От сборника стихов, выпущенного прозаиком, многого не ждешь. С этим чувством, вероятно, иной читатель и возьмет в руки книгу Александра Житинского Снежная почта (Амфора, 2000). Исходное недоверие тут же получит видимое подтверждение. Стихи просты до незамысловатости, до наивности. После всего, что было в русской поэзии в XX веке, они могут показаться старомодными, кустарными, любительскими. Мало того: некоторые буквально просятся на пародию и даже подпадают под уже готовую, классическую. Всё это до такой степени бросается в глаза, что тут впору насторожиться. И такая настороженность более чем уместна. Заподозрив неладное, читатель откроет для себя чудо.
Все перечисленные видимые недостатки предстают в ином свете, как только мы сознаем, что перед нами человек, в зрелом возрасте очнувшийся от долгой душевной спячки и со всею серьезностью приступивший к переосмыслению мира словом. Без артикулированного слова (например, с помощью только формул; Житинский получил превосходное естественнонаучное образование) человек может многое понять о мире, но себя и своего места среди окружающих до конца не поймет и не почувствует.
|
Завтра, весной, я себя обнаружу Тоненьким листиком вниз головой. Почкой проклюнусь, покой ваш наруша Криком: «Живой! Я живой! Я живой!» |
Пробуждение оказалось мощным и благотворным. Чувственное начало, необходимый элемент художественного дарования, преобразило мир не мальчишки, а человека взрослого, думающего, чрезвычайно самостоятельного и талантливого. Взрослость и мастерство явились рука об руку. В результате зрелость и выразительность пришли к Житинскому быстрее, чем это обычно бывает у начинающих поэтов. К 1970 году, основательно проработав всю русскую поэзию (и многое отвергнув), он освобождается от ученичества, обретает себя, но совершенно сознательно удерживает в стихах те самые качества, с которыми к нему стихи явились: их простоту и прозрачность, их дерзкую и высокую наивность, их доверительную открытость, словно говорящую: «смейтесь надо мною, а мое — при мне». Но читатель, добравшийся до 1970-71 годов, смеяться не станет. Он увидит, что каждое слово обеспечено судьбой и согрето ровной, не испепеляющей, но зато уж и несомненно подлинной страстью.
Вот одно из лучших стихотворений книги.
У ПЕТРОПАВЛОВКИ
|
У Петропавловки, где важно ходит птица, Поваленное дерево лежит. Вода у берега легонько шевелится, И отраженный город шевелится, Сто раз на дню меняя лица, Пока прозрачный свет от облаков бежит, Горячим солнцем заливает шпили И долго в них, расплавленный, дрожит. Скажи, мы здесь уже когда-то были? По льдистым берегам бродили И слушали вороний гам? Наверно, это вечность нас задела Своим крылом. Чего она хотела? И эта льдинка, что к твоим ногам, Задумчивая, подплыла и ткнулась — Она не берега, она души коснулась, Чтоб навсегда растаять там. Живи, апрельский день, не умирая! Еще и не весна — скорей, намек На теплый солнечный денек, Когда, пригревшись, рядом на пенек Присядем мы, о прошлом вспоминая И наблюдая птицу на лету, Когда увидим в середине мая Поваленное дерево в цвету. |
Что тут на поверхности? «Бежит-дрожит-лежит», «хотела-задела». Разве так рифмуют?! Как вообще автор решается выйти к читателю с такой детской лирикой? Но только глухой не услышит волшебной прелести этого стихотворения, только слепой не проникнется его акварельными тонами и неизъяснимой грустью. А эти качества — прямое следствие отбора самых простых и действенных выразительных средств, в том числе и рифм. В результате — каждый стих светится изнутри. И детскость тут мнимая: тридцатилетний влюбленный переживает любовь с непосредственностью и чистотой юноши. Вместе с тем жизненный опыт, опыт до-поэтический, до-чувственный, присутствует в поэте и учит его тому, чего не хочет знать пылкая, а подчас и бессовестная юность: горацианству, довольству малым; тому, что нужно уметь ценить подарки судьбы.
