Юрий Колкер

Предвкушаю, дорогая Г., нашу про­гулку в Гайд-парке в ближай­ший чет­верг. Идея за­меча­тель­ная. Лишь бы погода не подвела! Опять предадимся упоительной ностальгии: вспом­ним дни нашей мо­лодо­сти, наше детское пионерское Дерзание и всю тогдашнюю около­сай­гон­скую околесицу…

А пока позвольте сказать Вам несколько слов о Вашем стихо­творце Z*; Вы ведь просили меня вы­сказать­ся. Дошли-таки у меня до него руки. Всё мне с ним ясно. Но что­бы не быть голо­слов­ным, приглашаю Вас прочитать вместе со мною какое-нибудь его стихотворение — ну, хоть первое в присланной Вами подборке; по мне, оно не хуже других. Я буду судить о Z* с моей консервативной печки, а Вы возражайте со своей шестидесятнической, авангардной; Вы ведь, в отличие от меня, не изменили своей юности. Возьмём лупу и вглядимся в почерк, идёт? Но сначала — два слова об этом умилительном названии его цикла: Песни о Родине.

Слово родина (у людей, не свихнувшихся на квасном патриотизме) пишется не с прописной, а со строчной буквы. По-русски с прописной пишутся только названия, включая имена собственные. Конечно, поэт, в отличие от обывателя, волен любое слово написать с прописной, но прописная в слове родина до такой степени скомпрометирована обывателями, что как раз поэту и не позволена — как пошлость. Здесь, правда, можно допустить, что данная конкретная пошлость — не на совести сочинителя, а на совести публикатора (редактора). Но это всё-таки не более чем допущение, притом слабое. Человек, понимающий, что хороший вкус этой расхожей обывательщины не допускает, примет специальные меры, чтобы в журнальный текст она не попала.

А сейчас, как мы условились, прочтём разом и без купюр весь выбранный шедевр — для создания полного впечатления:

Теперь переведём дух, утрём пот со лба и возьмёмся за дело: перечитаем, не кривя душой, без скидок и по совести, всё сначала, стих за стихом.

Берём первую строфу.

В первых двух стихах сообщается нечто несомненное и незамысловатое, что само по себе ни хорошо, ни плохо, а вот именно что нормально. Писатель, сообщающий новое, не писатель, а репортёр. У гитары столько же струн, сколько у кифары (не говорю уж о том, что это одно и то же слово со сдвигом на несколько столетий). Основных эпических сюжетов ровно семь, столько же, сколько нот в музыке, сколько священных городов Месопотамии и светил на халдейском небе. Человек мало изменился за последние три-четыре тысячи лет. Число основных чувств в нашей душе и основных тем в поэзии не возросло со времен Гомера. Так что в смысле содержания тут всё в порядке. Не придерёшься — даже если б придирки были нашей целью.

Теперь изучим фактуру. Неологизм водораспев — сносный (хоть и ненужный). Над словом ход (о течении, о струях) впору усмехнуться, но и его, так и быть, проглатываем, хоть для меня это несомненный выверт, проистекающий от неумелости. Пусть себе речка идёт. Но вот беда: она, речка, здесь композиционно ни при чем. Она приплетена ни к селу, ни к городу. Лирический герой к морю выходит, не к речке. Спрашивается, зачем автору речка потребовалась, когда разговор о море? А очень просто: автор композицией не владеет; и он знает, что современный читатель чувство композиции утратил, что он, читатель, ждёт от поэта только вывертов, кривляний, — скоморошества, а не стройности, — и под эту шарманку проглотит всё.

Со вторыми двумя стихами строфы дело хуже. Я не за то упрекаю автора, что слова «вышел в ночь» сказаны до него десятки раз; я за это хвалю автора, это единственные точные, что-то выражающие слова в этой строфе и во всём стихотворении; в них есть переживание. А что̀ они сказаны прежде, до Z*, тут беды нет; поэзия и вообще культура живёт преемственностью (по Аристотелю — даже и подражанием); иначе и «я вас любил» нельзя уж произнести будет. Повторяться можно, только делать это нужно с некоторой долей мастерства. Плох в этих стихах не повтор, а то, что герой «выдвинулся в пальмы». Это прямой, несомненный провал. Автор берёт первый подвернувшийся глагол с подходящим числом гласных и по-рабски дополняет им стих до пятистопного ямба. Это, по уровню осмысления родной просодии, ошибка восьмиклассника. Плохо, конечно, и «попив-поев». Что мне за дело до брюховки автора или лирического героя? Зачем этот трактир в стихах? Спасибо ещё, что не «пописав-покакав». Стихотворная речь всегда приподнята над обыденностью, это первое и несомненное назначение стихотворной речи, это ее определение, если угодно. Вы, конечно, напомните мне «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду», и скажете, что я не прав, — но, во-первых, там героиня всё-таки не ест эти устрицы при читателях, а во-вторых и в-главных, движение в сторону приземления поэзии, в иные эпохи необходимое (поэтессе нужно было во что бы то ни стало оттолкнуться, отмежеваться от высокопарности символистов), не есть поступательный процесс: это движение маятниковое. Те, кто думает иначе, хотят заменить маятник паровозом, поэзию — отказом от поэзии.

