(1958–1970)
Эрцгерцог вернулся к себе домой…
Э. Б.
«Человек, ошарашенный литературой» — так, прочтя мои стихи в начале 1971 года, сказала обо мне начитанная Регина С-ая. Точнее и справедливее было бы сказать: потрясенный грозной прелестью стиха и, одновременно, в тесной связи со стихом, мыслью о неизбежности смерти. С шести лет и до… — почти до конца — стихи оставались моей жизнью, моим щитом от смерти. По наполнению они всегда были богоискательством без мысли о Боге, по форме — долго, слишком долго — метаниями из стороны в сторону и детским лепетом. Взрослеть не удавалось, не хотелось.
Детский лепет кончился в 1970 году; с тех пор ворох незавершенного оставался моим ярмом, от которого я, наконец, чувствую потребность освободиться. Повторить подвиг Иннокентия Анненского — выбросить всё разом — не хватает мужества, веры, удачливости; да и как выбросишь то, что помнишь наизусть? В надежде облегчить мою память и совесть прибегаю к испытанному средству: к покаянию. Каюсь, не отрекаясь. Выстраиваю стихи по порядку, систематизирую их, отсекаю бахрому и вывешиваю в сеть… — что, в состоянии мечтательном, можно считать публикацией (публичным покаянием) или молитвой (стихи ведь всегда немножко молитва), — а можно и ничем не считать, только освобождением.
Каюсь, не отрекаясь: молокососом, пусть и звёздным, я остаюсь в этом млечном мире до двадцати четырёх лет, когда уже и диплом с отличием получил после окончания одного порядочного факультета, и первые учёные статьи напечатал. Я не стыдился этого тогда (прямо писал о себе в 1970 году: «брошенный взрослыми»), не стыжусь и теперь. В этом курьёзе не только моя человеческая слабость видна, в нём — печать времени и места, отмеченных мёртвым штилем. Ленинград 1960‑х и, особенно, 1970‑х был склепом заживо погребённых.
Млечное — так десятилетиями называл я ученический период моего стихоплётства; называл для себя; с поздней юности стихи эти никому не показывал; и домашнее название приросло. Были у этого сборища строк и другие названия, среди них одно с вывертом и самоиздёвкой, тоже непонятное вне контекста эпохи: Рептильная лира; название, продиктованное отчаяньем страшных лет, непредставимых тому, кто не угодил в эту трясину в лучшие дни своей молодости, не был схвачен за глотку прокля́тыми семидесятыми. В мои страшные дни Рептильная лира была собрана и отпечатана на машинке, но кое-как, в спешке, с купюрами и лакунами, с ворохом лишнего словесного хлама, без оглядки на хронологию, не говоря уж о текстологии. Вот фрагмент из предисловия к этой машинописи, датированного 14 сентября 1979, когда я, без шуток, прощался с жизнью и подводил себе итог:
Подавляющее большинство собранного здесь — нереализованные наброски, а не готовые стихотворения, то, что Б. М. Эйхенбаум остроумно называет упражнениями в поэзии, чтобы оправдать поразительно слабые ранние стихи Лермонтова (см. его комментарии к изданию 1941), словом, весь тот хлам, с которым автору, как он его ни стыдится, расстаться жаль…
С усилием отстраняю искушение назвать всю эту мешанину Беатриче с Петроградской. Беатриче (в быту носившая другое, очень простое имя), моя ровесница и одноклассница, но не подруга, а измышление, создание горделивых младенческих грёз, зримо присутствует здесь, проходит через всю дневниковую анфиладу по большей части незавершенных стихотворений — и даже не умирает в этих никчёмных для постороннего шкатулках моей памяти: продолжает жить в моих последующих стихах еще десятилетия. Мечта об одной любви от рожденья до смерти увлекла меня восьмилетним ребёнком. Но это была именно мечта, литературная выдумка, навеянная флорентийцем и в тринадцать лет подхлестнутая русским символистом. Сколь ни важна была эта мечта, не всё для меня сводилось к ней. Лирических героинь в собранных здесь стихотворениях несколько, подчас (как это у всех бывает) они накладываются, сливаются, соперничают… и одна из них, против моего детского ожидания, переросла рамки ребяческой литературной мечты, стала судьбой… Мечтал я вообще о разном, не только о счастливой любви; даже и гражданственные стихи пытался писать.
Названия всех трёх разделов — Дорога звёздного огня, Девятый круг и По ту сторону — аутентичны, относятся к тому времени, а не придуманы задним числом. Границы покрываемых названиями эпох моей жизни размыты; разделы пересекаются (особенно потому, что я часто спустя годы возвращался к начатому и брошенному).
Окончательная редактура стихотворений свелась к сокращениям, где иногда приходилось резать по живому, и к отбору вариантов, сохраненных памятью и бумагой.
Скрепя сердце, отсеиваю все бесформенные наброски, державшиеся в первую очередь звуком родного языка, звукосмыслом, моей путеводной звездой, заслонявшей семантику и композицию. Некоторые опыты, самые наивные, я давно выбросил… о чём по временам жалею; их не вернёшь. Нет вовсе стихов дошкольного периода, их я начал стыдиться еще школьником. Кое-что выбрасываю сейчас, а кое-что выбросить не хочу несмотря на всю вопиющую беспомощность написанного.
На вопрос: зачем? (который, понятно, я сам себе задаю), отвечаю так: я переживаю заново мою жизнь, это моё внутреннее дело, главное итоговое дело моей жизни. Я переживаю прошлое, ни к кому больше не обращаясь, ни от кого не ища прямого сочувствия. Но так уж человек устроен, что, при всём его прощальном равнодушии к отклику, в конце жизни совершенно искреннем, это своё дело, главное и в сущности своей сокровенное, он — природный клубок противоречий — всё-таки не может и не хочет осуществлять в полном одиночестве… (Приоткрыть сокровенное: не в этом ли ключевом противоречии — самая суть лирической поэзии?)
…А что стихи плохи, так я «не обещал вам нарисовать портрет великого человека». В ту пору рифмовать в глазах — динозавр считалось хорошим тоном. Стихи выражают меня, а я выражаю выпавшее мне время.
Ю. К.
24 сентября — 14 октября 2013,
Боремвуд, Хартфордшир
|
…Милет восстал. Народ упорный Поднялся мстить за кровь отцов, Поднялся город непокорный, Восстали массы храбрецов, Восстали — защищать свой кров. Свободный дух расправил плечи, Свобода рва́лась из оков И ли́лись пламенные речи. Отвагой братьев вдохновленный Воспрянул Аттики народ. Афины, город непреклонный, Поддержку ионянам шлёт. Когда земля у стен Милета Была ночною мглой одета И у подножья здешних гор Раскинул Дарий свой шатер, Плыла триера за триерой, Дыша надеждою и верой, В такт вёслам пел морской простор…(…) 1958 |
|
В теченье века не бывало Здесь никогда такого шквала — То гнев богов! Здесь преисподня веселится, И есть чем вору поживиться У берегов. От века споря с океаном, За рифом риф встает титаном Из мглы ночной, Стеной отвесной встали скалы, Пред ними все бессильны шквалы — Сей шквал иной! Заставил дрогнуть шквал нечистый До основанья брег скалистый И скал гряду. Чтоб описать, как ветер, воя, Безумствует под рев прибоя, Слов не найду. Смотри: в бою стихий упорном Чернеет парус с флагом черным — Ужасный знак! Знай, этот бриг — корабль ада! Для Вельзевула мрак — отрада, А смерть — маяк… 1958 |
|
Ясное утро. И море спокойное Катит лениво волну безмятежную. Ласковы моря просторы безбрежные, Ласково ветра дыханье нестройное. Море спокойно, но море коварное! В недрах его скрыта сила могучая — Волны поднимутся… Пена кипучая Солнце закрое собой лучезарное. Тучи по небу поднимутся чёрные, Вихрь ураганный завоет неистово, И забушуют у брега скалистого В танце неистовом волны упорные… …Гладь голубая, глубины прозрачные Тайны хранят, никому не известные. Ими наполнено море чудесное, Их повидали утёсы невзрачные. Тайны навеки останутся тайною, Море о них никому не поведает… …Мирно волна с берегами беседует, Солнце восходит над гладью бескрайною… 1958 |
|
Мерцай, о, мерцай, голубая звезда! Понять, что ты значишь, хочу я всегда. Загадка и тайна, ты радуешь глаз И душу волнуешь, небесный алмаз. Когда потемнеют кругом небеса, Когда на траву оседает роса, На землю ты шлёшь голубые лучи. Мерцай же, звезда, в непроглядной ночи! 1959 |
* * *
|
Весны могучее дыханье Всё ощутимей с каждым днем. Весна! Природы ликованье, Сиянье в небе голубом. Настал апрель. Теперь повсюду Бегут весёлые ручьи… Их светлых струй я не забуду, Как очи темные твои… 1959 |
|
Меркнут закатные дали, Тихая ночь подошла, Тени вечерние пали, Небо окутала мгла, Сырость подкралась ночная, Звезды зажглись в вышине… …Только цветы, засыпая, Тихо вздыхают во сне. 1960 |
|
Надо мною звезды — строго Смотрят с высоты. Я иду, бежит дорога В поисках мечты. Свет луны, слепой, бесстрастный, Душу леденит, Город спит во мгле ненастной, Город тихо спит. Небо звёздами одето — Под покровом тьмы, Помню, здесь лучи рассвета Вместе ждали мы. Помню: в небе золотилась Яркая звезда. Помню: мгла с небес струилась. Помню навсегда. Я один, и надо мною Та звезда опять. Сердце сломлено тоскою. Мне ли не страдать? Ты о ней давно забыла, Но она горит, Льёт на город свет уныло — Город тихо спит. Я под этим мрачным светом Мучаюсь вдвойне. Тяжек жребий — быть поэтом С ней наедине. Та же самая тревога Мучает меня, — Знаю я: мой путь — Дорога Звездного огня. Так пускай звезда мерцает В холоде ночей, Пусть на землю посылает Яд своих лучей… Город спит, шумит волною Чёрная Нева… Помню вечер — мы с тобою… И твои слова… Но к чему воспоминанья? Чтобы, как во сне, Задремавшие страданья Пробудить во мне?.. Как любил я ночи эти, Чёрные мосты… Помнишь садик у мечети? Нет, не помнишь ты. Я тебя не обвиняю — И кого винить? Я один — и я мечтаю Этот мир забыть… Даль светлеет. Звёзды гаснут. Близится рассвет. Солнце… Взгляд скользит бесстрастно. Счастья в жизни нет. Обо мне забыли боги И забыла ты. Вновь бреду я без дороги В поисках мечты. 29 июля 1960 |
| Этот вечер я буду помнить всю жизнь… Всю жизнь!.. |
| Гюго |
| (Последний
день приговорённого к смерти) |
|
То, что ветры весенние Мне шептали, звеня; То, чем юных стремление Наградило меня; То, чем сердце обязано Бесприютной судьбе; То, что болью подсказано, — Посвящаю Тебе, Аонида жестокая Школьных сумрачных лет… Бесконечно далёкая, Как туманный рассвет. |
|
В темнице мрачной и холодной, Покинутый своей судьбой, Я вновь живу мечтой бесплодной, Давно померкнувшей мечтой. Как долго тянутся мгновенья В унылой, мрачной тишине! Передо мною, как во сне, Встают минувших лет виденья, И в сердце меркнет сожаленье О жизни, изменившей мне… Все смертны… С завтрашним восходом Мой час настанет роковой, И я прощусь с тюремным сводом, Чтоб самой страшною ценой Навеки обрести покой. Смотрю сквозь узкое оконце На пламенеющий закат. Над городом садится солнце, Как много-много лет назад… Но вижу я иные дали: Жизнь необъятна, смерти нет, Нет ни разлуки, ни печали, И мне опять семнадцать лет. Я вижу сад, звеневший пеньем Разноголосых птиц весны. Я дорожил уединеньем, Я возводил воображеньем Чертоги сказочной страны… …Закат. И звёзды уж блеснули На потемневших небесах. В тени прозрачной утонули Деревья в девственных лесах, И веет свежая прохлада Над миром, дремлющим во мгле, И ощутим под сенью сада Покой, ниспосланный земле. Еще светло, светло, как утром, Но месяц бледный в пруд глядит И тихо воду серебрит, Мерцая чистым перламутром, — Мир только дремлет, но не спит, А солнце, вдаль склонясь устало, Светило бронзовым огнём, Косыми бликами играло В саду старинном и пустом, Где всё весной любви дышало, Где сердце нежно замирало В тот вечер, что казался сном, И где в аллеях — мы вдвоем. Мы шли, деревья к нам склонялись, Ласкаясь свежею листвой, И, верно, тихо улыбались Под кроною своей густой. …На жизнь тогда смотрел я просто, Коварства не познав судьбы… Со мною девочка-подросток В саду, где древние дубы В прохладной тишине забылись, Где тени длинные ложились От их раскидистых ветвей На землю ласковых аллей. Вечерний час. Быть может это Располагает к тишине, Как все, подвластное луне До первых проблесков рассвета, — Наш приглушенный разговор Ведётся шепотом смущенным, О чём — забыл… Но этот взор Был полон будущим бездонным! Я на неё гляжу украдкой И глаз не в силах оторвать. Она казалась мне загадкой, Что я не властен разгадать. …Я вновь живу воспоминаньем — И в сердце нету пустоты, На смену страху и страданьям, Явились милые черты Беспечной, детской красоты. Прекрасен взор огромных глаз, Тогда — наивно, позже — властно Меня дразнивший столько раз, — То задушевный, то игривый; Волос чуть вьющаяся прядь, И этот профиль горделивый — Всё нужно видеть, чтоб понять. Но трачу я слова напрасно: Блаженства — не пересказать. Мы шли вдвоём. И вечер ясный Сошёл на землю тихим сном, Объемля чутким забытьём И сад, старинный и прекрасный, И город тихий, — всё кругом. И вдруг, с ребяческим задором, Очнувшись будто ото сна, Мне звонко крикнула она (И эхо повторило хором): — Бежим! — Сгустился сумрак мглистый, Хоть месяц плавал в вышине, Как смех тот, нежно-серебристый, Но не до смеха было мне. Догнав её в конце аллеи, Где путь белил ночной туман, Как покрывало доброй феи, — Я робко обнял гибкий стан… Закат померк, и купол зве́здный Сверкнул мирьядами светил, Холодной, безучастной бездной Над нами в сумраке застыл. И в нём — величие Вселенной И тщетный зов далёких звёзд, Куда Земля в борьбе бессменной Бессильна перекинуть мост… Луна бросает свет неярко На дуб и на скамью под ним, Где мы сидим в аллее парка, Не видя звёзд, не веря им… Вот так и для меня настала Пора любить, пора мечтать… Сама Любовь со мной мечтала И нас в ту ночь оберегала, Чтоб тихим грёзам не мешать, Чтоб звуков мира не звучало, Чтоб в этот час нам мир забыть, Чтоб вечно верить и любить. На стенах камеры моей, И тихий вечер уступает Свой трон безмолвию ночей. Закат померк. Лишь отблеск красный Ещё не поглотила мгла; Белеет лик луны бесстрастной, Вдали слышны колокола… …Прощай, прощай!… Влекомый страстью, Я не считал свои года; Я проложил свой путь к несчастью. Но кто мог знать?.. Пришла беда. А жизнь зовёт меня и манит, И ощущая этот зов, Рассудком знаю: солнце встанет, И день придёт, и с ним нагрянет Мой час последний… Я готов! август 1960 |
