Когда все изрядно выпили, пришло время вспомнить прошлое. Начались анекдоты из жизни знакомых литераторов. Была произнесена дежурная фраза о том, что сплетня — родник, питающий литературу. О ее происхождении поспорили. Супруги стояли на том, что это Розанов, гость сомневался: то ли Ремизов, то ли Пришвин. По обыкновению, побряцали эрудицией. Саня сказал:
— Газета ведь тоже из сплетни вышла. Английское gossip происходит от венецианского gazzetta. В середине шестнадцатого века появилось — и слово, и листок со сплетнями.
Супруги переглянусь; они слышали это от Сани уже не в первый раз. Тот продолжал:
— Так вот. Давно хочу поделиться. Знаете, как женился Зернов? Они были студентами, и их родители застукали. Вообрази: он сидит на балконе голым, скрючившись, как мраморный мальчик, вынимающий занозу. Уж не знаю, куда балкон выходил. Хорошо, если там дерево росло… А если на улицу? И вот дверь открывается, выходит отец будущей жены, солидный такой мужчина, весь в костюме и при галстуке, и говорит: «Ну ладно уж, заходи, гостем будешь…».
— Они потом развелись, — вставила Марина. Теперь переглянулись Саня и Боря. Оба знали, какую роль тут сыграла Марина.
— Я отчетливо помню его в те годы, — сказал Боря. — С женой он редко появлялся, а детей любил. У него их двое было: девочка и мальчик. Говорил о них часто, а о жене — никогда. — И покосился на Марину.
— О жене — ни-ни! — подхватил Саня, разливая водку. — Есть такое правило: о себе — только с королем, о своей жене — ни с кем. Ну, вздрогнули… Потому что всегда может оказаться, что собеседник знает о ней больше, чем ты. Это французы придумали. При Каторзе или Кинзе. Была там такая премилая сцена, когда мать, придворная дама, сына напутствует… только что женившегося… А Зернов, вишь, сам догадался. Не думаю, что вычитал. Читал он мало. Осмотрительный такой человек, осторожный, но большой жизнелюб.
Марина взглянула на Борю, но тот словно бы не заметил этого взгляда. Он сказал:
— Приложимся еще по одной — и я это французское правило нарушу.
Разлили и выпили. Боря продолжал:
— Есть одна ученая дама, пушкинистка. Ты, Саня, с нею, кажется, не пересекался…
— Бог миловал! — весело откликнулся тот, но было видно, как он насторожился.
— Нет, отчего же. Премилая. На радио работает. — Саня расслабился. — Так вот, она мне все уши прожужжала в свое время: «Гольдин — лучший стилист современности!» Я и не против. Статейки там о классиках, русских и французских. Кто с кем и куда. Остроумно и не в лоб. Тонко. За полнотой не гонится, золотое сечение находит… Я только то одно ей возражал, что ихнему брату-критику вольно быть стилистом. Стиль-то ведь из темы вытекает. Когда имя произнесено, то и стиль тут как тут. Если ты не дурак, конечно. Скажешь: Тютчев, и сразу ясно, что нужно о любви размышлять. А как? А — без хрестоматийных сусальностей, пожестче. Потому что все хороши. И классики тоже. Вот послушай: «Ты любишь — ты притворствовать умеешь…»…
— Да-да, — подыграл Саня. — «Ты тайным радостям узнала цену, узнала свет: он ставит нам в измену все радости. Измена льстит тебе…» Без любви какие же звуки сладкие и молитвы!
— Я и говорю… Я не против. Стилист так стилист. Он и вправду хорош, это-то и занятно. Умный человек. Теперь вообрази. Мы все молоды. Кругом гегемон. Нас не печатают. Не пущают. А он в толстом журнале сидит. Начальник, значит. В очках. К нему — по имени-отчеству: Марк Антониевич. Но начальник нашего брата не сторонился. Не брезговал. Может, догадывался, что о тебе ученые труды будут писать…
— Ты к делу, отец, — перебил Саня. Было заметно, что он польщен. Но и Боря был доволен: не впадая в хвастовство, напомнил, что ведь и о нем пишу. — Ближе к телу. А то Марина нас без сигарет оставит.
— Ладно. Зашли мы раз в его заведение. Надежды юношей питают. Слово за слово. Конец рабочего дня. Нужно выпить. Начальник не брезгует, он эгалитарист такой, готов пойти в народ. Оказались у нас в коммуналке, но не втроем, а еще с Халидом…
— Драматург, что ли? Который в Калифорнии?
— В ту пору он стихи писал. Как все… На дворе лето, белые ночи. Пока мы решали, как обустроить русскую литературу, водка кончилась. Гольдин говорит: поехали ко мне, у меня семья на даче, а в холодильнике есть кое-что. Жил он, помнится, на Охте. Добрались кое-как, благо недалеко. На общественном транспорте. О такси и думать в ту пору не могли. И вышло, что Гольдин не обманул: есть у него и водка, и даже коньяк. Марина больше коньяк пила…
— Он еще одним нас прельщал: у меня, мол, можно в ванной помыться, — вставила Марина.