Берём вторую строфу:

Опять берём лупу. Кто «выскочил» на пляж? Он, ты, я? Тот ли, кто «выдвинулся в пальмы»? Русский глагол прошедшего времени безличен. Ответа на мой вопрос нет; а без этого ответа — сообщение автора нулевое. Вставка «как ни крути» — типичный наполнитель, дополнитель до пятистопного ямба (са́мого, между прочим, прозаического и простого, са́мого расхожего из русских стихотворных метров; уж тут-то можно было бы без наполнителей обойтись). Наполнители, пустые, не несущие смысла или звукосмысла слова, — не мне Вам объяснять, сударыня, — первейший признак беспомощности автора.

Дальше: уни́зал вместо нормативного униза́л. Преступления против поэзии тут нет, ошибки в ударениях и даже нарочито-неправильные ударения возможны и допустимы, они у всех встречаются, да и ударение подвижно, меняется во времени и в пространстве. Но отчего ж не поставить значок ударения, accent aigu на близком Вам языке, и тем самым показать, что ты знаешь о современной литературной норме, а только не желаешь ей следовать? Ведь иначе выходит, что автор не знает об этой норме. Но пусть accent aigu поставлен. Ради чего автор отошел от нормы? Ради дешевой рифмы уни́зал-бризом?! Мне, право же, смешно. Автор пишет допотопным пятистопным ямбом (что еще совсем не беда), начинает стих с прописной буквы (за что ему спасибо; строчная в начале стихотворной строки — дешевка, глупость и пошлость… да-да, у всех; у Бродского — тоже, не говоря уж о всякой мелкоте), а рифмует Ваш автор так, как если бы он сидел за одним столом со всякими кручёныхами, не к столу будь помянуты. Это стилистический эклектизм — вот самое меньшее, что тут можно сказать. К рифмам я еще вернусь, если сил хватит держать лупу в руках над этим текстом.

Два следующих стиха строфы как будто бы наполнены звукосмыслом, которого так не хватает двум первым, пустоватым. Но звукосмыслом (в стихах совершенно необходимым, составляющим их квинтэссенцию), пусть самым удачным, самым выразительным звукосмыслом нельзя всё-таки совсем отгородиться от прямого смысла произносимых слов, от их семантики. Вот мы прольём молоко на пол. Лакать его с пола, с поверхности, может кошка, собака, бегемот, человек: кто-то, находящийся на этой поверхности. Сама поверхность лакать пролитое не может. А что у Вашего автора? Пролитое луной молоко лакает море, поверхность, на которую молоко пролито. Это лишено смысла, смешно и глупо. Но даже и звукосмысл эти строк, ради которого смысл отброшен, плох, недостоверен. Аллитерацией нельзя злоупотреблять. Тут не «шипенье пенистых бокалов» вспоминается, а «ландыши, лютики, ласки любовные». Фи. Наконец, и бриз не может быть обморочным, он скорее средство от обморока, он аллегория свежести. Не обсуждаю вовсе слово «выскочил» в первом стихе строфы. Его случайность, необеспеченность ничем — очевидна.

Следующая строфа:

Море, знойное южное мое в лунную ночь — у автора сюсюкает. Это ладно. Мне, консерватору, опять брюховка чудится, принижение слова и человека, — но это, допустим, моя вкусовщина. Пусть море сюсюкает. Лапу (то есть ладонь руки, сложенную горсткой), можно, напрягая воображение, причалить к чему-то твердому, но ничто на свете нельзя причалить к волнам. «Чаль» — потребовалась автору для рифмы, и распорядиться он этим словом не сумел; опять глупость выходит. Существительного со́лон в русском языке нет. «Солон свой» не вызывает никакого зрительного представления, зато вызывает пренеприятную филологическую параллель: подталкивает к слову солоп, не совсем нормативному и грубоватому. Пойдем автору навстречу: примем, что он подменяет словом солон слово солоп. Тогда выходит, что неологизм потребовался автору, чтобы намекнуть нам или напомнить, что и моча его героя солона. Вот открытие! Вот она, современная поэзия во всём блеске ее достижений! Ура. Совсем в духе того живописца, который продавал в баночках свои испражнения с честной надписью на крышке «дерьмо искусства». Или Вы какую-то другую интерпретацию тут можете предложить? Стихи ведь многозначны. Предложите, но сперва отметите мою, напрашивающуюся. Заметим еще, что и простой человеческой логики тут нет: ладно бы мочу сличить (сравнить) с морской водой по концентрации соли, но как солоп-то с водой будем сравнивать? А вывод каков! Опять хоть за живот хватайся: человеку печально от сравнения концентрации двух соляных растворов! У него «формируется печаль»! Что тут печального? Моча не так солона, как волна, что ли?.. Пописал бы уж молча, ей-богу.