|
Мне ли грустить? Ведь стрела золотая Сердце пронзила моё. Мне ли грустить? Нет, я верю, я знаю. Вижу всю Землю от края до края, Вижу мой щит и копьё. Вижу Тебя у преддверия рая, Прежде, чем впасть в забытьё. Мне ли грустить? Ведь седые туманы Вновь обступили меня. Скрылись от взора далекие страны, В море ушли кораблей караваны В свете пленительном дня. Сизою дымкой покрылись курганы, Тщетной мечтою маня. В холоде звёздном столетья промчатся, Тяжкие годы пройдут. Снова лучи вдалеке заискрятся, Снова надежды в душе возродятся, Снова мечты оживут… Только влюблённых — во мраке остаться Хладные звёзды зовут. декабрь 1960 |
* * *
|
Пусть не будет надежд безнадёжных, Пусть не будет исканий пустых. У Фортуны в руках осторожных Вижу нож в перламутровых ножнах. Ждёт в безмолвии жертв он своих. Пусть не будет надежд безнадёжных! Вспомним тех, кто Судьбой обречён И не видит жестокой затеи. К ней, смиряясь, не пойдёшь на поклон, Не король она, не фараон, Не бывает сердец холоднее… Я из тех, кто Судьбой обречён… 1960–1961 |
|
Под луной безучастною, Где я брёл, одинок, Нас рукою бесстрастною Свёл изменчивый Рок. Тихо струны сердечные Зазвучали опять: Сердце грёзы извечные Уж не может вмещать… …Но виденье далёкое Ты изгнать не вольна: Та тропа одинокая И немая луна… 12 января 1961 |
* * *
|
В бархатном небе Востока Тихо вздыхает луна, В город глядит одиноко, Полный волшебного сна. Струи фонтанов напевно Падают с мраморных плит. Выйдя из храма, царевна В царский покой не спешит. Грустью томимая странной, Тихо блуждает в тоске, Слушает всплески фонтана, К лунной выходит реке… Что её сердцем владело? — Волей пророческих снов Взгляд она бросить посмела В сумрак грядущих веков! — Видит: над той же рекою Та же ласкает луна Храм, обнесённый стеною, Что посещала она… Склеп перед нею забытый. Ужас царевну объял! — Кто-то на тверди гранита Имя её начертал… А над рекою туманной, Сгусток волшебного сна, Грустью томимая странной Девушка бродит, бледна. 22 марта 1961 |
* * *
|
На крутом берегу, над притихшей рекой Лес в тумане стоит, как река, голубой. И деревья склонились к зеркальной воде, И прозрачные тени ложатся везде, И в предутреннем небе скользят облака, И мечта возвращает былые века. Там, над зеленью вод, недоступен весне, Мрачный идол таится в пожизненном сне. Изваянье давно пролетевших веков, — Над водой он застыл, молчалив и суров, И на волны слепые глазницы вперил, Словно ищет в реке отражений светил. И в народе преданье сложили о нем, Будто ночью, под тихой холодной луной, Эти очи зелёным мерцают огнём, Разрезая таинственный сумрак ночной. И под взором тех глаз закипает вода, И минувшее вновь воскресает тогда. И по лесу забытые тени скользят, И река по-иному играет волной, И деревья в лесу по-иному шумят… Только идол стоит недвижимой скалой. И, как прежде, склоняют колени пред ним, И к луне поднимается жертвенный дым. И возносится к небу протяжный напев, Заунывный, тоскливый, бесцельный призыв, И сквозь серую мглу над рекой пролетев, Проникает к вам в душу суровый мотив. В нём звучит неуверенность в завтрашнем дне И животная горечь бесплодной борьбы — И возносится песня к холодной луне, Безучастной к слепым поворотам Судьбы! март 1961 |
|
Ты над чёрною водою В ожидании застыл — Под холодною луною, В блеске сумрачных светил. Город строен и спокоен. Снег, слепых туманов синь… …Сфинкс! Ты знал, как воздух зноен Средь египетских пустынь! Равнодушие прохожих Равнодушно сносишь ты — Только тень ложится строже На суровые черты… Ты навеки здесь, бессменный Страж неведомой земли. Ты один во всей Вселенной! Ты от родины вдали! Там живит поток священный Бесконечные пески, Лижет мраморные стены Белых храмов у реки. Здесь же ветер утомлённый Снег неласковый несёт Или юноша влюблённый Серой тенью промелькнёт, Иль пройдёт мечтатель пьяный, Пряча нос в воротнике, Или сонные туманы Всколыхнутся на реке. Север, невские туманы, Танец тающих теней, — Что ж глядеть в иные страны С вечной думою своей? Что ж ты медлишь? — Или мало Жизнь смеялась над тобой? Так шагни же с пьедестала Под покровом тьмы ночной! Пусть замрут и побледнеют В лунном холоде дома! Голос сердца не сумеет Скрыть гранитная тюрьма! Город тихий, город сонный Не проснётся, не вздохнёт — Лишь ростральные колонны Лунный ужас обовьёт… 28 марта — 5 апреля 1961 |
* * *
|
Из-за туч появилась луна, Как январская ночь, холодна. Словно страж равнодушного сна, Покатилась по крышам домов. Он и я, мы по улицам шли. Только звёзды звенели и жгли. Только волны стенали вдали, Словно звук недосказанных слов. Обречён я ночною порой С неизменной и тщетной мечтой Уходить в этот город пустой Непонятных страстей и тревог, Друг единственный преданный мой, Пёс послушно плетётся за мной — Мы под млечною сенью ночной Исходили немало дорог. Друг лохматый! Влекомы Судьбой, Каждый вечер над тихой рекой Этот дом мы находим с тобой, Утонувший в тумане седом. Мы садимся у спуска к реке На ступени в холодной тоске. Чьи-то тени скользят вдалеке, В неразгаданном мраке ночном… Всюду тихо, уныло, темно, Словно ночь и тоска — заодно. Синим светом мерцает окно, И не в силах я глаз оторвать. Пёс тихонько прижмётся ко мне. Шерсть слежалась на тощей спине. Неподвластные сонной луне, Мы умеем любить и страдать. Этой ночью, не ведая сна, Ты, быть может, стоишь у окна, И, быть может, стоишь не одна, Глядя вниз на Неву сквозь туман. И, вглядевшись в ненастную тьму, Ты, не думая, скажешь ему: — Чья там тень? Я никак не пойму… Человек? Он, наверное, пьян… — Только чаще не видим мы свет. Дом таинственным мраком одет, И возврата ушедшему нет, И не видно предела пути. Пёс покорно плетётся за мной — Друг единственный преданный мой, Помогая ночною порой Наше общее горе нести… Время нас разлучит навсегда. Мы умрём, не оставив следа, Не сказав недосказанных слов. — Через тысячи лет, холодна, Вновь над миром повиснет луна. Словно страж равнодушного сна, Поплывёт по фасадам домов. 7-12 апреля 1961 |
|
Меня однажды странный сон Увлёк в поток времён. Я слышал шорохи знамён И чуждый счастью звон. Как бесконечные огни На улицах ночных, Прошли передо мною дни Борьбы страстей глухих. Я видел солнечный восход Над мутною рекой, Я видел пламенный народ, Что жил своей борьбой. Я видел воинов босых — Паломников мечты, Я видел в сумерках ночных Над Сеною мосты. Я слышал яростный набат, Столетья грозный ход… С трибуны бледный адвокат Глядел на век вперёд. Он проложил стезю побед Поверженной стране, Но перед ней держать ответ Обязан он вдвойне. В каморке, ночи напролёт, Мерцает свет в окне… Уж видит Он свой грозный год И Францию в огне… 1961 |
|
Алые зори июня, Вы ли напрасно грустили? Я ли стою накануне Новой, неведомой были? 1961 |
* * *
|
Вечер лапой мглы стирает С небосклона кровь зари, И над миром звёзды тают, Как ночные фонари; И скользят повсюду тени, Убегая от луны; И по холоду ступеней В каждый дом крадутся сны… Город тихий, город сонный Не проснётся, не вздохнёт, Не услышит ветра стоны, Чары ночи не прочтёт… Звёзды шлют златые стрелы Сквозь туман в обитель сна, В город льёт свой холод белый Равнодушная луна. 3 сентября 1961 |
* * *
|
Эта музыка — в красках заката, В леденящей сиреневой мгле. Небо пламенем звёздной сонаты Так волнует сердца на Земле! Повинуясь далёкому зову, Мы идем неустанно вперёд. Жизнь — во имя величья земного — Нас в бескрайние дали зовёт. В те бескрайние дали Вселенной, Где бывает лишь только мечта, Где столетья проходят мгновенно, Где иная царит красота. У порога великих открытий Затаила дыханье Земля, Слыша поступь бессмертных событий По дорогам грядущего дня. Очень скоро, — я верю, я знаю, — Мы достигнем далёких миров, Галактический мрак рассекая За рулём межпланетных челнов. Под покровов манящего неба Нам нелегкое счастье дано — Мы проложим в бездонное небо Межпланетных путей полотно. 1961 |
* * *
|
В парке так же тихо. Синий-синий вечер. Медь последних листьев падает с ветвей. Кто-то в синем небе зажигает свечи И роняет людям холод их лучей. Алой полосою дали пламенеют, Сосны устремились в синий небосклон. В парке так же тихо. Там, в конце аллеи, Женская фигурка, стройная, как клён. Нас напрасно случай сводит неустанно, Мы не ищем встречи, всё прошло, как сон. Нам осталась память осени туманной — Образ твой навеки в ней запёчатлён. Видишь, всюду осень! В этот вечер ясный Медь последних листьев падает с ветвей — И воспоминанья только тем прекрасны, Что вернуть не в силах мы ушедших дней. 1961 |
* * *
|
Ловлю заката сумрак алый Над синим трепетом реки — Там сердце где-то услыхало Мотив мечтательной тоски… Пустеют улицы и скверы, Тускнеют яркие огни, Ползёт туман, сырой и серый, И тонет в траурной тени… Вечерний город! Необъятна Твоя ласкающая мгла, Где гаснет день в крови закатной, Где ночь безмолвна и светла, Где тени мечутся устало, Заслышав гулкие шаги, Где ночь безмолвием сковала На сером камне пьедестала Копыто бронзовой ноги. 1961 |
* * *
|
Звучные капли упали, Брызнув на мутные стёкла. Вижу сквозь мутные стёкла Города серые дали. Чёрного вечера чары, Звучная поступь прохожих… Слушая поступь прохожих, Тускло блестят тротуары. Там, на слепом горизонте, Тучи сомкнулись без силы, Дождь барабанит уныло В твой продырявленный зонтик. 1961 |
|
Небо рушится в город каскадами льда, Под ногою, промёрзший, звенит тротуар, И сверкает застывшая в окнах вода, Этот сказочный дар. В синем пламени фар Здесь машины скользят неизвестно куда, И проспект поглощает их призрачный свет — И дробя, и пронзая холодную даль, Небо рушится в город — и счастлив поэт! Бьют на башне часы. За ударом удар — Словно чьи-то шаги, словно поднят бокал… В ожидании, полном таинственных чар, Среди блеска созвездий и блеска зеркал Этот мир бесконечно и молод, и стар, И могуч, как звенящий над нами металл. Торжествующе ярок над каждым из нас, Безначален, как бездна опаловых глаз, И стозвонен, и хрупок, как горный хрусталь И мятежен, и тих, как закатная даль!.. 1961–1962 |
* * *
|
Мой побеждённый друг, ты победил — Не забывай отчаянья победы: Грядущее идёт за нами следом, А прошлое маячит впереди. Мой побеждённый друг, она сейчас, Уже сейчас простить себе не смеет, Что разрешила веско промолчать В ответ на вызов, брошенный так смело. Ты победил, покинув поле боя. Она не сразу даже поняла, Что ты не всю тоску унёс с собою — Вы честно поделились пополам… 1961–1962 |
* * *
|
— Планете, заревом объятой, Скажи последнее прости, Забудь рассветы и закаты За гранью Млечного пути! — Послушный тайному призыву, Я в путь готов, но холодна И равнодушно молчалива Моя владычица луна. И только Ты — в тумане звёздном, Постигнув тайные мечты, — Ты сходишь в город, поздно-поздно, На эти чёрные мосты, На эти гаснущие дали, В нерастворившуюся мглу, Где мы прощались и встречали, Прильнув к оконному стеклу… Твои черты неуловимы, Тобою полон каждый час, Меня влечёт куда-то мимо Немая сила звёздных глаз. На фоне бледного заката Мне пламя взгляда не снести — И ты влечёшь меня куда-то По ленте Млечного пути… 1962 |
|
Грустью томимая странной, Бродишь ты в парке одна… — Сизые клочья тумана, Пруд, и дворец, и луна… Струи звучали напевно, Падая с мраморных плит. Тихо и грустно царевна В звездное небо глядит. Мы не увидимся снова. Небо пылает. Смотри — Гаснут виденья былого С этой полоской зари. Что твоим сердцем владело? Волей пророческих снов Взгляд ли ты бросить посмела В сумрак грядущих веков? В небе таинственно тает Лилия жёлтой луны, Фивы, под ней расцветая, Видят волшебные сны; Гаснут на бронзовой двери Искры ушедшего дня… Боги, пошлите Амнерис, Светлую веру — в меня! 1962 |
* * *
|
