На русскую службу Би-Би-Си в Лондоне отовсюду слали стихи. В 1990-е годы они так или иначе попадали ко мне. Ничего из этого самотёка прочесть в эфир было нельзя. Авторам не вполне безнадежным я отвечал в частном порядке. Вот один из таких ответов — москвичке Ольге Залыгиной; в нем — моя ars poetica на конец 1994 года.
Ю. К.
23 марта 2012,
Боремвуд, Хартфордшир
17.12.94
Дорогая Оля, позвольте мне сказать Вам несколько слов о Вашей рукописи Песни огня и в связи с нею. Я сознаю всю неловкость роли непрошеного критика и заранее принимаю заслуженные упреки. Если, однако же, чувство брезгливости не помешает Вам читать дальше, и Вы пожелаете узнать, что пришло мне на ум, то прошу Вас верить, что я далёк от учительной позы. Мнение моё стоит не дороже Вашего, а там, где речь идёт о Ваших стихах, — и дешевле. Просто я, как и Вы, давно пишу стихи и много думал о том, что такое поэзия и какою ей следует быть. Возраст (по возрасту я гожусь Вам в отцы) тоже не даёт мне никаких преимуществ: у поэта (если мы с Вами поэты), как и у монарха, нет возраста, а молодость (как мы знаем) — единственный недостаток, проходящий с годами. Словом, я не обижусь, если Вы выбросите это письмо в корзину, не читая. На тот случай, если Вы распорядитесь им иначе, вот Вам мои соображения. Пожалуйста, не почтите краткость за категоричность.
Ваш талант для меня несомненен. Словом и звуком Вы владеете вполне уверенно, неправильностей почти нет, а те, что есть («поймать на испуге», и т.п.), различимы не для каждого уха — и, быть может, из числа тех, которые не нравятся современникам-ригористам, но восхищают потомков. Культуры и ума Вам не занимать. Всё, что нужно, Вы прочли. Иначе говоря, у Вас есть решительно всё для Вашего поприща: вопрос только в том, состоится ли оно. На этот счёт у меня имеются сомнения, которыми я решаюсь с Вами поделиться.
Прежде всего, талант вообще — не более, чем обещание: талантов много, а поэтов — единицы в каждом поколении. Реализуются зачастую не лучшие, большинство погибает. На вопрос о том, каков Ваш талант, ответить можете только Вы, развернув его во времени. Пока что (насколько я вижу) Ваши достижения скромны.
Вы очень свободно обходитесь со словом: слишком свободно. Высокая свобода возможна только в жестких границах. Современный упадок поэзии объясняется тем, что поэты утратили чувство естественных границ. Культура — не плод сознательной работы разума, она плод традиции, результат естественного отбора, заданного стремлением к прекрасному, тягой к недостижимому идеалу. Как и очень многие, Вы, почувствовав за плечами крылья, не довольствуетесь счастьем полёта, а хотите непременно тут же подняться до солнца (это слово Вы почему-то пишете с прописной буквы). Ваш собеседник — старый ретроград, и он убеждён: сознательный поиск новизны и оригинальности есть прямая измена искусству. Аристотель сущность искусства видит в подражании. Гёте говорил, что вполне оригинального поэта читать не станет. Нам же с Вами с детства твердят, что подражание — низость, и мы, глупенькие, поверили!
Ваша излишняя свобода выступает подчас как вычурность и безвкусица. Вы хватаетесь за первое попавшееся созвучие, за побрякушки аллитераций, — получается какой-то Шершеневич («Звенят струны радуги: бери аккорд радости...»). Второе проявление этой ложной свободы в том, что Вы наброски склонны считать законченными стихотворениями. Линия, абрис Ваших стихов не прочерчены, небрежность выдаётся за мастерство. Третье проявление — в слишком поспешном отказе от классической метрики (которая, по-моему, соприродна Вашему дарованию). Неумелость с особенной наглядностью выступает как раз там, где Вы всё же обращаетесь к ней.