Портрет возлюбленной (отчасти собирательный) необычайно хорош в стихах Житинского.
|
Уже незаметное утро Дотронулось краешков глаз. Подумай, как просто и мудро Природа устроила нас. Она словно знала, как вечны Признанья твои и нежны, Как волосы ночью беспечны, А губы мягки и влажны. И, день перепутавши с ночью, Из сна перенесшая в явь, Она создала нас воочью, Из утренней мглы изваяв. |
Последняя строфа в этом стихотворении одновременно и чувственна, и целомудренна. Изваяние тут — роденовское. Поэт с необычайно рельефностью изображает утреннее соединение влюбленных, но делает это без примеси назойливой физиологичности. Перед нами — не соитие, а распускающийся бутон розы в каплях росы. Изумительно хорош и стих «Как волосы ночью беспечны».
Такого рода эскизы вообще удаются Житинскому. Вот другой пример: ясная весенняя ночь в Крыму, «шерстяные облака», кот и лунатик на крыше, автомобиль, проезжающий под балконом, и — «луна, то в профиль, то анфас соединяющая нас». Больше о близости не сказано ничего, но больше и сказать нельзя, не впадая в пошлость. Именно этим языком легчайших, сладчайших намеков изъясняется взволнованная и открытая прекрасному душа.
Всегда, с тех самых пор, как существует поэзия, возлюбленную уподобляли небесному телу. Можно ли решиться на такое в наши дни — и не нарваться на насмешку? Можно.
|
Ты — камушек Вселенной, Ночной метеорит. Твой след, слепой, мгновенный, В душе моей сгорит. Царапиной отметит, Звездой в окне блеснет, Всю жизнь мою осветит, По сердцу полоснет. Ты — камушек пространства, Летучая звезда. Какое постоянство — Года, года, года… Так много в них сиянья И жгучего огня, Что ты на расстояньи Испепелишь меня. |
Это одно из самых совершенных стихотворений в книге. Неправильное ударение в седьмом стихе (вещь вообще нередкая у Житинского) ничуть не портит дела. Достоверность тут полная, и она опять в немалой степени достигается простотой и естественностью рифмы. Вообще, звезда-возлюбленная, многократно появляющаяся и в других стихах, всегда убедительна.
Привлекательнейшая черта поэзии Житинского — в его умении ровно в меру эксплуатировать свой талант. Нигде он не становится на котурны, не берет на себя лишнего; нигде не изменяет чудесной интонации пытливой и вдумчивой беседы. О себе он говорит: (я) «Не требовал от ближних пьедестала. И то сказать: к чему мне пьедестал?». Или: «Я жизнь проживу такую, какую смогу…». Читается это так: «я пишу не потому, что люблю свою будущую славу, а потому, что люблю стихи, которые для меня — способ жизни; я готов быть поэтом второго ряда, но не готов поступиться задушевным». Подобная установка — нечастое явление в русской поэзии, где все глядят в наполеоны, но именно ею руководствовался «второстепенный» (по определению Некрасова) поэт Тютчев и незамеченный при жизни Анненский. Незачем говорить, что она плодотворна.
Очень наглядно это обнаруживается в стихах о смерти.
|
Торопит, заждалась, устала Вести бухгалтерию лет. Не скажет, что времени мало, А скажет, что времени нет… Спешишь на работу, с работы, Влюбляешься, ищешь строку, Как будто бессмертное что-то Тебе предстоит на веку… |
При таком подходе самая простая и обыденная жизнь оказывается сложной и насыщенной, а значит — не уступающей в ценности ни жизни героической, ни вообще какой-либо другой.
|
И героиня томным взором Смотрела на него с укором, Ждала, надеялась напрасно И мучилась разнообразно. Их жизни, сложностью маня, Как с горки, кубарем катились, Ко мне никак не относились, Как будто не было меня. А я стоял в очередях, Считая мелочь до получки, И в ценах разбирался лучше, Чем в театральных новостях. |
Но все же лучшее в книге — любовная лирика. Трагизма нет в переживаниях поэта, хотя горечь по временам проскальзывает («Твоим упавшим волосом Мне стянута гортань»). Естественность, легкость — вот что у него несет в себе любовь самая искренняя.
|
Легко, мой друг! Встречать и расставаться И знать, что где-то на исходе дня Губами, как в беспамятные двадцать, Глазами ты заворожишь меня. Легко, мой друг! Наш город невесом. Он, словно парус, плавает в тумане. Все держится на бликах и обмане, И ты идешь с таинственным лицом. |
Или:
|
Пусть случится что случится! Нет, не так. Пускай легко Нам придется разлучиться Там… когда-то… далеко… |
Это — не любовь-страдание, это — любовь-наслаждение. Тут слышится разумный эгоизм молодости, обретающей свое место в мире людей, ее ликование от сознания того, что это место теперь уже неотъемлемо. Но стихи не становятся от этого менее прекрасными.
