоевропейские потемки цвилизации.
На небольшой площадке перед пабом Ye Olde Fighting Cocks их глазам представился народный костюмированный бал. Двадцать человек, мужчины всех возрастов, от мальчика до старика, в средневековых костюмах (белые вышитые рубашки, черные жакеты, короткие штаны с бубенчиками, подвязанные под коленом чулки) лихо отплясывали с палками в руках под скрипку, шеренга против шеренги. По временам, меняясь местами, они попарно, со стуком, скрещивали в воздухе свои палки, словно мечи.
— Помню, в детстве меня мучил вопрос: что такое танец? Зачем он?
— Мучил? — она улыбнулась. — А при каких обстоятельствах возник этот мучительный вопрос?
— В пионерском лагере, на танцплощадке, где я не решался пригласить понравившуюся мне девочку.
— А сейчас? Не правда ли, всё ясно?
— Сейчас — да. Я давно догадался. Брачный ритуал. Точнее, предбрачный. Танец — своеобразное выяснение своего места в двуполом мире. Подступы к более тесному взаимодействию между мужчиной и женщиной. Состязательная игра. Даже когда танцуют одни мужчины.
— Хорошо, что вы слово ритуал не забыли. Танец — священнодействие. Божество присутствует там, где танцуют. И там, где пол. Заметьте, что брак во всех обществах освящался религией.
— Мне вдруг пришло в голову, что и беседа — вроде наших с вами бесед — тоже что-то в этом роде.
— Вот вы куда! Широкий философский подход. Что ж, любое взаимодействие людей, двух или нескольких, есть способ выявления человека, выявления его места в мире. Совершенный разум — вообразим себе, что он существует, — ни в танце, ни в беседе не нуждается. В дуэли и войне тоже. Вот почему он невозможен. Это выход за рамки живого. Живое несовершенно, а культура — несправедлива… и даже движима преимущественно несправедливостью…
— Я, собственно, другое имел в виду. Говорят, что беседы между мужчиной и женщиной, если они не ведут к близости, это даром потраченное время.
— Но вы с этим не согласны. Я даже не спрашиваю, я утверждаю.
— Конечно, не согласен.
— И не правы! Точнее, не правы те, кто под близостью понимает только прикосновения, под лаской — только ласку тактильную, не вербальную. Дружба — тоже близость. И она может быть жаркой, а между мужчиной и женщиной часто окрашена предвкушением. Если не считать нашу дружбу сексуальной близостью, то — да, вы правы. Но она-таки близость, только без «действий самых несомненных». На этот счет мы ведь условились: мы — не любовники и никогда ими не станем. Однако из наших разговоров мы извлекаем чувство вполне сексуальное. Это интеллектуальная игра на сексуальной закваске.
— Не рискованная ли?
— Еще какая рискованная! В принципе (не в нашем с вами случае, не правда ли?) запрет может быть нарушен. Но без риска она бы недорого стоила. Есть упоение в бою.
— Что ж, давайте разыграем эту карту. В один прекрасный день мы оба теряем голову и забываем о запрете. А спустя некоторое время нам неловко за случившееся, и дружба утрачена…
— Не утрачена, а удовлетворена.
— Удовлетворена?!
— Да, и мы готовы к новой, как Розенкранц с Гильденстерном, — помните, Шекспир сравнивает их с выжатой губкой? И новая дружба (если хотите, любовь) опять выявит в нас наши еще невзысканные судьбой свойства, нам самим на удивленье, позволит еще раз раскрыться с новой силой — перед другим и, главное, перед собою. Себе на радость. Ведь в любви и дружбе мы не только друг другом, мы собою упиваемся. Это возвышенная форма эгоизма.
— Согласен. Любовь — протуберанец эгоизма. Я часто об этом думал. Даже любовь к Богу, ведь и в ней присутствует надежда на отклик, на взаимность, на спасение. Кажется, у Блока, в его белых ямбах, есть слова о том, что только влюбленный заслуживает имени человека. Это потому, что все его лучшие качества мобилизованы желанием понравиться.
Они огибали пруд со множеством водоплавающей птицы. По берегу важно выхаживали гуси, белые и серые, канадские. Воздух был полон плеском крыльев, курлыканьем и кряканьем. Дети кормили булкой лебедей и с веселым визгом отдергивали руки, когда те хватали корм.
— Желанием, заметьте, подсознательным, — откликнулась она. — Тут работает инстинкт. Примеряясь к потенциальному партнеру (простите за этот прозаизм), мы не помним о биологическом задании, мы восхищаемся качествами человека: красотой, умом, талантом. А между тем природа (или Бог) исподтишка делает свое дело: планирует потомство, держит на прицеле общий ход эволюции биологического вида. Бог ведь дарвинист, он только жизнью видов интересуется. Биология велит нам обращать внимание на других, даже когда мы счастливы с избранником. Она, вообще говоря, против верности.
— Но человек — существо разумное, и он должен как-то мотивировать перед разумом свою пусть хоть воображаемую неверность. Он ведь не о потомстве мечтает, заводя роман. Его влечет потребность в разнообразии, в новизне. Им движет любопытство. Хочется еще раз пережить с другим или другой то, что так волновало.
— О, да! Любопытство — личина чувственности.
— Не странно ли? Какой новизны мы ждем в новых объятия?
— А вот ждем, вы правы. Неизбывное бремя страстей человеческих. И весь фокус в том, чтобы найти против него противоядие. Раньше им была религия. А сейчас? Какой механизм вам тут видится?
— Превратить семью в религию. Ежедневно пресуществлять облик любимого существа. Работать на этот облик со страстью и вдохновением. Видеть достоинства в недостатках. Обманывать себя, сознательно и бессознательно.