Я помню наизусть слова признаний — Их не забыть, не выбросить, не сжечь. В моей душе — неизъяснимый танец — Живёт, как стон, восторг случайных встреч. Они пройдут и, растворясь в закате, Не принесут ни горя, ни стыда, И только сердце грустью мне заплатит За каждый миг, ушедший навсегда. 1962 |
|
Время, ты слышишь голос Столетий, давно минувших. В нашем двадцатом веке Мы не знали таких дорог, Которые дали бы сердцу Счастье забыть о тебе, Которые дали бы людям Право помнить о нас. Но — в расцвете юности нашей — Мы слишком отчётливо слышим Поступь твоих минут — Минут таких же бесценных, Как самое красивое чувство. Время, тебе в укор Мы оставили здесь этот камень На суд надменных потомков, Равнодушных к ушедшим. В нашем двадцатом веке, Слушая бой часов, Мы однажды решили, Время, Юными навсегда остаться, И — не оставив имён — Мы оставили здесь этот камень — Как вызов тебе, о Время, Как знак нашей победы, — Ибо победить тебя может, Время, Только самое красивое чувство; Ибо мы решили, о Время, Юными навсегда остаться. Здесь, над этою глыбой, Однажды, за руки взявшись, Мы тихо ушли в закат. А когда нас не стало, Время, Ты закат собрало в ладони, Чтоб пролить над этим камнем Багряную скорбь столетий. Время, ты слышишь нас? Тени бледные наши Останутся здесь навеки, Чтобы, за руки взявшись, Всегда смотреть на закат. июль 1962 |
* * *
|
Разметались в небе Локоны заката, Затерялись в рыжих Клочьях облаков… Может быть, незримо Где-то здесь прошла ты — Как же мог не слышать Я твоих шагов? Скоро будут зори Ярче и короче, И, быть может, ночи Будут ярче дней — Если я проникну В тайну дивных строчек, Тех, что написала Ты недавно мне. В нашей новой встрече Небо виновато — Видишь, как зловеще Светел небосклон: Это отразилась В зеркале заката Грусть осенних листьев, Ломких, как стекло. И уже не страшно. Если в сердце мне ты Уронила горечь Боли и утраты, — На моих дорогах Так светлы рассветы, Так всечасно ярок Скорбный лик закатов…
21-23 июля 1962, |
|
Логика снов моих Проще надежд моих, Проще речной Волны, Проще иной Весны. Это — тебе одной, Только тебе одной. Все мы грустим подчас, Видя в знакомых глазах Новую боль И страх… И только тебя одну Сквозь пустоту минут Вспомню — в который раз! — Вспомню всегда такой, Словно ещё вчера Виделись мы с тобой. Вечер. И звон. И снег. Вечером Холодно мне, Зябко бродить и ждать, Ждать этих глаз всегда… Улицы. Снег. Туман. В инее все дома. Тоже чего-то идут В эту январскую жуть. Знаю: домой пора. То же Было вчера, То же — будет опять. Нет. Я останусь ждать. Я обречён — всегда, — Я осуждён — ловить В синих кристаллах льда Отсвет Моей любви. Мест до костей промёрз. Нетронутый снег Пушист. Нету следов машин… Крыши укутал снег, Лёг на дворах пустых, — Снег — Пушистый, как смех Ласковых глаз твоих… …Как охватить твой размах, Мама моя, зима? Я чувствую всей душой, Я знаю: здесь суждено Встретиться мне с тобой! Слушай рассказ мой, ночь. Ты у меня одна. Слушай — хоть мне помочь Даже ты Не вольна… Это случилось так: Я услыхал во мгле Чуть различимый шаг, Я услыхал во мгле Лёгкую поступь ног, Тех, что на всей Земле Бог Повторить не смог! Я небо могу поднять — Пусть рухнет на плечи мне! Город могу поднять Я на своей спине, Могу я весь невский лёд Дыханьем своим растопить И, может быть, другу ещё Измену смогу простить, — Но только вот глаз поднять, Глаз от земли поднять В этот звенящий миг — Нету сил у меня! В этот звенящий миг Слов — для тебя — найти Я не смогу, — пойми, Я не смогу, — прости… Тишина. И снег. Мороз не даёт бледнеть. Близко до дрожи я Вижу лицо твоё. Жарко зимой стоять Так, на мосту, вдвоём. Тихо. И ночь молчит, Гулко колокол бьёт — Это сердце стучит, Сердце стучит моё… 1962 |
|
В этом мире, я знаю, нет Предначертанных ранее дат — Ты приснилась сегодня мне, Неожиданно, Как всегда. Помню: Вьюжный и мглистый день, И нет ни души кругом, И я — неизвестно где — Настигнут Моим Врагом. Был жестоким неравный бой, Я упал — головой об лёд. В этот город, совсем чужой, Опрокинулся небосвод. И в глазах — жёлтый туман, И свинцовых век не поднять. Так победила Зима В единоборстве Меня… И в этот, последний, час, Бледна, как звенящий снег, Печалью огромных глаз Ты наклонилась ко мне. сентябрь 1962 |
|
Метель ломилась и стенала В квадрат стекла, А ты, усталая, мечтала, Далёкая, ждала. Ложились ломаные тени Лицом к луне, Луна спускалась на колени По стёклам на окне, Луна лилась, луна играла, Метель сдалась. Метель, наверное, не знала, Что ты ждала. 1962–1963 |
|
1 Годы провалами улицВ душу ко мне заглянули, Так по-осеннему строго Тенью легли на дорогу — Жди, мол: тобою гонимы, Мы не проходим бесследно! — Всех нас заботливо примет Город таинственно-бледный. Город! Гранитная глыба — Ни обойти, ни объехать… Память вчерашних ошибок В нём поселилась, как эхо. Улицы. Ромбы кварталов. Ламп убегающих нити… Нам в переулках осталась Магия звёздных наитий. Милая! Город бесцельный Искры твоей не заметит, Только с тобой — нераздельно Связан он нитью столетий! В городе мы неприметны: Город — как небо огромный… Милая! Город бессмертный Каждое слово запомнит. Город себе не изменит, В городе царствуют тени, Белые блики рекламы, Глаз лихорадочных пламя… Ходят красивые люди, Говор их злобно циничен, Лоск утомительно нуден… Это наш храм, Беатриче! 1962–1963 |
2
|
Этот город хрупких очертаний! Этот город призрачных громад! Ночь рисует контур каждой грани, Тени режут линии оград. Ночь неслышно входит в этот город, Ночь приносит жёлтый лунный блеск, Рано опускает в окнах шторы, Стелется украдкой по земле. Скажем этим улицам спасибо! Нам открыли сумерки на них Город неразгаданных улыбок, Город полусомкнутых ресниц… Я во власти мглы литых каналов, Я во власти бронзы этих слов… Друг мой, ночь нам много обещала — Будем свято верить в эту ложь! Протяни мне руку, Алигьери, Мы пройдём по улицам вдвоём, Я тебе прочту на каждой двери Имя искромётное твоё. В приглушенном шёпоте столицы Сплетни будут реже день за днём; Каждому сегодня ночью снится Правда о величии твоём, Этих дней немая вереница, Этот мир, где зримо ты живёшь, — Снится отражение на лицах Взгляда, вызывающего дрожь… Намечая чары темноты, Беспредметной грустью так красиво Рисовать случайные черты; Будет город, грустно безучастный, Нас манить стенанием Сирен; Будет звать, томительно и властно, Откровенным пафосом измен… — Смутно верю, что на вызов этот Я скажу заведомое нет, — Лишь поднимет зарево рассвета, Как ресницы, шторы на окне. 1962–1963 |
3
|
Там, в центре, город жутко симметричен Рекламами, витринами, стеклом, — Святилище померкнувших величий С веками превращается в Содом. И только Зверь, по-прежнему сурово, Прохожим в очи смотрит день и ночь — Как будто снова призраки былого Вернуть на землю бронзе суждено… А столп застыл в предчувствии рассвета, И в наступившей звонкой тишине, Заря, уже поднявшаяся где-то, Я знаю, не забудет обо мне… К Флоренции брезгливо безразличен, Поддавшийся нахлынувшей тоске, Незначащее имя Беатриче Пишу на подсыхающем песке… 1962 |
|
1 Я взлетал, не касаясь ступеней,И дрожал, и мечтал, и горел, И на стенах минутные тени Отвечали душевней игре… На коврах — полыханье камина… А над миром неслись облака, И на огненных стенах гостиной Рисовался далёкий закат. Но внезапность стремительной смены Не давала мне взгляда поднять: Я встречался со взором Роэны, Неотступно искавшим меня. И, сражённые лезвием взгляда, Мысли падали в недра души И дразнили, не зная пощады, Высотой недоступных вершин. Я пытался понять в этот вечер Мир нечаянной жизни моей, — Чуть задетый надменностью речи И сарказмом — твоим, Альсервей… Было много веселья и смеха, Было странно и грустно чуть-чуть. Всею гулкою тяжестью эха Мне щемило предчувствие грудь… |
|
2 Я заметил, как вздрогнула Эли,Да, клянусь, я заметал один, Как она подошла к акварели, Чуть задёрнутой штофом гардин — И без слова, без звука, без жеста Все глаза обратились к стене, И молчаньем, и скорбью протеста Холод дня всколыхнулся во мне. На картине, таинственно-строгой, Так тревожно дрожат облака, И бежит по равнине Дорога В даль, где дымно клубится закат. Поражённый внезапным виденьем, Каждый тщетно разгадки искал, Каждый — в смутной игре светотени — Свой взыскующий день угадал; Нам на синем играющем фоне Приоткрылась грядущая даль… Но никто от смятенья не понял, Что Дорога ведёт Никуда, И никто не нашёл на Дороге Неприметной фигуры — моей, — Потому что до боли убогим Я себя обнаружил на ней… 1962–1963 |
* * *
|
Луна поселилась в кирпичной трубе, луна включена на фонарном столбе, луна, улыбаясь, пришла на карниз, луна по карнизу спускается вниз, котёнок играет с луной на полу, луну на подносе приносят к столу, луна в сковородке шипит на плите, луна расплылась на чертёжном листе,„. …Не хочу, чтоб мне снились такие сны! Комом в горле стоит строка мне… Эй, кто там? Ловите осколки луны — это я в неё бросил камнем. 1963 |
* * *
|
Здесь, на этой планете, так минуты спешат! Кто торопит столетий нарастающий шаг? Кто считает, как бьётся наше сердце в груди, и, считая, смеётся над смешными людьми? — — Устрашающе мал он, вам отпущенный срок. Вы бредёте устало пеленою дорог, вам самим же сомнителен смысл ужасного сна — для чего, объясните, эта жизнь вам дана?! Очертанья столетий на дорогу легли. Стали взрослыми дети, дети древней земли. Всё, что можно, открыто на Земле и Луне. Мы меняем орбиты отдалённых планет, корабли посылаем в галактический мрак — и с трудом вспоминаем, чем томились вчера… Но по-прежнему встречным остаётся вопрос: для чего, человечество, твой неистовый рост? 1963 |
* * *
|
Твёрдой рукой с листа сотру последнюю радость дня, а ночью уйду — в леса, к костру, к людям, зовущим меня… Быть может, сумею забыть восторг туманных твоих ночей, мой город, далёкий с недавних пор пророческой мглой своей… 1963 |
|
Т. К. В городе дымный следнам оставил закат. тенью легли по земле контуры облачных скал. Мы детство с собой унесли. Всё стало таким простым. Тенью в сердца легли юности нашей черты. Слышим мы каждый шаг в гулких провалах улиц — это город звенит в ушах, будто и впрямь вернулись грёзы ушедших лет, будто, дети, мы только уснули, закутавшись в звёздный плед… Ты. И город. А ночь — ночь дымно-туманных картин, ночь провидческих снов, — где-то уже в пути. Тает в туманной дали улиц тревожная тень… Странно, что мы друг друга нашли в этот последний день. 1963 |
* * *
|
Последнее лето детства, ещё дававшее право нам верить сказкам, надеяться на лёгкий успех и славу — отошло, растворилось, тревожное, искреннее, как снег, в наших душах, ставших строже к нам — и, должно быть, умней… Оно отошло. Я вижу его. А что нам предложит взамен осень, девчонка рыжая, рыжая, как Кармен?.. 1963–1964 |
|
Тень немеркнущих дней неизменно сопутствует мне, город дразнит во сне ожиданьем дешёвых побед… Я устал от надежды, красивой, как утренний снег, я устал от себя — этот стих посвящаю тебе, — Этот миг! — этот день! — эту жизнь! — посвящаю тебе. декабрь 1963 |
|
1 Мне снятся тревожные сны:мелькают знакомые лица, встают из пустой глубины твои заревые ресницы. Глаза непомерно близки, в них дремлет космический гул… Мне страшно… Мир не был таким! Мне страшно на звездном снегу. А ты — ты не видишь меня! В безмолвном крушеньи миров нет силы душевной поднять накал внеземных катастроф!.. Мы, дети далёкой Земли, уйдя в эту Млечную высь, — Мы — рядом: меж нами легли полтысячи лет — световых! Нам встречи уже не дано: я слишком душой на Земле. А вечность легла за спиной размахом космических лет. А ты — неотступно глядишь, ты рядом, и — так далеко… Дрожит у тебя на груди галактик сверкающий ком… 4 января 1964 |
|
2 В даль миров неоткрытыхя, как прежде, лечу. Нас влечет по орбитам гравитация чувств. Ты, как я, одинока на межзвёздном пути — нас осталось немного в этом сонме светил. Разбросали по миру нас капризы судьбы. Мир невиданно вырос, только я не забыл: там, в бездонных просторах, на орбите Земли ждёт покинутый Город, как весны, наших лиц. 7 января 1964 |
|
3 Так без слова вошла —так открыто вошла в наши души вселенская власть! В два крыла опрокинутой бездной легла в нас широкая мгла, — навсегда? — мы родились всего лишь людьми… Навсегда? — тяжела наступившая мгла… Как спасенья — хочу объяснить приоткрывшийся мир, этот мир твоих глаз! Больше жизни — хочу навсегда! — навсегда в этот мир, в этот мир твоих глаз! Всё. Прости. Я великую тайну постиг. Я случайно, без мысли, проник в твой загадочный круг, в эту дивную силу твою. Будет строгий январь — мне послушен едва ли июль. Звёздный мир так велик! Я с тоской ухожу в пелену галактических вьюг, я не скоро вернусь, я, наверно, не скоро вернусь… 20-25 января 1964 |
|
4 Ты сама мне шепнула: январь…Город в сумраке сказочно тих. Как сосульки, свисали слова с крыш болезненных мыслей моих… Но — кружился над городом снег, и светились дома допоздна, и встречаясь с тобою во сне, я боялся тебя не узнать… 27 января 1964 |
|