Любовные стихи — пробный камень мастерства, ведь их пишут все. Изменяет ли поэту вкус? Изменяет, кто без греха, — но так редко, что один срыв стоит отметить из чистого педантизма.
|
Неслышно тебя обнимая, Шепну: — Наконец-то одни! Как тихо ты дышишь, родная! Как бледно мерцают огни! Одни в этой комнате темной, Где час пролетает, как миг, Над нами лишь город огромный, Он тоже достаточно тих. Любимая! Шепотом вешним Позволь мне коснуться лица. Мы спрятались, точно в скворешник, Два нежных и теплых скворца. И, взявши друг друга за руки, Мы тихие песни поем, И снова лишь час до разлуки Побыть нам осталось вдвоем. |
Первые семь стихов чудесны без изъятья, живы и подлинны. Они — еще один пример того, как выигрышна целомудренная трактовка любовной близости, насколько она сильнее и выразительнее грубого натурализма. Но город, который «достаточно тих», скворцы, взявшие друг друга за руки, «вешний шепот» и, особенно, «тихие песни» — литература, разрушающая волшебство. Говорим это в полном сознании того, что именно высокое легче всего высмеивается.
Здесь проступает важная особенность стихов Житинского: они пишутся разом, без правки или почти без правки. Это акварели или, может быть, фрески, в которых первый слой по необходимости является и последним. Житинский — превосходный колорист. Но и с акварелью (фреской, темперой) тоже вовсе не обязательно спешить, он же, будучи нежным с возлюбленной, не умеет продлить свидания с музой. Рядом с безупречными стихами любовного цикла 1971 года встречаются незавершенные наброски, чуть-чуть беспомощные и небрежные. Правда, и в этой беспомощности подчас сквозит своя прелесть, но читательский слух не насыщается. Происходит это отнюдь не от нехватки мастерства или таланта; нет, просто исследователь, живущий в поэте, очень уж спешит жить. Долгого, подчас мучительного, но всегда сладкого романа со словом, романа, заново развивающегося в каждом стихотворении, — ему не нужно.
Житинский почти весь — сегодняшний. Он ведет лирический дневник своей жизни, накладывая стих, как лупу, на движения сердца. Лишь изредка взгляд поэта обращается в отвлеченное будущее. Не чаще всплывают в стихах и обычные культурные реминисценции и картины прошлого, тоже обращенные у него вовнутрь, на сегодняшние движения души. Но когда это случается, мы видим, что поэт владеет ими не хуже тех, кто был заворожен культурой как пятой стихией.
|
Затворница! В коробке телефона Неверный отзвук прозвенит. Тебе пора проснуться, Персефона, Обидится Аид. Несчастлива случайная победа, Но поражение страшней. Прикованная к скалам Андромеда, Обидится Персей. Мне кажется, что преданность — измена, Но только головою вниз. Отдай другому яблоко, Елена! Обидится Парис. Уставшему от суеты и крика И отворившему окно Орфею — кто там рядом? Эвридика? — Орфею все равно. |
Стойкие литературные влияния у Житинского не прослеживаются. В ранних стихах можно допустить присутствие Пастернака: та же вязкая, нарочито правильно выстроенная фраза, растянутая на строфу или две, то же тяготение к документированию своих переживаний и наблюдений (скорее чем мыслей), та же композиционная педантичность. Но рядом с Пастернаком Житинский легок и чуть-чуть расслаблен, беден ассоциациями, более рассудочен и осторожен, и его чувственность (тоже отсылающая к Пастернаку) — настоя более слабого, хотя и менее прикровенна. Сам Житинский сознает свое родство только с ранним Кушнером, что подчеркнуто эпиграфом, посвящением и упоминанием. Иной раз это родство слышится явственно:
|
Мой друг, не верь словам случайным. Их смысла явного стыжусь. Каким бы ни был я печальным, Тебе веселым покажусь. |
В известном смысле, Житинский и есть ранний Кушнер, доведенный до своей логической полноты, которая настоящему Кушнеру не требовалась. Эта полнота состоит, во-первых, в том, что Житинский в иных случаях с излишней готовностью следует звуку в ущерб смыслу, во-вторых, в том, что Кушнер отвергает афористичность, а Житинский — упивается афоризмом и уверенно им владеет. Афоризм часто присутствует уже в первой строке в качестве программы эстетической или этической («Хочу простоты, как воды родниковой…», «Предчувствие любви прекрасней, чем любовь…», «Искусство прощать позабыто…»), иногда же растянут на несколько строк или целую строфу:
|
Любовь, как малая народность, Хранит свой собственный язык. |
Или:
|
Хотя бы в минуту прощанья Прощение мне обещай. Ведь я не сказал: до свиданья! — Прощай! — попросил я. — Прощай! |
Такого рода афористичность, часто назидательная и скорее блестящая, чем глубокая, была чертой советской поэзии. От этой поэзии, будучи в социальном смысле хорошо интегрированным в систему, Житинский себя на первых порах и не отделяет. Но талант с неизбежностью приводил к конфликту с бездарной властью — привел и Житинского. Лишь стечение обстоятельств позволило ему в 1970-х издать первую и последнюю при большевиках книгу стихов, разумеется, урезанную и испорченную. Даже предложенное автором название (как и итоговый сборник, книга должна была называться Снежная почта) показалось советским товарищам рискованным и было снято. Однако как раз с выходом книги стихи у Житинского прекращаются, и неизбежный конфликт не развивается, не выталкивает поэта в литературные катакомбы эпохи застоя.