…И ведь — подумайте только! — на том же языке, тем же русским ямбом (который «крепче всех твердынь России, славнее всех ее знамён»), о том же море — исторически вчера было сказано: «Останься пеной, Афродита…». Какая пропасть! Какое падение…

Перед нами четыре строки постыдного вздора, где нет ни одного живого слова, одни только наполнители из стекловаты. Но это не всё. Тут, в этих четырех строках, сущность и нерв авторского метода: поймать дешевого читателя на дешевую рифму. Рифма у Z* надуманная, вымученная, бумажная. Словечко чаль, хоть и не словарное, в языке возможно, но здесь оно притянуто за уши, здесь оно только наживка для модисток и дантисток первых рядов партера, которые, едва его услышав, тотчас забудут о смысле стихов, забудутся в сладком ожидании отклика на эту рифму, неизбежного слова печаль. Автор, пишущий для этих дам, не получил образования, дисциплинирующего мысль, не обладает талантом, искупающим нехватку культуры, не пускающим в пошлость. Он не понимает, что у рифмы нет самостоятельной партии в стихах, она хористка, а не примадонна; без нее стихи обходились тысячелетиями, обходятся и по сей день. Рифма служанка. Господин в доме — триединое божество, соединение смысла, ритма и звука, а служанке надлежит быть аккуратной, исполнительной, молчаливой и неприметной. Вот правило, не знающее исключений: когда рифма торчит из строки, как пружина из дивана, так и знайте: автору просто нечего сказать. Под пошлую, выдуманную рифму «сличи там — считан» пройдёт всё: и бессмысленный «трёп морей», и непонятно к какому органу относящиеся «биения». Модистки и дантистки визжат от восторга.

Идем дальше:

Что здесь сказано? Что̀ автор прочёл Пушкина, у которого печаль светла. Возразил Пушкину, показал начитанность. Всё остальное — опять наполнители; целая строфа наполнителей, словесного пенопласта, да плюс композиционный ляп: из двух деепричастных оборотов в одной фразе невозможно понять, что̀ луна сделала сначала: прыгнула на спину или просквозила. Одновременно-то она эти два дела сделать не может.

Дальше:

На какую «ту» мечеть глядел герой? Нельзя ли уточнить? Тогда стало бы ясно, всякая ли мечеть его чает, или вот именно «та», никак нам не показанная, надеется на его ласку, а все прочие к нему равнодушны. Опять то же: дешевая аллитерация и кусок пенопласта, затыкающий дыру в ямбе. Но вывод отсюда — про мельчающую моль — почище вывода из солености мочи. Перед нами Спиноза, ни дать ни взять.

На этом месте стихотворения аккуратненькие катрены кончаются, дальше идёт строфа из семи стихов, а за нею еще два стиха. Мы с Вами, сударыня, сейчас их обсудим, но сперва позвольте напомнить Вам пословицу: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Стихотворение, начатое строфой, должно и кончиться строфически, с тем же, заданным начальной строфой, чередованием мужских и женских клаузул, иначе автор расписывается в своем невладении формой. Но если б только это… Вот смотрите:

Будем разбирать этот очевидный вздор слово за словом или мы уже устали? Мне, правду сказать, тошно. Но я всё-таки спрошу: какой «тот водораздел»? «Та» мечеть, что ли? Ведь ни слова ни о каком водоразделе сказано не было, полностью отрешиться от прямого смысла этого слова (в предположении, что есть смысл другой, сочинителем привнесенный), нельзя, а наполнитель, словечко «тот», лишь в сторону мечети и отсылает: к другому такому же наполнителю. И причём здесь ковер? Откуда взялся сказочный контекст в этом бытописательном, приземлённом сочинении? Ковёр взят с потолка, по принципу «в огороде бузина, в Израиле дядька». С таким же успехом любое двухсложное слово годится, любая ямбическая стопа: например, козёл. В строку влезает, к манере автора подходит, смысл затемняет надёжно, а на водороздел нам наплевать. Премилый неологизм в духе Z*: козёл-самолёт. Как это он прошёл мимо такой находки?