5 …А ты была другою на Земле!Нам обещали звёздные просторы, и, полные единым ожиданьем, мы с неба не сводили жадных глаз. Теперь оно — во всём охвате — наше, теперь оно понятнее и ближе, оно, как прежде, много обещает, — но ты была другою на Земле. Мне снится: я вернулся, я брожу по улицам единственного Города. Здесь всё по-прежнему, хотя прошли века, — столетия, как дни, прошли над ним, но пуст мой Город — ни души, ни звука… И вижу я в каком-то новом свете знакомые мне издавна места, я должен что-то вспомнить и — не в силах, я что-то очень важное забыл. Иду гнетущей пеленою улиц. Мой каждый шаг, мой каждый вздох — как в храме — разносит неестественное эхо… А над собой я слышу голос Друга: — Ты здесь чужой, ты предал — уходи, нет Родины тебе, нет имени тебе… — Щемящею тоской захватывает грудь, нет сил, дрожу… Бежать, искать спасенья! А улицы хохочут вслед — беги! Я обречён, я проклят — в этом мире ни жизни мне, ни смерти — не дано, даны твои глаза, но ты меня не видишь — ведь ты была другою на Земле. 27-28 января 1964 |
|
6. ИЮЛЬ Пылая, он встаёт во мне,играет красками закатов… Я стал сильней, но ведь и он — сильней, чем был когда-то. Во мне он перерос меня, и я давно уже не властен играть — в укор бегущим дням — его привидевшимся счастьем… Теперь — в меня вошли фантомы вьюг, и в колокольном перезвоне я не ловлю уже июль, — июль — я, как любовь мою, по капле соберу в ладони и — обещаю — не пролью. А там, вдали, — земные горы, а там — предметом всех тревог — лежит невыдуманный Город — и мы закованы в просторах латынью Имени Его. Вернуться! Это слишком много — и слишком мало для меня: ведь мне обещана Дорога — Дорога Звёздного Огня, ведь нам заведомо открыты все грани пройденных дорог, и на проложенных орбитах мы не найдем иных миров… А если нет — одно лишь слово, и в нарастающую даль мы, незамеченные, снова уйдём, как, дети, навсегда. 30 января 1964 |
|
7 Там, на нашей планете,Город ждёт этих строк — он загадочно светел, он таинственно строг; он огромен, как бездна, и вдали от него вспоминать бесполезно даже Имя Его. — Знаки тонкой латыни врезать в звёздную синь? Ну, а здесь — небо в души нам хлынет, — лишь лицо запрокинь. январь 1964 |
|
8 Город ждёт этих слов —не под силу молчание мне. Это — вам, кто по-рабски склонён перед дланью Судьбы; там — мы были детьми, — это значит: мы были умней — обвиняю в измене того, кто об этом забыл! 21-30 января 1964 |
|
9 День возник и погас,по-осеннему строгий, и открылись для глаз вехи звёзд на Дороге. Но не тронет ума эта звёздная россыпь; я всесилен, как маг, всё сложилось так просто: я живу и теперь там, на нашей планете, я грущу о тебе вёрсты новых столетий. 4 января 1964 |
* * *
|
Весна — это просто, прозрачнее сна, неверная невских ночей пелена, и лёд, уступающий плеску волны, и то, чем нечаянно души полны. Мы дети весны — и в порыве своём мы верим в наивность и мудрость её. Весна — в неизбежности истин земных и даже в самом ожиданье весны, а может, в тревогах огромного дня, а может, в девчонке, забывшей меня… Весна — это значит: дорога ясна, и цель неизбежна, и даль не страшна; весна — это город без края и дна, которому только улыбка нужна… весна — это даже немножко смешны и самые мысли о чуде весны; ведь в наших сердцах торжествуют стихи — стихи, этот синтез весенних стихий! май 1964 |
* * *
|
Купола, купола, купола. Ты в сиреневом небе взошла; Ты в сиреневом круге одна. Ты в играющей вьюге слышна, на сучках, где повисла метель, на погостах небесных земель, в очертаниях лунных полей — и лицо наклонила к земле. А луна — что обломанный нож, и просыпана звёздная рожь в нас, в раскрытое настежь окно… Ты сегодня простая, как ночь — где оно, с кем ты вечно вдвоём: светоносное имя твоё?.. 1964 |
|
Г. Т. Набегают волны электричекна густые сумерки вокзалов. В городе осталась Беатриче с Петроградской, а меня — не стало. Обо мне ещё вздыхает эхо в глубине одной из старых улиц. Я на самый край земли уехал — на полмира рельсы протянулись. Беатриче этот факт известен: я в страну своей мечты уехал, в те края, куда собрали вместе мальчиков с физфаков и матмехов. Здесь зима. Морозы минус тридцать. За окном — рукой подать как близко — очи нашей признанной столицы, светятся огни Новосибирска… — Сколько лет… — да ты сама ведь знаешь — с детства до прощанья с институтом, ты — моё развёрнутое знамя, ты со мною каждую минуту, ты… — Минует более недели, прежде, чем воскреснут эти строчки на шестидесятой параллели… Ждут ли их? Как знать! Целую. Точка. А потом я сплю — и снова дома. Невский до смешного непривычен. Почему-то на углу Садовой я опять встречаюсь с Беатриче. Нам вдвоём торжественно и странно, вновь открыты и сердца и лица, — и забыт удельный вес урана и неоны северной столицы, и почти застывший ртутный столбик — там, где на заснеженной земле бьются лбы, блестящие, как колбы, над решеньем мировых проблем… …Говорят, я всё забуду скоро: Вспоминать здесь некогда и негде… Беатриче раздвигает шторы в старом доме на Большом проспекте. 1964 |
|
Подбирают к эпохе эпитеты, об эпохе с апломбом беседуют, с аппетитом эпоха выпита и съедена буквоедами. За наплывом пустых, надоевших строк поди разгляди сквозь мрак ты, где закрыли от нас мишурой существо обнажённого факта… Брошен я, забыт, до костей раздет, без единой мысли в кармане. Может, выручишь внука, дед, ты, ушедший в старый стенной портрет? Помоги! Одолжи вниманием… Я по горло ползучей пошлостью сыт, ты — знавал времена всемирные — френч, три ромба, щёточкою усы — из тридцатого года вынырни! Зря, выходит, потоками кровь лилась, нам достались кочки болотные. Где она, твоя народная власть, братство с равенством благородные? Нам теперь от старших помощи нет… — Помолчи-ка, внук! — говорит портрет… Помолчи! — да мозгами раскинь. Отрицать — мелко. Люди глубже устроены. Видишь ты честолюбца да подлеца, возомнивших себя героями, видишь ты предателей легион палачей да лихих налётчиков, а предатель — тот, кто в себя влюблён, и палач хорош — из начётчиков. Для тебя обманутый — идиот, обманувшихся рой — партократия… А герои — были. И был народ, совершивший невероятное. Круглый год, забывая про отпуска, мы в поту работали до ночи, чтоб потом нам все грехи отпускал Иосиф Виссарионович. Не на кочке ты — оглянись вокруг — даром что ли в мыслях свободен ты? — ты одет и сыт, мой учёный внук, — икс да игрек, да рифмы модные. Мне б твои науки да твой досуг… А про нас — ты смотрел, да плохо! Дайте-ка, внучек, я на тебя взгляну… — И глядит. И в глазах у него — эпоха в натуральную величину. 1964 |
* * *
|
Разлетелись чёрною стаей, опустили крылья тревоги… Ты такая теперь, такая, как, наверно, одни лишь боги. Непонятное, непростое в наши души вошло и взгляды. Только — радости я не стою, да и грусти уже не надо. Всё решила одна лишь фраза… Мне во славу гремят фанфары, будто я и так не наказан пестротой триумфальных арок. В неоглядных полях печали опустили крылья тревоги… Я, надменный и злой, облачаюсь в алый плеск императорской тоги и, с лицом, как в насмешку, суровым, исполнитель заученной роли, поднимаюсь в венке лавровом на торжественный Капитолий. Как уйти от хвалебного вздора, от немыслимой пытки славы? Ты одна не придёшь на форум созерцать мой наряд кровавый! Ты лишила меня последней самой жалкой моей надежды… Я — посмешище, я — наследник всех страданий любивших прежде, — я, держащий в руках весь мир, так трагически безрассуден! Я, поставленный над людьми и бессильный открыться людям… Смерти ищет душа, не лести. Если ты мне всё ещё друг — мне, как счастья, ждущему мести, — поспеши, избавитель Брут! 1965 |
|
Пять лет шли мы рядом — и в каждом бою тебе посвящал я всю ярость мою: всю боль поражений, всю радость побед я нёс на алтарь моих дум о тебе. Пять лет — только степь да курганы кругом, пять лет мы сражались с отважным врагом. Гремели копыта, взлетали клинки, за тучами стрел вырастали полки, и утро вставало не ярче, чем день зарёй от сожжённых врагом деревень… И — нет тебя более рядом со мной! Заря. И враги у меня за спиной, — и вот он, не чаянный мною конец, и Смерть прискакала на белом коне… Склонилась, в глаза мне взглянула, как мать: — Ты ранен? Ты предан! — я знаю сама… — А шлемы сомкнулись железным кольцом. Я встану, чтоб встретить как надо, в лицо, я встану — и всё, что успею, воздам!.. Ты видишь? Ты слышишь? Горят города, и плач в деревнях, и оковы звенят… Как здравствуешь? смеешь ли очи поднять? 1965 |
|
В Ленинграде осталась весна, запылились скрижали науки. Вместе с солнцем и ветром напутствует нас потаенная сладость разлуки. Мы не любим насиженных мест. Мы — мечтатели и непоседы. Нам, как символ дороги, горит Южный Крест и загадочный шлейф Андромеды. Нам призывно кричат поезда, нас зовут они в дальние дали — к золотым берегам, к голубым городам, о которых мы с детства мечтали. Там внезапно приходят заря, там закат наступает не сразу, и в порту Зурбагана скрипят якоря бригантин поэтических сказок. По волнам легендарных морей, к островам недобытой Победы… То и дело ночами горят между рей под вуалью — глаза Андромеды. На проталинах звездах дорог, у истоков вселенского света, в гуще вечных миров, в чаще млечных костров — улыбается нам Андромеда. 19 мая 1965 |
* * *
|
Ах, коммунисты! Их руки чи́сты, слова зубасты, глаза когтисты; язык — что заступ, душа — что приступ. Они плечисты, они речисты. Они — схоласты- -эквилибристы. Порой с подсказкой, всегда с ириской. сначала с лаской, а после — с миской. 1965 |
* * *
|
Так грустно умирают облака, как будто эта смерть — в последний раз. Стоит, как храм, торжественный закат, а в нём живет Асоль, моя сестра… В её глазах такая доброта, как разве только небо над тобой, и весь восторг её наивных тайн, и вся моя любовь, моя любовь… …На русский ты меня переведи — Асоль по-русски означает: жди. 1965 |
|
В моих зрачках живут твои черты. Я умираю от сердечной раны. Уходят корабли моей мечты в искрящиеся дали океана. А ты без грусти смотришь на меня, — и ты права — твоё ли это дело? И чьей надежды хватит, чтоб поднять моё стихом исхлёстанное тело? 1965 |
|
* * * Ночь ушла, торжественна и зла.День пришёл вершить свои дела. День сентиментален и ревнив, день — как я… Но есть такие дни… Я томлюсь в дневном полусне; эти дни, они — не ко мне, эти дни, с тревогой их лиц… Ты — вдали, в кромешной дали. Не спастись. Не уйти никак: ты — так непомерно близка. Эти дни!.. Мне дня не поднять: ты на знамени у меня… Ночь ушла. А день не помнит зла. Не послать ли бить в колокола?.. 1965 |
|
* * * Осенний ворох слов, сомнений ворох.Безумствуем, с решеньями спешим… Вот ты ушла… А мне остался город грядой своих кубических вершин, ущелья улиц, подворотен норы… В сырую ночь, с асфальтовых пустынь, с полей, впитавших городскую сырость, я возвращусь в обитель немоты, в пустые комнаты моей квартиры, где гулким эхом отдаётся вздох, а тишина насыщена отчаяньем, где телефон, брыластый, как бульдог, на привязи скучает, сыт молчанием, а если сдуру и нарушит тишь, зальётся радостным никчёмным лаем, не подойду — ведь ты не позвонишь, и я давно и твёрдо это знаю… Мы с городом останемся вдвоем, проникнусь я его молчаньем жутким — и утром всё молчание твоё покажется мне доброй глупой шуткой… Переживу и боль, и мрак, и морок… В асфальтовых полях моей души, как часовой, стоит на страже город грядой своих кубических вершин. 1965 |
|
На самую кромку земли август камнем упал. Ветры с Карпат принесли мыслей моих листопад — и крутят их жёлтый ворох по аллеям и площадям… Слышишь? под вечер гулко въезжают в город люди на лошадях! — Бронзовые, стремительные, с красных закатных гор, лошади, шеи выпятив, мчатся во весь опор, — это наше ржавое солнце упало с седеющих клёнов: брошена в город конница с эхом, свистом, и звоном! И вместо добротной прозы и размеренности событий стало в городе звёздно, стал он — многокопытен. И уже не понять, что сделалось — до отчаянности всё ново: так серебряно, оголтелые, в гулких улицах бьют подковы… 1965 |
* * *
|
Какой же я холоп и негодяй! Так бестолково, так неловкодуша устроена моя! Душа, а душно, как в духовке, стихи, как противни, стоят. И я, исследуя анналы трущобы этой, двадцать лет ищу в отчаянье Начало — и зря ищу: Начала нет. Но есть концы — в потенциале… Порой, проснувшись поутру, так ясно вижу: в одеяле лежит, завёрнут, жалкий труп… Лежит, а за окошком сыро, и воробьи, и моросит, и несуразная квартира в трёх измерениях висит; на столике бутылка пива, у телефона — счёт на газ, и тощий кот сидит, как вывод, в моих синеющих ногах… Конец мой неизменно жалок, и от вопроса не уйти: каким же быть должно Начало, чтобы к такому привести? 1965 |
|
Крестовые дамы в казённом доме крест, им данный, несут, как долю. Тузы и валеты в плащах и латах, и кабриолеты, и звон, и ладан. Тасуя жизни, гадалка судит дела чужие и судьбы, судьбы! Навет преданий в наш век бредовый — крестовые дамы в казённом доме. Легла эпоха, как день, на карты. Я с Малой Охты, а ты — с Монмартра.