Опыт модернизма и авангардизма XX века Житинский отстраняет как чуждое и ненужное. Суть всех течений, делающих ставку на новизну, в том, что они — третий штиль, а Житинский в своих лучших вещах хочет и умеет быть высоким. Его стихи просты лексически и графически. Подкупающей чертой, сообщающей стихам задушевность, является подчеркнутая простота в рифме и, особенно, обилие глагольных рифм, этого пугала новичков. Рифма усеченная почти отсутствует. Рифмой эффектной, экстравагантной, внутренней звукописью и игрой слов поэт владеет, но не хочет злоупотреблять, поскольку видит во всем этом клоунаду, рассчитанную на неискушенного читателя, — ему же хочется доискаться до сокровенных смыслов бытия, уясняемых только в высоком слове. Он заставляет вспомнить, что для настоящего поэта нет затасканных рифм. Ведь что бы мы ни думали и ни говорили, а рифма кровь-любовь — языковая данность, не вычленяемая из того типа сознания, которое складывается вместе с русским языком. Упрекайте русский язык за то, что он сближает по звуку не жди — дожди, пространство-постоянство, но тогда уж и не говорите о любви к стихам.
Свои стихи Житинский называет «документом эпохи шестидесятых и семидесятых». Действительно, в книге собраны стихотворения 1963-79 годов. Не позднее 1972 года Житинский начинает всерьез работать над прозой, которая в дальнейшем стихи полностью вытесняет. Почему стихи ушли? Это всегда любопытный вопрос, особенно если вспомнить, что и поэты, которых мы привычно именуем великими, оставляли стихотворчество. В случае с Житинским ответ можно попробовать предложить такой: прекратилось пресуществление мира мечтой, померкли обольщения и самообольщения, всегда питающие душу поэта. Рациональное начало (очень наглядно присутствующее в стихах Житинского) берет верх над иррациональным — и Житинский продолжает начатое исследование другими, более рассудочными средствами. В последнем стихотворении книги он пишет о себе-прозаике:
|
Наблюдая обычаи, нравы и страсти, Я страшился своей удивительной власти, Я расследовал каждый отдельный мотив, Точно бог-судия или бог-детектив. Получалось, что все замечательно правы: Эти ищут любви, эти — денег и славы, Третьих больше влекут благородство и честь, Но нельзя никого никому предпочесть. |
Здесь, решаемся думать, и содержится ответ. Отказ от предпочтений не оставляет места для стихов. Поэт, пока он поэт, живет именно страстными предпочтениями, иногда нелепыми и даже уродливыми, но всегда — всепоглощающими. Когда они кончаются, кончаются и стихи. Подлинное стихотворение, самое продуманное, выношенное (и выстроенное с привлечением средств рациональных), все равно — манифестация иррационального начала в человеке, отрицание выгод, повседневности, непосредственной житейской правды. Стихотворчество — аскеза во имя мечты. Без мечты оно немыслимо.
Но ведь мечту порождает и питает недовольство собою и миром. Она, а вместе с нею и лирические стихи, — компенсаторный механизм, родственный молитве. Довольство (в самом гибельном для исскусства случае — самодовольство) убивает мечту, фраза «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно…» — убивает поэта.