— Да, у нас-то в коммуналке ванная была без горячей воды, — продолжал Боря. — В баню ходили… Ну, Охта так Охта… Прелесть была в том, что тут как бы два мира встречались. Сейчас этого уже не понять. Молодым не растолкуешь. Он — там, с бессмертными, с Белинским и Добролюбовым. Дорвался до гутенберга. Печатное слово на скрижалях вырезалось. Горлит проходило — и в вечность…
— … бух! — вовремя подхватил Саня.
— Вот именно… Я, между прочим, всегда поражался. Тут какая-то магия была. Сейчас и смотреть тошно. Мне сочинители свои книжки пихают, а я не беру. Я уже всё прочитал, что мне на роду было написано… А тогда… Сам знаешь. Ну, а с другой стороны — много общего. Заметь: прямо ничего не произносилось, Гольдин держал ухо востро, но было совершенно ясно, что мы с ним по одну сторону баррикады. Мы, кстати, тогда еще и в диссидентах не числились, упирались руками и ногами… Но фигура умолчания в воздухе висела: все понимали, что режим выдохся. Москву — белокочанной называли, в честь тогдашних геронтократов… Словом, все ждали Годо, но на скорый его приход не рассчитывали. И всё это присутствовало в нашей задушевной беседе. Пил Гольдин не хуже нас. О Мандельштаме говорили, о Ходасевиче. Имена, помнишь, были полузапретные. Отвели душу, одним словом. Где-то в третьем часу он нас начал на ночлег устраивать. Квартира была громадная, о трех комнатах… У тебя картошка не сгорит?
Марина отошла к плите и через минуту вернулась со сковородкой.
— Она тогда тоже стихи писала, — кивнул Боря, получая тарелку.
— Как же, — отозвался Саня.
— И вместе мы с нею были относительно недавно… то есть давно, но как раз после одного ее лирического отступления… Ну, улеглись мы у Гольдина. Всё чин чином. Мы с нею, Халид там, а Гольдин — в третьей комнате. Наутро я собрался и ушел рано, я служил в одном апокалиптическом заведении… имечко было зашибись, аббревиатура, звучавшая примерно как Армагеддон. Сейчас уже не помню. Ушел часов в семь. Марина проснулась второй — и вспомнила про ванну. Земля обетованная. Пошла мыться. Вдруг видит: из сортира через стеклянное окно, что под потолком, очки поблескивают. Она на Халида подумала, тот тоже в очках. Он за нею приударял. Но когда вышла, Халид еще храпел. Ладно. Помылась с приключением. А Гольдин весь уже при пиджаке, кофе варит. Дальше пошло прямое обольщение. Сперва порнографический журнал показал. С комментарием. В ту пору за такую литературу сажали не хуже, чем за Гулаг. Марина не клюет. Точнее, говорит, что не клюнула. Тогда… ну, с трех попыток: чем женщину можно взять?
— Рассолом. Опохмелиться предложил, — буркнул Саня.
— И не продолжай. Воображение у тебя воробьиное. Уф, дай с духом собраться… — Боря потянулся к холодильнику.
— Четвертую-то зачем? — спросила Марина. — Может, хватит на сегодня?
— Нет, мать, препятствий не чини, мы с Саней давно не виделись… Может, в последний раз… Откупори-ка, мне что-то не попасть… Давай, отец… да и ты не отставай. Ты же молодая.
— Я всегда с народом, — откликнулась Марина. — Поехали!
— Будем здоровы… Так вот. Есть средство, чем взять женщину. Нужно ей золотую медаль выпускника советской школы показать! Так Гольдин и сделал… Ничего портретик, а? С одной стороны — с другой стороны. В печатном органе сидит государственном, а государство — это мы. Статейки о классиках пишет. Диссиду привечает… то есть и о будущем не забывает. Но и сегодняшней жизнью живет. Так сказать, carpe diem… И методика есть. Журнальчик порнографический — и медаль. Гремучая смесь. Кровавая Мэри. Действовать-то нужно было быстро, Халид вот-вот проснется. А главное — в сортире на стульчак встал! Ведь это додуматься нужно. Чего не видел-то?!
— Ну, и что Марина? — спросил Саня.
— Устояла. Мать-героиня.
— Чувство юмора выручило, — сказала Марина. — А так бы куда мне…
— Да, с чувством юмора у нее в ту пору было в порядке… А стилист он порядочный. Вот я сейчас вам почитаю, у меня где-то книжка завалялась… Марина, не ходи в ванную, как бы чего не вышло… А ты — в сортир… — Боря встал и, пошатываясь, отправился в соседнюю комнату.
За столом воцарилось молчание. Когда через две минуты из-за двери послышался храп, Саня сказал:
— Тебе бы рассказы писать! — Он казался совершенно трезвым.
— Да я почти ничего не придумала, — вяло возразила Марина.
— Я от Гольдина совсем другую версию слышал.
— Ах, оставь… Гольдин-Шмольдин… Это он рассказчик. Всё правда. Так и было.
— Правда, только правда, но не вся правда…
— А вся правда — что это такое? — срываясь на крик, спросила вдруг Марина. Потом упала на стул и заплакала.
30 октября 2004,
Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 25 декабря 2004