сентябрь 1965, |
* * *
|
Как мне забыть твои глаза и губы? Висит туман, роскошный, как виссон, палаток стадо, и луна на убыль, и к полночи — костер на сто персон. А Волхов катит чёрное и злое, а в Киришах всегда — то дождь, то зной… Земля очнулась от палеозоя для заунывных песен под луной. Спускалась ночь молитвой святотатца, вставал рассвет, колючий, как репей… и было нам с тобою не расстаться — вот так же, как не встретиться теперь. …В Гондвану кануло моё былое, где катит Волхов чёрное и злое. сентябрь 1965, Кириши |
* * *
|
У революций есть давно забытый навык вносить в сердца заоблачную высь — чтоб были Времена, и были Нравы, и были Люди с ног до головы; и чтобы знать, что цели оправдали народных жертв трагический размах, и чтоб потом историки писали исследований толстые тома; и чтобы нам, кто опоздал родиться, достался вдруг весь груз избитых фраз, вся белена ханжей, весь лом традиций, забытых и опошленных вчера… У революций есть бессонная работа, а ты, потомок, прячься и молчи, когда гигантов судят готтентоты, когда поэтов душат палачи… …Они ошиблись? Их ошибок было на грош от тех, что принесла к войне Россия, взмыленная, как кобыла, с невероятным грузом на спине. На них тома взирали, как Эзопы, они понять не смели, смущены, безумного движения Европы, раскатов неминуемой войны. На них катились толп Сарданапалы, сносили перекрытия доктрин… На них снаружи что-то надвигалось, и что-то надвигалось изнутри. Ещё далёк прокля́тый сорок первый, но, завершая европейский цикл, по до отказа напряжённым нервам под маской рвенья к нам пришёл — фашизм. Пришёл — и умер в мужественных душах, и — распустился в душах подлецов, и — превратился в безысходный ужас для не узнавших страшное лицо. Так чёрный дух толпы пошёл на приступ высот, добытых кровью и трудом, — и здесь, как там, пытали коммунистов, а за евреев принялись потом… …Пора признаться — что же тут такого? Не хватит ли цитатами бряцать? Ведь, право, не один же Шостакович всё это так вот понял до конца?.. Ведь мы полны душевного движения, и вот она глядит уже на нас — История, задумчивая женщина, усталостью сухих бессонных глаз… октябрь 1965 |
|
Закатно мне, — не печально, не радостно. Стоят стихи, как деревья сожжённые. Стоят, как круги единичного радиуса, на себя же конформно отображенные. А за окнами — клочья неба досужего: качается стужа — крыльев взмах… Кружи́тся, видишь? кру́жится, кру́жится последняя моя зима. Ветер носит, кру́жит нечто крамольное: вздохи, звезды, мечты — над словесным гравием. Ты же — знаешь, что всюду царит гармония, и что всё совершается в мире правильно, и что вся моя вера в тебя — случайное, так, бренчанье, попутное замечание… И ещё — какого цвета отчаянье и какие глаза у него отчаянные. Ты ведь знаешь? Отчаянье — белое-белое, за окошком хлопьями падает, падает… Все ли так мы сделали? Да и — надо ли?.. ноябрь 1965 |
* * *
|
Девочка плачет у моря, у синего-синего моря. Солнце в море садится. Слёзы блестят на ресницах… — Я и море — нас двое. Мама, оно живое! — тоже надежду прячет, в берег уткнулось, плачет… март 1966 |
* * *
|
Пришла пора моей печали — пришла пора, пришла пора. Моё сегодня отвечает давно забытому вчера — и в этом крест, и в этом вывод, и на лице, как на листе, крестом легла альтернатива непознаваемых путей. Я неисповедим, я деспот, я человек — мне не найти забытые дороги детства, его обратные пути, его слова, его скрижали… Сюда, в забытый богом край, пришла пора моей печали, пришла пора, пришла пора. март 1966 |
* * *
|
Расслаблены члены, сомкнуты челюсти, в глазницах тлеет ожесточение. Вопреки врачам, вопреки учебникам, вопреки увлечениям кем- и чем-либо — не отрешённость, не обречённость, не отреченье — ожесточенье. Весна? Здесь какое-то упущенье, недочёт — весна не имеет значения, белена по орбите, близкой к расчётной, течёт, влюблена в своё течение. март 1966 |
|
На физ-мехе время не так течет и пространство необыкновенное. Звездочету завтра сдаем зачет. Вам — пельменная, нам — вселенная! Вдоволь выспался — жизнь свою проиграл. Отмерцала Веспера реплика. Как хорей, пленителен интеграл, как анапест — эллипсы Кеплера. Покати шаром, притяженье тел. Тяготей, сердец электричество! Только вам бы век я служить хотел, уравненье, ваше величество! Несложна любовь в девятнадцать лет, не из самых трудных задание: интеллект помножить на интеллект, поделить на квадрат расстояния. 1966, 2006 |
* * *
|
Мир потихоньку тает мимо труб водосточных — слышишь? кап! запятая кап! кап! кап! многоточие Как надоела стужа! Кто же забыть не рад её? Кануло солнце в лужи к нам на Петроградскую. Смех, воробьиный танец, почерк набухших почек — я люблю запятая даже очень. 2 апреля 1966 |
* * *
|
Ничем не примечательна минута. В бездонных коридорах института на перемене трёп, галдёж и гам. Ты где-то здесь, я знаю… где-то сзади… Лица не поднимаю от тетради… Как чует зверь исконного врага, тебя в толпе я чувствую, не глядя. 3 апреля 1966 |
|
Помнят разве фонари, может, Невки воды, что ты, парень, натворил на мосту Свободы… Вышли наши все дела от Адама с Евой. Эта женщина жила за мостом налево. Ах, глаза ее узнать довелось зачем мне! Их сегодня вспоминать мне одно мученье. Только их не вспоминать вовсе нету силы. Голосит по мне весна, точно мать: спасите! Ходят цепью фонари на мосту свободы. Открываю на пари уголовный кодекс, вот заветная статья — мне не расквитаться! Виноват, выходит, я этак лет на двадцать. Ну, а если выйдет нам оборот медали, значит, вовсе, старина, поминай как звали. Оттого-то фонари на мосту Свободы от зари и до зари водят хороводы. 5 апреля 1966 – 12 мая 1970 |
* * *
|
А вот уже и площадь Льва Толстого… Испуга нет и удивленья нет, и мысли, полусонные, как совы, заброшенно скитаются во мне… Так выверена, так верна минута, отлажен каждый слог и каждый жест, но первый шаг — он так безмерно жуток, как самый факт: alea jacta est. Январь, как сфинкс, застывший на пороге, как страж, хранящий царские чертоги, молчит… а ветер наметает снег на подступах к заветному во мне… Твержу в уме придуманные фразы — и чувствую: фальшивы, не нужны. Как я нелеп! Но ход событий назван, назначен час, врата отворены… И вот уж мы вдвоём в пустом трамвае: я здесь, я — факт, я неопровержим, — ты — … мир, наполненный тобой до края, как Млечный путь, у ног моих лежит… май 1966 |
ВСТУПЛЕНИЕ
|
К чёрту двести цивилизаций с неумеренностью традиций; всех, кто истин простых стыдится, всех, кому наверху сидится, кто не ленится нагибаться и сатрапствовать не стыдится! К чёрту выспреннюю культуру, сладкогласных поэтов лиру, многотомную макулатуру и мещанствующую Пальмиру, все наследственные порфиры, все рабочие диктатуры, всех, кто походя или сдуру с человека спускает шкуру, — Слышишь? Ветер гуляет по миру! |
1
|
Ах, море, море, — кошачьи повадки волн! Наш дом на холме, и тропинки спадают вниз — как руки, спадают вниз… Тополя — сок ударил в ствол… Ты взгляни, хоть на миг от меня отвернись, от лица моего… Ах, море, море, светлая гневность волн! Милая, ты мне снишься, даже если ты рядом. Смотри: над людьми, над Красным Берегом, над зарёй, над поднимающим паруса бригом — небо, светлая ниша, — наш блистающий мир, схваченный трепетом — тёплыми руками волн, взрослость и волшебство… Просыпайся! В порту — рассвет. Как засовы, скрипят якоря. Просмолённой парусины бродячий запах повис. В порту — заря. Суета. Сундуки корабельных скряг. Над бухтой, над мысом, в снастях, над реями — свист: зюйд-вест скрипит и мечется вверх и вниз… Сегодня и ветру готовы, кажется, верить. Гневной радостью, гневной грустью — мы полны навылет, — ах, он яростный! — провожает нас Красный Берег — остаются подруги, субтропики и мостовые… А слёзы на нас, как водится, море выльет, и небо выльет… — Мы вернёмся к вам, мы вернёмся — живые!.. |
2
|
Я ухожу, давай-ка сердце, Биче, оно мне пригодится в океане, а с ним и руку — маленькую руку, такую хрупкую в моей ладони. Прощай. Проститься лучше на рассвете. Я привезу эскудо и реалы, я привезу смарагды и стихи, а ты молись за нас… У Диких Скал корма Линор… и двадцать не вернулось, они на дне морском. Но я — вернусь. Ты знаешь: хоть нельзя никак без моря, — но и моряк живёт не ради моря, не выжить в море, если — только море, прощай же — и покрепче обними… |
3
|
Я всего только юнга со шхуны Линор, разбившейся на Диких Скалах. И куда же деться мне? там — осколки невозвратимого… детства ли? — судьбоносный вздор, всё, что снилось нам, всё, что мечталось… …Поначалу крошку Линор так раскачивало по ночам, что вдоль нижних палуб крыс кидало и скатывало, и где-то в трюме, они, задыхаясь, кончали кричать. Поначалу — сентябрьские шторма, и шестнадцать лет корабельному юнге, а поля океана, а леса океана — мировой размах без конца, без начала, и теряется след в этих рунах… Утром вставало отдохнувшее за ночь солнце, беспощадное в своей прямоте, и в упор расстреливало всё и вся, от бушприта до юта, и тех, кто на реях, и сажало на кол с непривычки страдающих от бессонницы… А на палубе пестрели чёрные и белые спины полуобнажённых тел… Где вы теперь, отчаянные? Где вы теперь? Где? |
4
|
Пришла пора моей печали, пришла пора, пришла пора… Моё сегодня отвечает невозвратимому вчера. Я по-мальчишески удачлив, мне даже верить не хотят. Но непосильные задачи всегда решаются шутя — и в этом гвоздь! И я, как гвозди, сам подсудимый и судья, в свою судьбу вбиваю гроздьями рассыпанный по миру ямб. И в этом суть, и в этом вывод. Ведь за последних триста лет я — первый, кто вернулся с Гривы и снова ходит по земле… (…) 1965 |
|
Весна играет скетчи в твоём дворе пустом. Приходишь ты под вечер в свой старый скучный дом. Приходись — и не знаешь, что ты обречена, садиться, злая-злая, у чёрного окна. А за окошком тени и полутёмным двор — и никаких сомнений, и вовсе ничего. Глаза твои всё строже и губы всё бледней — и ты уже не можешь не думать обо мне. И даже засыпая тоски не отогнать — ты знаешь, злая-злая, что ты обречена. Во сне ты видишь горы и сосны при луне, и я, как старый ворон, уселся на сосне, и пляшет без оглядки полночная заря, и мы играем в прятки двенадцать лет подряд. Я реплики, как перья, роняю на ветру. К сосне приходят звери, садятся в полукруг. У них, наверно, тоже у каждого — своё… Уходим осторожно, чтоб не спугнуть зверьё. Во сне ты рада встрече, но грустно мне с тобой. В лесу мелькают свечи… Проснись, моя любовь! 1966 |
* * *
|
Закат не разменял своих регалий — он весь ушёл в сосновый гребень парка, где как-то, век назад, я встретил Галю, наивную, жестокую дикарку. Но где она? По дымным городам — туман, и зной, и ровный гул земли… Зелёные, как змеи, поезда, закаты, самолёты, корабли и крылья гроз, — откликнитесь, куда вы злое моё счастье унесли? Без выстрелов. Без скачки. Понемногу — размеренность, несобранность моя… Ведь я не Пушкин и не Павел Коган — куда уж мне четырехстопный ямб! Куда уж мне искать по белу свету, бродить по спинам выгоревших карт… Ты знаешь, Галя, вот уж третье лето у института умирает парк. Редеют наши сосны, наша юность, от стен и крыш им тяжело дышать, их не пошлёшь в пансионат на дюнах в Карелию, в верховья Иртыша… Парк будет лиственным. Весёлым будет. Вольют берёзы ветреность свою. А сосны несгибаемы, как люди, и умирают в сомкнутом строю… Не приезжай. И я уеду тоже. Нам столько лет, что нечего делить, но будь мы даже на сто лет моложе, мы б всё же непременно разошлись. И памяти любви искать не надо в аллеях умирающего парка: любовь есть я, и я в пространстве задан тремя координатами Декарта. Я прежний: до последней капли крови я весь принадлежу арене боя, покуда в парке, с небосклоном вровень, как люди, сосны умирают стоя. 1966 |