Достигнув своего пика в любовных стихах 1971-72 годов, Житинский всё явственнее утрачивает живительную связь с мечтой. Уже в цикле Этюды пессимизма (1970-1972) он начинает сражаться с пошлостью, что для лирика вовсе не обязательно. В цикле Красная тетрадь (1972) преобладают зарисовки и не слишком глубокие размышления, которыми при составлении сборника лучше было бы пожертвовать. В цикле Ироническая молитва (1972-79), пожалуй, явственнее всего чувствуется утрата одухотворяющего присутствия мечты (и едва только не жалоба на это, по контрасту отсылающая к «животворной скорби» Боратынского). Мастерство — никуда не делось, оно, быть может, даже совершенствуется, но дивная задушевность прежних стихов, изредка прорываясь с прежней силой, слышится все реже, пока, наконец, не натыкается на страшный вывод: «нельзя никого никому предпочесть».
Семнадцать лет — более чем достаточный творческий срок для поэта. Мицкевичу и Рембо столько не выпало. Много ли сделано Житинским? В его книге — 319 стихотворений. Боратынский, Тютчев, Анненский, Заболоцкий — оставили меньше. Выдерживает ли Житинский сравнение с корифеями? Выдержит ли в будущем, когда улягутся сегодняшние игры тщеславия и личные счеты? Выдвинется ли он в первый ряд, как произошло с некоторыми из тех, кто тоже не был поднят на щит современниками? Одно-два из приведенных стихотворений как будто бы подводят к утвердительному ответу. Без стихотворения У Петропавловки едва ли возможна честная антология второй половины XX века. Есть и еще несколько стихотворений, без всяких скидок превосходных. Это — много. Иные из властителей дум 1960-90-х, заслужив громкую славу, не сделали по сравнению с Житинским ровным счетом ничего. Но мы всё же склоняемся к отрицательному ответу.
Чего не хватает музе Житинского? Страдания и трагизма? Едва ли. Великие обходились без них, хоть и не часто. Нет, здесь другое. В стихотворении Геометр читаем:
|
Стих кажется судьбой. На деле — лишь сноровка. |
Пожалуй, именно в этом все дело. Разумеется, тут присутствуют ирония и самоирония; но в каждой шутке есть доля шутки. Готовности и потребности платить за каждое стиховое слово судьбой и кровью, творческой аскезы — вот чего недостает чудесному дару Житинского. Он — как та экономная ласточка у Заболоцкого: «Всем ветрам она перечит, но и силы бережет…». Его стихи пишутся до свидания или после свидания, никогда — вместо свидания.
Потому-то, поэт своеобразный и проникновенный в своих лучших вещах, Житинский не поднимается на самую последнюю ступень, не становится в очень условный и расплывчатый, но все же явственно угадываемый первый ряд русских поэтов. Зато уж во втором ряду — в том втором ряду, который он сам для себя с такой подкупающей демократичностью предназначает в стихах, — ему принадлежит место выигрышное и достойное. Лучшие его стихи будут жить долго, не устареют и через сто лет (если, конечно, не произойдет назревающей катастрофы с русским языком, которая разом отправит в прошлое несколько десятилетий нашей литературы).
Однако прийти к этому оптимистическому выводу на основании Снежной почты совсем непросто. Поэт словно задался целью наставить рогаток на пути читателя. Книга перенасыщена неудачами, недоведенными набросками и, что самое обидное, стихотворными упражнениями (особенно обильными среди ранних стихов). Отсеять их Житинский не пожелал. В предисловии он пишет:
«Я мог бы значительно сократить объем книги, однако для меня было важно представить путь, поскольку это не только книга избранной лирики, но в некотором роде документ эпохи…»
Попытка представить путь — ловушка для Золушки, в которую попадают все те, чья судьба в поэзии не сложилась естественно, не развивалась от публикации к публикации, от книги к книге. Кажется, из своевременно непризнанных только Анненский в этот капкан не угодил; свои ранние стихи он отмел вместе с куском жизни; резал, нужно полагать, по живому. Житинский на такую хирургию не решился, о чем можно только пожалеть. Сборник из 50 лучших стихотворений, взятых из Снежной почты, мог бы стать настоящим протуберанцем в сегодняшней небогатой поэтической жизни. Снежная почта — остается всего лишь очень хорошей книгой стихов.
9 сентября 2001,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 8 марта 2002
журнал НЕВА (Петербург) №12, декабрь 2001.
журнал ЧАЙКА (Балтимор) №4 (20), 15 февраля 2002 (под псевдонимом Матвей Китов).