— Иначе говоря, путь разумного эгоизма?
— Можно сказать и так. Если не уважаешь того, с кем живешь, и себя уважать затруднительно. Наоборот, если восхищаешься партнером, и сам оказываешься на пьедестале, пусть хоть крохотном. И когда оба честно служат перед этим домашним алтарем взаимного восхищения, всё в порядке. Это и есть счастье.
— Но при этом каждого хоть чуть-чуть, а продолжают волновать другие. Волновать чисто физиологически. И волнение тем больше, чем они, эти другие, недоступнее. В вашей картине семейного счастья вынесена за скобки половая жизнь. Как поддерживать огонь? У вас есть рецепт?
— Извечный вопрос! Помню, был давным-давно мультфильм. Армянская принцесса, чьей руки добиваются прекраснейшие витязи, говорит стихами: «Из юношей только тот станет мужем моим, кто огонь принесет, который неугасим…» Многие годы спустя я понял, что она имела в виду. Фильм-то бы аллегорический. Витязи там настоящий огонь добывали, а речь у принцессы шла о неугасимом чувстве, притом именно половом… Понял — и поразился опытности принцессы.
— А стихи хороши, не правда ли?
— Переводчик потом стал мировой знаменитостью. Догадываетесь, кто?
— Еще бы! Но я вас прервала.
— Да. Так вот. И без армянской принцессы вопрос всегда был тут. Со времен романтизма. Им Лермонтов мучался: «на время — не стоит труда, а вечно любить невозможно…» И был неправ. Любить вечно удается, если оба, сперва честно поработав над созданием маленького общего алтаря, по умолчанию приняли мою схему. Тогда рецепт взаимного восхищения применим и в постели. Мне затруднительно объяснить, как это происходит на деле, да вы, верно, и сами знаете не хуже меня.
— Знаю — и решусь договорить за вас. Хотя, согласна, это деликатное дело. Что-то неизбежно пропадет или покажется смешным. Мысль изреченная есть ложь. Берите мои слова с этой поправкой. Ну, была не была! Когда медовый месяц с его бурей и натиском миновал, и установились нормальные семейные отношения…
— Простите великодушно! Я только добавлю, что в счастливом случае медовый месяц растягивается на годы…
— Не хвастайтесь! Я старше вас и всё это проходила. Так вот, когда пламя уже не полыхает… А жизнь, заметьте, требовательна. Человек в наше время ежедневно бывает чем-то озабочен, огорчен, подавлен, унижен. Всё это направлено против неугасимого пламени. К концу изматывающего рабочего дня на уме у него одно: найти сочувствие и поддержку у любимой. (Говорю всё применительно к мужчине, а вы мысленно переворачивайте. У женщин всё то же.) Он ищет сочувствия — и нередко даже жалости. Потребность в жалости и мужественным свойственна. И такая минута пришла. Партнеры обменялись ободряющими словами, позволяющими каждому жить дальше в нашем неуютном мире. «Мы вместе, и это главное» — вот высказанное или не высказанное чувство. Они в постели — и поначалу ни у одного из них (мы говорим о людях любящих, деликатных и немолодых) нет ни потребности, ни желания. Ласки интимные кажутся им не соответствующими моменту, даже вульгарными. Но на душевное тепло, вызванное разговором, накладывается прямое физиологическое тепло — и, скажем, она кладет руку ему на плечо, тоже — с мыслью: «сейчас мы уснем вместе; этот несправедливый мир нам не страшен». Дальше — включается воображение, начинается ритуальная игра, родственная танцу, и чувство развивается в точности так, как в пору их молодости, когда он за нею ухаживал (или она за ним), только несопоставимо быстрее.
— Онтогенез повторяет филогенез?
— Браво! В точности, что я хотела сказать. И что же происходит? Спустя некоторое время сближение совершается совершенно естественно, без тени нарочитости или вульгарности. Такая близость, даже между людьми очень пожилыми, может быть ежедневной. Это и есть рецепт неугасимого огня. По-моему, единственный.
— Принимаю, согласен… но позвольте мне стать на минуту адвокатом дьявола. Не жалкий ли это отблеск того, что чувствуют любовники, особенно молодые, в первую пору своего сближения, в пору бури и натиска? Привычка свыше нам дана: замена счастию она. Каждый пережил такое счастье — и не может забыть. Законные ласки кажутся ему пресными. Это и подталкивает к романам — к тому, чтобы еще раз пережить священное безумие, когда даже грубость становится лаской. Помните у Ремарка? В книге Тени в раю двое, русская и немец, в минуты кульминации называют друг друга (по-французски) последними матерными словами — чтобы еще увеличить упоение. Не это ли подлинное? В XIX веке было выражение «дети любви» — так говорили о детях незаконных, вызванных к жизни страстью, в то время как про законных еще Шекспир сказал презрительно: «вяло зачатые между сном и пробуждением». Короче, нарисованная вами картина не вдохновит многих. Она, с моей дьявольски-адвокатской позиции, даже пошловата. Что вы на это можете возразить?
— Что пошлость всегда, в принципе, отвечает на вопрос как?, а не на вопрос что?. Вкус, тонкость, талант, благородство — тоже только на этот вопрос отвечают: как, а не что. Всё можно возвысить и опошлить. Любовная чехарда с постоянной сменой партнеров — тоже пошлость, другая сторона пошлости. В любви, как и во всем, есть закон сохранения… Между прочим, мы сделали порядочный круг, и я немного устала. Не зайти ли в этот старинный паб? В нем, если надпись не врет, некогда останавливался Кромвель…
15 мая 2005,
Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 21 декабря 2011
вывешивалось в сети под псевдонимом Фёдор Чистяков