|
Гудящий, скучающий актовый зал и глупый президиум за столом, и я выхожу… и твои глаза — и, значит, сейчас же не будет слов. Я должен канючить, кричать в микрофон — чем громче, тем лучше — какую-то чушь, а мне эта кафедра — что эшафот, ведь ты меня видишь… и я не хочу. Колотится сердце в районе виска, из зала — мелькание лиц и рук, и люстры расплёсканы у потолка… Я должен! — иначе меня изберут. сентябрь 1966 |
* * *
|
Чьи-то губы мне ближе твоих, а кому-то — твои. Но закат — это нам на двоих, это храм на двоих. Жаль, что мой заколдованный круг ты забыла, мой друг! Жаль, что вновь не протянешь к костру этих зябнущих рук… И куда нас уводит тропа от заветных лампад? Пролистав наши души, пропал листопад, листопад… 1966 |
* * *
|
В физике, в том мире вечных категорий, я — последний лирик под ножом истории. Там, на шаткой лесенке интегральных истин, каждый шаг — что лезвие, каждый взгляд — что выстрел. Но Декарт лукавит, и тебе, материя, пусть мой стих предъявит вотум недоверия. 1966 |
* * *
|
На Невском под чахлыми липами валом валит толпа, многолика, стозевна, глуха и слепа, — а рядом, исторгнут из недр мезозойской Земли, лежит динозавр, на передние лапы припав… Мне друг говорит: — Понимаешь, дела… извини. Запарка! Бегом на работу, домой, в институт. Нет времени даже подруге своей позвонить — потом разберёмся… наверное, съёмки идут… Что чувствует зверь, воплощённое наше вчера, проникнутый общею с нами тоской по земле?… Наверное, это совсем не легко — умирать под грузом двухсот миллионов не прожитых лет… Тропический лес отражается в полуслепых, от геологических бездн потускневших глазах. Ведь он, умирая у ног равнодушной толпы, хоть смутно, но всё-таки знает, что он — динозавр… …На Невском ночами горит электрический свет. Там роют и строят. К Гостиному тянут метро. К утру, недвижим на опавшей с деревьев листве, издох экскаватор, ковшовый разинувши рот. 1966 |
* * *
|
Распятье и свечи. Так страшно бледна Беатриче! Так нищая жизнь моя — жалкий и лишний пустяк. Но время — моё. Я отныне и впредь — без кавычек, и годы, как головы, в мёртвое небо летят. Распятье… И розы на черные складки постели. Лампада в алькове не гаснет двенадцатый год. Верните мне имя, заприте смятение в кельи, но знайте: и это с собою она унесёт. Решение принято. Так! Я публично раскаюсь. Стоит над Флоренцией чуткая белая ночь. Спускаюсь к Неве, спотыкаюсь о небо — и камни как будто молчаньем хотят поделиться со мной. Не этот ли поиск ведёт к превышению меры? Не первый стою я над жизнью, а город молчит. У города шок, и от ямбов расшатаны нервы, и, красные, зреют в початках домов кирпичи. Флоренция хочет торгашества, слёз и оваций и зрелищ, и лёгкой удачи в текущем году. Я в ночь перед казнью приду на Большой восемнадцать, но там равнодушны, и вновь осуждённых не ждут. 1966 |
* * *
|
Я — жертвенный бык. В неоглядных садах, похожих на лес, я, священный, живу. Я бог… А за низкой оградой стада такую же сочную щиплют траву. Там солнце, и небо, и ветер — для них, их рыжие спины ласкает закат. Под вечер куда-то уходят они, и грустно, прощаясь, коровы мычат. А я одинок. Только в сумерках дня суровые старцы в одеждах жрецов всегда без ошибки находят меня, и я уже каждого знаю в лицо. Стирают мне пыль с золочёных рогов и чистят упругую шкуру мою. Я жертвенный бык. На двенадцатый год меня в честь Великой Богини убьют… Я видел Её! Те, кто видел Её, забыли и солнце, и ветер, и зной. Сама отрешённость, само забытьё, сама безнадежность остались со мной. Когда на сады опускается ночь, и в храме служители гасят огни, — со всей осторожностью бронзовых ног, по мрамору лестниц, на чёрный гранит, вдоль мощных колонн, в очарованный зал, где быть не дозволено даже царю, с младенческой преданностью в глазах неслышно иду я к Её алтарю. У этих камней перед ней, молодой, и мне, старику, непривычно легко; и жреческий мрамор, как чью-то ладонь, лижу я шершавым своим языком… В меня (увидав, я не смею забыть) был взгляд небожительницы обращён… Я предан Богине. Я жертвенный бык. Я ей посвящён. Я Тебе посвящён. 1966 |
ВСТУПЛЕНИЕ
|
…Горят иезуитские костры. Европа задыхается от дыма… Они к врагам не менее добры. Они к друзьям не более терпимы… Рим рушится, и самые основы не устоят от этой красоты, от этого движенья неземного. Мечты с лихвою хватит на двоих, а жизнь академически красива — но вот за рампой вымыслов моих твои глаза всемирны, как Россия. Твои глаза — и сразу все равно, и оседают в сердце многоточьем картины Ждяра, Липницы и Брно и пражские готические ночи. 1966 |
(1)
|
Печаль имеет цвет и запах, она, как шпалы, тяжела. Два дня состав идёт на запад, раскинув степи в два крыла. Простёрты реки, словно руки, под рельсы, млечные, как стих… Я умираю от разлуки к концу второго дня пути. Забыты книги и тетради, со мной любовь, тоска и страх… Там, в вертограде, в Ленинграде стоит столетняя жара, и где-то на Большом, на пятом, ты ждёшь упрёков и молитв… Но бредят пятым постулатом все математики земли, и в пику мировым константам, мы делим надвое Луну, и Ленин вперемешку с Кантом ночами не дают уснуть, и жизнь вернее философий суёт мне в нос релятивизм… Но абсолютен женский профиль в трёх измерениях любви — и в этом суть… На мостовые упали знойные ветра, и тени ходят, как живые, в твоём парадном до утра. Ты утром встанешь — и внезапно увидишь вместо стен и крыш: идёт состав на Чоп, на запад, Россию крыльями раскрыв. 2 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою |
(2)
|
Стоят над Чехией ветра, и скучно. И дожди. Как будто снова Ленинград за складками гардин. Как будто отворяю дверь в сырую пустоту — и ходят волны по Неве, тяжёлые, как ртуть; и ходит дождь по мостовой, совсем осенний дождь, и ты кого-то ждёшь — кого? Из сказки — не уйдёшь. Но сказка там, и здесь ветра раскалывают тьму, и Ждяр, нелепый, как мираж, как слово почему; и что у чехов на уме, по-русски не понять. И ты за тридевять земель, и любишь не меня. июль 1966, Ждяр-над-Сазавою |
(3)
|
Вся Чехия — один кромешный зной, В вагонах тесно, духота и копоть. Мы в Липнице. У замка, под стеной бесчинствует славянская Европа. На тротуарах и на мостовых слоняются спокойные на диво аборигены, молодые львы, вест-эндские показывая гривы. Котомки, карты, фляги — на земле, бутылки на траве полупустые; ребята босы, волосы до плеч, девчонки в джинсах, рослые и злые; охрипшие от пива голоса, с утра физиономии в подтёках, причёски — в стиле нео-ренессанс, походка — в духе чешского барокко… …Как молвил Гус? «Святая простота»? История безвидна и пуста. 4 августа 1966 |
(4. ПРОЩАНИЕ С РОМАНТИКОЙ)
|
Я одену ботинки на толстой подошве и пойду бродить по планете. Зной, или дождь будет плакать о прошлом, или ветер, — я пойду по планете. Не о посохе я, не как странник, — пилигрим, в капюшоне, от тайных и явных врагов, — я пройду по земле, как избранник людей и богов. На ладонях моих города расцветут, как бутоны, мир возникнет, и снова погаснет, и степи раскинет, как крылья, и взыграют вулканы, и вспыхнут речные затоны, и кентавры ускачут в давно позабытые были… Только ты до луны не уснёшь в августовскую ночь. О тебе я ни слова не знаю, ни слова! Эта ночь! Берегись — будет сниться, что вновь серебром до рассвета звенят по Европе подковы. Будет сниться такое… Ты только не плачь от любви — я тебя непременно и сразу узнаю при встрече: я движеньем лавин, голосами прибоя, и ветра, и джунглей отмечен. Будет сниться такое: по палубе ходят валы, и растёт непомерная тяжесть у флагмана в трюме, — ты тогда просыпайся, действительность сгладит углы, и виденье исчезнет, и схлынет ночная угрюмость… Только пусть тебе лучше приснится тропический юг, где туземцы и пальмы, и ночью красивой и душой над чужими морями чужие созвездья встают и висят меж снастей, надо мною, как спелые груши — а под утро бледнеют в отчаянных красках зари. Пусть приснится тебе паруса наполняющий ветер. Вот и всё. И о снах мы не будем теперь говорить, слишком много ещё упоительной яви на свете. июль-август, Ждяр-над-Сазавою |
(5. ОПЛЕТАЛОВА УЛИЦА)
|
Прага, весёлая тайна… Косы ночь расплетает, голубиные стаи, усталость, улица Оплеталова… Прочь, усталые строчки! Дня впечатленьям мало. Мы возвращаемся к ночи на улицу Оплетала; прочь, до завтра… А впрочем… Мы возвращаемся поздно. Словно груши на Страгове, висят весёлые звёзды над чёрною чашей Праги. Тают минуты, тают… Ночь, по-женски серьёзная, волосы расплетает. июль-август 1966, Прага |
(6. В ПОЕЗДЕ)
|
До Остравы ещё далеко. Мы с Пенцовым играем в очко. Я сижу на тюках у дверей и ни фени не смыслю в игре. Мы уселись — ни встать, ни пройди, То и дело кому-то в сортир. Извиняются всякий раз, перешагивая через нас. А за окнами горы лежат, сине-синие, в три этажа… июль-август 1966 |
(7)
|
Милой вот уже двадцать… Под крышей, на пятом, где от солнца — одни пресловутые пятна, где закон изменения суток не задан, где мерцает континуум крыш Ленинграда, — вот уж двадцать затворница маленькой кельи по утрам поднимается с жесткой постели, и рассвет, улыбаясь ей, скачет по стенам, словно конь на приколе у телеантенны… Где она этим утром? Не знаю, не знаю… Над дворцом президента трехцветное знамя, над готическим эпосом узеньких улиц опрокинута сонная похоть июля… И какой-то мальчишка решительно даром пишет глупые письма из города Ждяра, а потом у него поезда и дороги, и мелькание лиц, и усталость в итоге… Милой скучно, но думать ей неинтересно, как он бродит ночами по Старому Месту, как он смотрит на мутную быструю реку, как сидит допоздна в знаменитом У флеку, а потом, чуть шатаясь, плетётся обратно… Милой грустно, но главное милой понятно… 28 июля 1966, Прага |
(8)
|
Уходят лозунги и гимны, и остается как-то вдруг простое слово ностальгия, бесповоротное, как труд. И облака идут над Прагой. И дождь. И плачет город Ждяр. И невзначай взрослеешь на год за сутки чешского дождя. 9 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою |
(9)
|
Я, как сыч, сижу в ресторации Белый Лев. — Пиво? — Мне бы поесть… Не забудьте, прошу вас, хлеб… Официантка, розовая, навеселе чуть-чуть, с добрыми глазами молодой кобылицы приносит какую-то жареную чушь, которая только в Чехии и может присниться. Потом появляется удивительный мальчик Саша (а может, не он, а кто-то другой из наших), мы сидим и молчим — о любви, о несваренье желудка. Жутко… Я честно жую. В голове — перловая каша. Я сижу и боюсь, что сосед мне что-нибудь скажет и придётся застенчиво улыбаться… Стаканы пустеют, растут, двоятся… Баста! Роняю нож со стола. Посылаю кого-то к чёрту. Ухожу… В глазах двоится бумажка со счётом… (Всего-то пять кружек… неужто я сильно пьян?) Позвольте, голубушка, эта крона — моя. Ошибка? Ну, то-то… Оставьте, не надо сдачи… На улицах сыро. Городу скучно — плачет. Мне весело. Весело дождик стучит по крышам. Я — не жду, не жду, не жду твоих писем! Ты слышишь?!