Под стать козлу-самолёту и синтаксис этой фразы. Вот посмотрите: «летел самолёт, грозя зайчатам, то есть теням, где я всю жизнь сидел…». Что делает это где? Где человек сидел? Как хотите, а я начинаю догадываться, где. И не уверяйте меня, что сумасшествие сродни гениальности. Эта патетическая глупость не пережила серебряного века.

И «зайчата» тут хороши. Как, спаси господи, они сюда попали? Тени на тель-авивском пляже не могут вызвать представления о зайчатах, а живых зайчат нет на мили вокруг. Зайчата сюда попали ради дешевой звукописи, лишенной всякого смысла: «зайчата — за чатом — внучатым». Одно случайное, безвольное слово потянуло за собою другие, столь же расслабленные. Но вершина вздора — предпоследний стих: перечитайте всё стихотворение и скажите мне, к чему отсылает местоимение «любой»? К зайчонку? К самолёту? К ковру? Переберете сами все существительные мужского рода — и ответьте мне, потому что любое годится. Но Вы не ответите. И никто не ответит, включая сочинителя.

Некоторая правда здесь, пожалуй, всё-таки сказана, только не поэтическая правда, а исповедальная: автор признаётся, что не знает, о чем он «звучит». Но тогда — вот старая истина — и «звучать» не стоит, будь ты хоть сто раз «внучатым». Не знаешь — молчи; так честнее.

Приговор мой окончательный и обжалованию не подлежит. Ваш Z* — кимвал бряцающий. Он пуст, хоть шаром покати. Сказать ему нечего. Его стихи — филологические игры старшеклассника, затеянные в лукавой уверенности, что истолкователь найдётся. Переживания за его словами нет; а ведь поэт идёт именно от переживания, запечатлеть которое для него — нравственная потребность. Всё у Z* сплошная головизна. Он, говоря Вашим языком, «рассудочен» и «вторичен». Он сочиняет за столом, как сочиняли стихотворцы субсидированной литературы, тихоновы да евтушенки. Он, поймите меня правильно, не вовсе лишен поэтического дарования, но дарование его — читательское, ровнехонько такое, какое требуется, чтобы прочесть от корки до корки книгу хороших стихов. Несколько книг хороших стихов Z* прочел — и решил, что и он так может. Но он не может. Когда душа пуста, то и лица у человека нет. Отличить Z* от тысяч подобных ему игрецов в слова нет ни малейшей возможности. Он — ватерлиния, посредственность. А мы ведь знаем, прочли у Горация и у Буало, что «в стихах посредственность — бездарности синоним». В этом смысле — в точном горацианском смысле этого слова — Z* бездарен. Допускаю, что он талантлив в другом; возможно, он потрясающий собеседник (оратор, тамада), превосходный друг (муж, любовник, полководец, политик). Пусть он даже гениален в другом. Но он — не поэт. За это я ручаюсь головой. Он профанатор, дурачащий себя и других.

В разговоре с Т*** Вы как-то обмолвились, что стихов Z* не понимаете. Это Ваше непонимание в высшей степени характерно, типично. Им страдают люди, вообще поэзию любящие или любившие, но вставшие в пень перед так называемой «новой поэзией». Оно двустворчатое, и створки легко разъединяются. С одной стороны, Z* вызывает у Вас доверие (уважение, восхищение), вынесенное непосредственно из Вашего личного общения с ним; с другой стороны, его стихи Вам не нравятся (потому что они не могут нравиться нормальному человеку). Увязать первое со вторым Вы не можете — и вот говорите: «Не понимаю». Но это Ваше «не понимаю» и есть высшая похвала для профанатора. Именно этого вознаграждения дожидается, как оазиса в пустыне, каждый профанатор со времён жёлтой кофты и «пощёчины общественному вкусу».

— Ага! — кричит он торжествующе. — Мы утёрли нос обывателю! Мы оторвались от него, вышли в стратосферу и оттуда плюём на копошащихся внизу инженериков и на все ихние водоразделы.

Но весь этот вздор (вздор именно обывательский) рассеивается, как мираж, едва Вы отдадите себе отчёт в том, что нет новой и старой поэзии, что поэзия едина, что в искусстве нет и быть не может прогресса, а новизна как таковая не несёт в себе ни крупицы эстетической ценности. К постыдному рифмоплётству Z*, к его наглому и пустому словоблудию, нужно подходить с теми же мерками, что к стихам Данте, Гёте и Пушкина. Тогда от Z* не останется мокрого места на пляжной скамейке, где он «всю жизнь» сидел «за чатом».

24 августа 2013,
Боремвуд, Хартфордшир
помещено в сеть 10 сентября 2013