Ваша муза пока что — кто угодно, только не Терпсихора. Стройность, лёгкость и грация Вам не даются, а между тем у меня есть чувство, что они должны прийти. Пока что Вы всё валите в одну кучу — и Вам кажется, что это подходящее выражение Вашей душевной сложности. Но душевную сложность не утаишь; чем проще поэт говорит, тем рельефнее она выступает. «Поэты мутят свою воду, чтобы она казалась глубже». Вы сложны — но не сложнее Данте. Человек вообще мало изменился за последние столетия, а назначение, средства и возможности поэзии не изменились вовсе. Вы относились бы к Вашим стихам иначе, если бы подспудно в Вас не гнездилось чувство, что Ваше поколение — вершина пирамиды, и вам открыты такие Голконды, каких ваши деды не видывали. Это — стандартная ловушка. Любовь, ревность, одиночество, упоение красотой (природы и человека), отчаянье и еще две-три темы будут составлять сущность поэзии до тех пор, пока существует биологический вид homo sapiens. Почему не обозначить их прямо? Если Вы поэт, Вы невольно сообщите каждому Вашему слову отсвет и обаяние Вашей личности: в этом и есть вся мыслимая в поэзии новизна. Впечатление, что «слово сдохло», тотчас пропадет и у Вас, и у читателя.
С читателем Вы заранее в ссоре: это выдаёт разлад с собою. Решаюсь думать, что природа этого разлада мне понятна. Вы полагаете, что талант даёт Вам право на особое место в обществе, и не хотите взять на себя обычных человеческих тягот. Это еще одна ловушка для Золушки. Поэзия — единственное святилище духа, в которое попадают прямо с улицы. Ко всем прочим ведут долгие пропилеи ремесла. Писать стихи просто: существенно проще, чем играть на пианино или решать дифференциальные уравнения. В одном только вашем городе пять тысяч человек пишут на внешне вполне пристойном уровне. Эта видимая простота ставит особые требования к самой неуловимой субстанции: к душе человеческой. Здесь от некоторых вещей техникой (умелостью) не отгородишься. Душа не может быть пуста — и только собою ее не наполнишь. Вам, вероятно, внушают отвращение, кажутся пошлостью и суетой повседневные хлопоты окружающих Вас людей (не-поэтов): служебная лямка, супружество (фи!), воспитание детей, исполнение обязанностей по отношению к близким. Если так, то в этом всё дело. Ваши стихи получат другое наполнение и другую форму, едва это отношение изменится. Труд поэта — по видимости самый обособленный, — на деле коллективен, как и любой другой, только эта общность устанавливается через совесть и бога (неважно, верите Вы или нет). Оставьте мысль об избранничестве — и оно явится само собою с такой реальностью, что Вы ахнете. Уясните себе, что талант несёт с собою только дополнительные обязательства, но никаких дополнительных прав, и вот Вам мир с собою и с читателем (в том числе и с читателем идеальным, которого в природе нет).
Одновременно решится вопрос и с признанием, которого Вам так явственно не хватает. Поэту, чтобы не задохнуться, довольно десяти читателей (у Фета в конце жизни было шесть), для расцвета таланта нужно триста-пятьсот, а десять тысяч — почти всегда губительны. Десять внимательных читателей и ценителей находит каждый автор; есть они и у Вас. Круг начнёт расширяться, как только вы перестанете говорить: «смейся-смейся, читатель».
Признаюсь Вам: когда я дочитал Вашу рукопись до 29-й страницы, мне пришлось ее отложить, и я долго не мог вновь приняться за чтение. На какую-то минуту вся моя вера в Ваш талант прошла. Я убежден, что мат всегда выражает только одно: грубость и цинизм того, кто к этому языку прибегает. Так — в быту, и тысячекратно так — в поэзии. В искусстве нет запретных тем, но есть запретный приём: художник не может упиваться низостью. Не говорите мне, что жизнь вокруг низка. Искусство есть выбор. И поверьте: настанет день, когда Вам будет стыдно за строчку «Эй, братки…». Мне знаком этот стыд за написанное (и даже только подуманное, которое никто не прочёл; иной раз в холодном поту просыпаюсь из-за строки, проскользнувшей в сознании тридцать лет назад).
На этом я прощаюсь с Вами. Пожалуй, некоторые суждения произнесены мною с излишней горячностью — вот Вам лишнее свидетельство тому, что я спорю с Вами, а не поучаю Вас. Можно сказать, что я спорю с самим собою: с позиций моей теперешней эстетики вглядываюсь в мою эстетику тридцатилетней давности; Ваши стихи похожи на мои той поры.
Всего Вам доброго. Почтительно,
17 декабря 1994,
Боремвуд, Хартфордшир,
помещено в сеть 23 марта 2012