18 июля 1966, |
|
В нашем парке сосны, как подсвечники, тихо дожидаются меня. Я убью тебя осенним вечером, на исходе ласкового дня. Будет небо светлое, как песня, над тобою, — баюшки-баю. Дело сделано… В кафе Ровесник я пропью стипендию свою. Заполночь приду я к другу Вовке, мы вдвоём поплачем обо мне, а потом намылю я верёвку и повешусь в парке на сосне. Прокурору — сплетни и сомнения, и хоть, в общем, мне заботы нет, всё же я за час до преступления напишу в Центральный Комитет: — Перед тем, как на сосне-подсвечнике ветер стал раскачивать меня, я убил её — осенним вечером, на исходе ласкового дня, август-сентябрь 1965 |
* * *
|
Такой туман, что не слыхать копыт. Столбом стоит сиреневая пыль. Ни звёзд, ни неба. Ночь — и ночи нет! И только я на взмыленном коне. Теплеет степь. Коня пускаю в рысь — вдали горят полночные костры, но чуть видны. Доколь хватает глаз — фантомы сумрачно-туманных масс. Вёрст двадцать будет. Путь ещё далёк. Там, за холмами, печенег залёг, там, за холмами, нет уже пути. Горят костры! Грехи мои прости, дай незамеченным мне проскакать! Вёрст десять будет. Цель уже близка. В глазах темнеет. Впереди курган — зловещее молчание врага! Быть может, кто-то целиться устал. Горят костры! Уже всего верста… Ещё не поздно повернуть назад. За мной следят раскосые глаза! Мгновение — ворвусь я в светлый круг в кольчуге стрел… я у своих умру! …Во мне встаёт полночная заря. Горят костры любви моей, горят. август-сентябрь 1965 |
* * *
|
Когда-нибудь, отбросив ложный стыд, признаюсь остывающей планете, что неспроста мои глаза пусты, что я недаром жил на этом свете… Она явилась из другой страны — из Зурбагана, из отчизны Грина, где грёзы в тесный кокон сведены под парусами не из парусины. Когда-нибудь, рассудочен и сед, в другом краю припомню я без боли как я в слезах глядел любимой вслед, смешон, высокопарен и безволен. Она прошла, как откровенье дня, как если б мир шагнул в зарю из тени, конечно, не заметив ни меня, ни моего дурацкого смятенья, не посмотрела в даль закатных вод, где одинокий парус мой алеет… Когда-нибудь моя мечта умрёт, а я остепенюсь и повзрослею. август-сентябрь 1965 |
1
|
Мы косвенны, как мухи на стекле; любой ответ содержится в вопросе. И нет проблем. И есть на всей земле для всех систем одно решенье — осень. Её аппроксимация — в азах, в метаморфозах кратных отношений, в твоих глазах. Осталось показать, что осень — это общее решенье, что мы с тобою заданы в нуле и сходимся, и, так или иначе, наш мир определится однозначно — и косвенно, как муха на стекле. |
2
|
Двоится мел, преобразивший доски, и дождь, и мы… и мир меняет вид — и формы тривиальны, как обноски… Любимая, ни слова о любви! От скобок Пуассона, от Родена, от глаз твоих, прости, я ухожу — и мечутся в истерике по стенам, как женщины, фигуры Лиссажу. На два тысячелетия разлуки возьми сентябрь и только чаще снись… Двоится мир. Жрецы воздели руки. На башнях плачут голуби Танит. Двоится мир… Нева черна, как зависть, грустны твои усталые глаза. Но — мне пора переиграть при Заме, — прости мне клятвы, взятые назад. Прости мою невольную измену и всё, в чём упрекнуть меня могла… Прости. Над обречённым Карфагеном спускается пуническая мгла. Вступают в силу новые законы, а сердце невозможно разделить… Вдали встают шеренги Сципиона. Решается история Земли. |
3
|
Так вот оно — моё второе я, мой крест, моё призвание и мука… История, ты патока, ты яд, твои века, что тёмный бор, стоят, — и мне топор в натруженные руки мой перевёртыш, мой послушный ямб. В пылу математического чванства, минувшее надеясь отстоять, я создал параллельное пространство, где юность продолжается моя. |
4
|
Как ненавидит варваров Эллада! Как ждёт её приемник Карфаген, чтоб ночь минула — ибо день расплаты грядёт за нею с факелом в руке. И если нас мечи не рассудили у апеннинских топей и вершин, то пробил час! — и Рим, и Нумиди́ю мы победам, и это всё решит. …Но если так, то уж не мой ли гений поднимет человечество с колен — и все пути сойдутся в Карфагене на знает-бог-какую бездну лет? Не мне ли два тысячелетья минус на той Земле начать свои дела, где не было России и в помине, где двадцать лет как ты не родилась?.. |
5
|
Молчанье. Осень попросила слова. Я проиграл, оставлена игра… Мне думалось, решение готово, а это — только первый интеграл. Дрожат твои волшебные ресницы… Но мнится мне: над башнями Танит — двоится мир, решение двоится, и осень ничего не объяснит. сентябрь 1966 |
* * *
|
Сашка канул будто и не было голые камни белое небо за плечи мешок и канул как в воду ушёл ушёл и руки не подал ветер в желудке и в патронташе ранним утром ушёл наш Саша в тулупе дыры согреться нечем злой как худые галкины плечи в белое белое белое небо канул Сашка будто и не было 1967 |
|
Мне худенькие плечики твои не обнимать, нам души человеческие тронула зима, любовь мою нескладную с обидой пополам и все пути обратные — метелью замела. И некому ответить за печаль мою — и пусть двадцатое столетие не жалует за грусть. Стоит оно в шинели с карабином у плеча, кровавое похмелие в тускнеющих очах. 12 марта 1967 |
(1)
|
— Папа, я поеду в Иудею! — Брось свою нелепую идею! Там война на море и на суше, вся страна в огне, и храм разрушен; реки изошли кровавой тиной; по дорогам скачут сарацины; по пустым дворам собаки лают; гол и пуст лежит Ерушалаим… Ах и ой! Куда ты взгляд ни кинешь, попраны законы и святыни, ум и совесть не имеют весу… Поезжай-ка лучше ты в Одессу. 1967 |
(2. Псалом)
|
Нам звёздный плед, нам злые сны, нам боль без края — по всей земле твои сыны, Ерушалаим; по всей земле, по всей земле в одной тревоге мы ищем десять тысяч лет к тебе дороги. В полёте птиц, в лучах зари, во всём, я знаю, — лежат пути, пути не в Рим — в Ерушалаим; цвета надежд, любви и слёз — в его палитре; под стук колёс над всей землей звучит Колнидрей… Ах, ты, далёкая страна, — не родина для нас. Так что же десять тысяч лет мы о тебе грустим? Любимая! На полпути забрезжила весна, но — лишь улыбкой на стекле, но — лишь мелькнувшее во мгле она позолотит… 14 сентября 1967 |
(3)
|
Вспаханы поля под полигоны. Воздух напряжённее и чище. В городе светло и полуголо. Улицы блестят, как голенища. Слышите молчание проспектов? Даже слух не надо напрягать: по планете марширует некто в кирзовых армейских сапогах. На полях кричат вороньи стаи. Города расставлены во мгле. Он шагает, слышите, шагает по святой и проклятой земле. Чьи следы остались на дороге? Кто принёс щемящий звон копыт? В городах пустуют синагоги. Ветер ожидания и пыль. Встали облака над Иорданом. Движутся над звёздами знамёна. В облака развёрнутым ударом конные восходят эскадроны. 14 сентября 1967 |
(4)
|
— Даже если вас высо́ко злато вознесёт и мудрость, да не станет в вас гордыня выше меры и рассудка. Так учил нас мудрый старец Авраам из Сарагосы, приоткрывший нам завесу в храм высокого познанья. Но отец наш, старый циник, реб Иуда бен-Закаи, торговавший льном в Иене, нас учил совсем другому. Как-то, нас собравши вместе, говорил он брату Юсту, мне, моей сестре Ирине и родительнице нашей: — Кроме града в Иудее, кроме храма Соломона, кроме клятвы ми-камоха, кроме сих святых предметов вы забудьте всё на свете, — помните одно лишь злато, в коем счастье и достаток и людское уваженье; ибо ежели не станет у меня в подвалах злата, кто, скажите, даст вам пищу, приютит нагих и сирых? Минул год, и вот однажды к нам ворвались христиане и убили брата Юста, и в подвалах взяли злато; и родительницу нашу отдали на поруганье, и в холодные застенки бросили отца Иуду. Лишь моя сестра Ирина, как велит обычай предков, бросившись на меч, успела умереть неоскверненной. Но когда, узнав об этом, я поник в бессильной муке, мне сказал учитель мудрый, Авраам из Сарагосы: — Даже если тяжкий жребий выпадет на долю нашу, да не станет наше горе выше меры и рассудка. 13 сентября 1967 |
(5)
|
Проснитесь!
Бессонные ночи встают. Идут поезда на бунтующий юг. Бессонная явь наполняет квартиры любовью, и страхом, и скукой без меры… Я в вечном долгу перед девочкой Ирой за то, что не принял улыбку на веру, за скуку и ложь, за фальшивке слеза, за раннюю боль неприятия прозы… Но некогда вспомнить! Уходят года. В кричащую полночь идут поезда. Прощайте! Вы слышите песню мою? — Мы людям оставим дороги и споры, улыбки, любовь, и асфальтовый город, бессонные ночи, бунтующий юг! Мы встретим столетье винтовкой и лирой — история нам не откажет в примерах… И все. И блестящая девочка Ира, проснувшись, увидит бессонную эру: бессонного неба немеркнущий яд, бессонные воды, бессонную явь… 12 сентября 1967 |
* * *
|
К сердцу комом подступают ямбы — в явном соответствии искомым. Уж не я ли выдумал, ноябрь, акварель красот твоих исконных? Уж не я ли, вспоминая лето, сел однажды и постановил — осенить озябшую планету благодатью ласки и любви? 1966, 4 октября 1967 |
* * *
|
В нас затаилась осень листьями междометий — вспомнит, придёт и спросит, — что-то мы ей ответим? То ли, что было лето порознь нами понято, и затаилась где-то в наших сердцах — ирония? С клёнов, осин и вязов, в такт с затаённой болью листья летят, как фразы, брошенные тобою. Так небосвод серьёзен, всё к дождю по приметам… Знаешь, не надо, осень, не торопи с ответом. 9 октября 1967 |
|
Ощущения множатся — континуум? счетное? Весна отвешена, как пощечина (вчера, сдавал теорию множеств — сегодня бы два и два стреножить). Расслаблены члены, сомкнуты челюсти, мечты никчемны, добыча челяди. Вопреки врачам, вопреки учебникам, вопреки увлечениям кем- и чем-либо — безумен век сей! Весна — это вексель. Извольте чек, считаться нечего: я человек, клочок человечества, неба клочок да больная печень — в нуле конечен, покрыть мя нечем. Мой текущий счёт на газовом счётчике течёт, течёт — чего же еще тебе? Он, счётчик, циник: сияет цинк, цифр нарастающие столбцы, крутится вихрь — останови их! А завтра экзаменатору-Вию два ассистента поднимут веко — вот она, ересь! и нет человека… Вопреки врачам, вопреки учебникам мою печаль облегчите чем-нибудь. 1968 |
1
|
Прости, дорогая, я долго молчал. Я знаю, весенние трубы звучат — и души тревожат… и утро в слезах… Я должен о многом тебе рассказать. Давай отвлечёмся от скучных идей. потрёпанных истин, потёртых людей, от пляски заполно́чь теней городских, от грусти (запомни!), от страхов людских, Приду я под вечер, в назначенный день — ты самое скромное платье надень и с первою краской вечерней зари ты дверь, выходя, за собой затвори. Но где твой унылый асфальтовый двор? Мы выйдем в таинственный сказочный бор — на самых верхушках не дрогнет листва, стоит на опушках по пояс трава, и ели искрятся в последних лучах, и звонко от тихого смеха зайчат… |
2
|
Лишь солнце зайдёт, я тебя приведу туда, где русалки играют в пруду, и тлеет костёр, и сидит у костра загадочный зверь — полудруг-полувраг. Он трусит, и взгляда не смеет поднять, и грустен, и чем-то похож на меня, и рыжая шерсть непомерно густа, и странная речь у него на устах: — Терпи, — говорит он, — настанет пора — Ты станешь, как я, — полудруг-полувраг, и глаз от земли не посмеешь поднять и будешь до боли похож на меня…— Не стоит сердиться! Он бредит весной, и всё, что он выдумал, очень смешно. |
3
| А вот и избушка в медвежьем лесу — в ней баба-яга заплетает косу и, ночь напролёт, поправляя свечу, всё вяжет на спицах какую-то чушь. Давай постучимся! — Уж скоро светло. Кого это, — скажет, — ко мне занесло? — Не бойся. Ты видишь? Светлеет в дверях: старуха со свечкой идёт отворять. Уж больно стара! Ничего, поворчит и ляжет тихонько дремать на печи. И, если попросим, расскажет она о канувших в бездны седых временах. И совы, послушать мудрёный рассказ одна за другою слетят с потолка; и мыши из дыр в полусгнившем полу придут и усядутся рядом в углу… Старуха расскажет о чарах лесных, о дуплах заветных, о пнях потайных, о леших, о дубе с ученой совой, о лунных полянах с волшебной травой, о речке, где гномы резвятся с утра, о рыбах, о звёздах… Светает. Пора. Старуха зевает, укрылась теплей… Мы тихо задуем свечу на столе, и дверью не скрипнем, спускаясь во двор, Но где же таинственный сказочный бор? Ещё не померкла закатная даль. всё тот же привычный и скучный асфальт, и нет ни тревоги, ни слов о любви, и нет меня рядом, и ты не зови… Живу я в дремучем медвежьем лесу, где баба-яга заплетает косу, где гномы, резвясь, хороводы ведут, а ночью русалки играют в пруду, где ели, насупивши кроны, стоят, и слышно, как плещется рыба в ручьях… 1968 |
|
Проби́ло девять. Эйлер ждёт в высокой башне. — Идём, любимая? — Идём… — — Тебе не страшно? Он очень милый старикан, хоть любит спорить. А то, что башня высока, — неужто горе? Расселась ночь, а рядом с ней — луна-зайчиха… на Петроградской стороне сегодня тихо. Старик наш возится с огнём, ворчит, скучает. Я обещал, что мы зайдём на чашку чая. Мы с ним приятели давно, хоть я не гений… Смотри-ка: вот его окно, а вот — ступени… 1968 |
* * *
|
Про выстрелы и ладан, про иней на висках, про всё, про всё — БАЛЛАДА О БЕЛЫХ БАШМАКАХ Ах, беленькие туфельки на низких каблуках! Должно быть, я ослышался — не верится никак. Но говорят в народе: мол, нечего вникать: твоя лаура ходит в белых башмаках. Мне говорят: не верь ей! Видали мы таких. Она за вашей дверью меняет башмаки. Завидуют, завидуют — от этого и лгут! Ну, где ж такое видано? Поверить не могу! Но говорят в народе злые языки: уж ходит, мол, так ходит, мол, это пустяки. Мне говорят: ну дело ли природу упрекать? Зима и вовсе белая, а ты о башмаках… Мы маленькие, маленькие — много ль нужно нам? Зимой достанем валенки с горем пополам, не валкие, не тесные, и варежки с руки… Осталось неизвестно мне, причём тут башмаки.
август 1968, |
* * *
|
Сентябрь, сентябрь… Раскаянья и споры. В одиннадцать на стрелке — ни души. Вот ты ушла — а мне остался город грядой своих кубических вершин, Остались эхо, ночь и мостовые. Как самый бог, честолюбив и слаб, остался мир, простреленный навылет твоим последним нет … А ты ушла. сентябрь 1968 |
* * *
|
Сентябрь увиделся мне китайским плафоном, на тоненькой нити подвешенным, и гостем непрошенным, и скрипачом безутешным, водящим смычком по шершавой и звонкой луне; сентябрь увиделся мне надломленным юношей, ветхим, скупым, осторожным — он бродит ночами по гравию звёздных дорожек, а утром кричит от мучительной боли во сне; сентябрь увиделся мне дорогой асфальтовой, листьями клёнов уложенной и мокрой от слёз; как возможное, всё невозможное без всяких усилий живёт, отражённое в ней — мне видеть её всё грустней… Поэтому именно чёрным ночным почтальоном, печальным, как дверь, роковым, как аптекарь влюблённый, бездумным, как эхо сентябрь увиделся мне. 30 сентябя 1968 |
1. Adagio sostenuto
|
Ты и я. Сны и явь… Только о прошлом не будем грустить, раз уж мы рядом. Я — это грустное слово прости, ты — это я… Да! Не смотри на меня удивлённо — Вспомни: в Павловске клёны стоят, листья падают с клёнов, в травы, на дорожки, ты молчишь настороженно. Ах, я забыл — о прошлом… Осень — это такая страна, где сбывается всякая небыль: от анонсов снежных заносов — по прогнозам, до ассонансов сосновых просек, если попросим… Вот бредём мы вдоль полотна, справа лес от нас, слева насыпь, сверху — догма пустого неба… Осень — это такая страна… Только лишнего ты не требуй… 14-16 сентября 1968 |
2. Presto
|
Трикраты асфальтовый мир провожает весну, трикраты гляжу я в его опустевшие очи — и слышу скольжение мне отведённых минут, и вижу агонию мной не написанных строчек, с тех пор, как расстались мы; с тех пор — не так уж и много вода утекло на земле, и реки всё те же бегут от истоков до устья; но стопочкой годы лежат у меня на столе, и это, быть может, единственный повод для грусти с тех пор, как расстались мы. С тех пор… октябрь 1968 |
3. Andante
|
На самом краешке лета, у моря, под рыжим утёсом, лежат большие ответа на маленькие вопросы. Всё просто. Видишь, как просто? 1 ноября 1968 |
|
Как мне забыть твои глаза и губы? Идут года, и с ними всё ясней: мы только неслучившееся любим, и канувшему преданы вполне. И, может статься, так оно и проще: возникла, улыбнулась и прошла… Но день, и взгляд, и Вацлавскую площадь — мы всё с тобой делили пополам; и мыслилось, что был не прав Гораций, и нету меры счастью, как ни мерь; и было нам с тобою не расстаться — вот так же, как не встретиться теперь… Ах, детство, ах, далёкое, — прости. Гораций прав. Закон не обойти. 5 октября 1968 |
|
Твой октябрь осыпает листья нежные, поблекшие едва. Никаких хрестоматийных истин, ни плакатов, ни знамен — листва… Твой октябрь бродит в переулках, трогает, как струны, провода, спрашивает: — Маша, ты уснула? — и во сне ты отвечаешь: — Да. — Говорит он: — Мы давно знакомы, наши грусть и слезы — пустяки, будь что будет: вызываю гномов из моих подземных мастерских. Ты проснешься утром ровно в восемь, будешь долго у окна стоять: это мой подарок, это — Осень Самая Красивая, Твоя. Спи. Мы все поглощены работой — лишь бы ты, проснувшись, поняла, что живет на этом свете кто-то чтобы делать добрые дела. октябрь 1968 |
|
…Я верность сохраню тебе, тебе — безумная, смешная, отчаянная выдумка моя, которой имя юность, и которой минувшим днём подведена черта. Тебе, тебе я верность сохраню, меня отвергнувшая, — пусть не мне твои мечты и помыслы достались и ласки те, которых я искал… Уже и то я почитаю счастьям, что ты живёшь на этом свете, ты, серьёзная, прошла со мною рядом, и я ловил дыханье уст твоих и голосу внимал… Безумству помнить, блаженству знать, что это было так — мучительною радостью мгновений, которых не вернуть, клянусь: отныне навек, навек я верность сохраню…
11 февраля 1969, |
|
В городе — асфальтовое лето. Сколько их, забытых, невоспетых дней, которые уходят даром!.. — Собирайся! Куплены билеты — мы поедем в Элисенваару! Милая, ты слышишь? Мы поедем в ту страну, где сосны и медведи, где озёра, полные, как чаши, нашим счастьем и тревогой нашей, где немыслимы тоска и старость — мы поедем в Элисенваару! В городе — асфальтовое лето. — Ты ведь знаешь: нам приснилось это. Где они: хрустальные озёра, дикий край, с названьем звонким город, лес, весна?.. Признайся, сделай милость, — даже счастье, нам оно приснилось! Явь ревнива и скупа на слёзы — мы живём, и это, в общем, проза, честная и плоская, как нары. Нет на свете Элисенваары. Ты, должно быть, в Ялту взял билеты. В городе — асфальтовое лето… 26 марта 1969 |
* * *
|
Милой минуло двадцать… Под крышей, на пятом, где и солнце не солнце, одни только пятна, а за окнами странным подобием сада расцветает континуум крыш Ленинграда, — на двадцатом витке пресловутой спирали я открыл удивленную девочку Галю… Вот и всё. Откровения сложим в котомку — что потомкам останется? Дело ведь тонкое. Не открыть ни Америки мне, ни России — пусть Андрей Вознесенский и Виктор Максимов засучат рукава и штаны по колена. Бог им помощь в потугах! На улицах лето. Лето, полное ярости, лютое, злое, понимаете? лето, одно только слово — там, на улицах, лето! Там, где-то на пятом, где от солнца — одни пресловутые пятна… — Удивлённую? — скажете вы. — Это странно! Это хлопотно в век расщепленья урана. Мы в манерах и вкусах не вовсе свободны — это глупо, нелепо, смешно, сумасбродно, наконец, это поза, кривлянье, это… Это сущая правда! На улицах лето… 22 апреля 1969 |
* * *
|
Любимая, ни слова о любви! Любовь — не категория, а повод… Но если есть ещё порыв, порви связавшие тебе уста оковы, и если есть ещё слова, скажи, какую боль ты назвала любовью, и то ещё, как жить мне с этой болью, и то ещё, как без неё мне жить. 3 мая 1969 |
* * *
|
Демон ли, дух ли, гений — здравствуй, моя Лигейя! (Всё, чем земля прекрасна, всё, чем богата Гея, — ах, я жалею краски!..) Невозвратимая, здравствуй! (Боги, остановите времени пляс! Вот уже год не видел я этих глаз; ты, кому эта ода посвящена, вот уже больше года ты не одна…) Творческий бред Эдгара, мой ли каприз и бред, ты — это только чары в памятном январе, ты — это кватроченто, краски и крик камней… Но объясни, зачем ты вспомнила обо мне? Дружит мой разум слабый с нежностью косолапой, с миной интеллигента… Здравствуй, моя легенда! 1969 |
* * *
|
В Павловском парке — слева, вознесённые всуе, слезинки модальные…
(Запахи лета. Это память ревнует. Прости, моя дальняя! Знать бы заранее — верно, мы многое дали бы… Вот мое алиби: где-то над Прагою звёзды горят, как миндалины, — весточки га́лины…
(Было ли, не было — дом отрешённый и арка; Карповки шея… Плачет решётка времён волевых решений, плачет, как арфа под пальцам ветра-Петрарки… Ты прости, моя дальняя! 1969 (исправлено по оригиналу 26 мая 2017) |
|
Для меня на целом свете ты была одна, а теперь склоняет ветер наши имена, — там теперь склоняет ветер листья по шоссе, где стоит на белом свете город Туапсе. Так надежда в этом мире ходит меж людьми, но, как дважды два четыре, длится только миг; и, как дважды два четыре, правило старо, что с печалью в этом мире всё наоборот. 1969 |
* * *
|
А ты всё та же, та же. Не изменялась даже библейская протяжная лень в рисунке плеч — и снова я на страже твоим послушным пажем твоей любви сермяжной твои мечты стеречь. Но лето отцветает, и люди бредят стаей, и, может быть, Цветаевой были бы под стать глаза твои: в них тайная наша суть простая, как Саломеи танец, — преступна я чиста. 1969 |
|
Монпарнас в упряжку дня тучи пегие впрягает, осень плачет о любви. В нашей студии Пюви, злой и тонкий, как пергамент, ходит, медленный, как Гамлет, ходит длинными шагами и не смотрит на меня. А распахнутый Париж сытой пастью говорит: — Был Анри со мной не дружен — от него осталась лужа, тоже труженик, а факт. Ты недюжен? Ты не нужен. Ты банален, как тюфяк. Тучи строятся поротно. Краски тают на полотнах, Полумрак осенний. Жуть. Я за примусом слежу. Тлеет день в оконной нише, за окном — чердачный вид, скачет по соседней крыше воробей закатно-рыжий и вопит: — Пюви! Пюви! Он сидит. Лицо крестом. Руки брошены на стол. — Я бездетный, я раздетый, обо мне смердят газеты, деться некуда из хлева. Детство, где ты? Краски, где вы? Этот мир тузов и девок, сделок — вот бы подороже — брутов, лезущих из кожи, — не увидеть, переделать, пересилить — невозможно… Матерь Божья! Ходит длинными шагами, ходит, будто настигают — страх ли, страсть, его сестра? Я размалываю кофе, я скальпирую картофель: мэтру ужинать пора. Что добавить? Это было — не устану вспоминать. Время сивою кобылой протрусило мимо нас. В добрый час! Но мы-то, грешные, жалкие от немоты, — пусто краски нам замешивать и натягивать холсты… Осень. Восемь пополудни. Людно празднуются будни. Кисти немы, кости ниц… Вот сижу: седой, небритый, бывший — битый и забытый — твой слуга и ученик… Осень. Сложены тетрадкой титры канувшего сна. А у нас на Петроградской ходит тайная весна. 1969 |
|
1 Где-то там, на Петроградской,в старом доме у метро, дремлет Эйлер над тетрадкой с уравнением Клеро. Тени длинные крадутся от неонов во дворе. Вышла в кухню тётя Дуся — за кофейником смотреть. Тишина такая в мире, будто вдруг не стало слов: в этой маленькой квартире дремлет Эйлер за столом. (Кто я? Мирный обыватель: туфли тёплые на вате, кресла, древние, как мир, да ампирные кровати, да пылающий камин — вот и весь старик. Аминь.) |
2
|
Где-то там, на Петроградской, в стороне весёлых снов, тени движутся украдкой у любимой под окном. Я взлетаю к ней на пятый и дыханье затаив различаю еле внятный каблучков речитатив. Что за встреча у порога! … (Впрочем, не об этом речь!) — Я не поздно? Ради бога, собирайся поскорей! Девять бьёт. Улыбку пряча, говорит она хитро: — Понимаешь, вот задача с уравнением Клеро… — Мы же званы на варенье? Верно, ждёт давно старик! Я не смыслю в уравненьях — лучше с ним поговори… |
3
|
Где-то там, на Петроградской, вянут флоксы фонарей; в хороводе залихватском пляшут тени во дворе. Время тянется, как невод, мы у Эйлера в гостях; говорю со старым Лео о футбольных новостях, о погоде, о природе, о превратностях судьбы или что-то в этом роде — право, тонкости забыл… Галка пишет интегралы, кофе стынет на столе, рассуждают — боже правый! — о проблеме Дирихле. Мне же с миною дурацкой только слушать и молчать… |
4
|
Где-то там, на Петроградской, бьёт одиннадцатый час. Лето. Ночь идёт по крышам Петроградской стороны. Говорю ей строго: — Тише! Дети спят и видят сны. 1969 (исправлено по оригиналу 26 мая 2017) |
* * *
|
Я все свои сроки просрочил — и нет обойдённых обочин с травой не примятою сорною, и звёзд не осталось не сорванных… Другими написаны гимны, и в гимнах воспеты другие. Но есть ещё южные ночи и песен слова беспризорные и разные истины спорные… И есть этот мир, между прочим, в котором я счастье просрочил, но выгадал вящие доводы в защиту теорий порочных… Так выпьем по этому поводу! 9 ноября 1969 |
* * *
|
Стихотворенью смертный приговор я вынес. В нем не удалось ни строчки. Оно ещё живёт — чудесной ночи дыханьем, первозданным волшебством и ожиданием чудес как будто… но непомерны рифмы, атрибуты, и — слёзы прочь! — о нем зачем судить? А ночь в калоши тёплые обута, чтобы души своей не простудить. Бредёт, бредёт сырая ночь в пространстве, затем, чтоб нас винить в непостоянстве! Но за душой её не проследить… А может быть, и есть её душа стихотворенье это? Нет, ничуть! Оно лишь ритма повторяет шаг, с которым дождь идёт и я влачусь. По мостовым, звенящим мостовым, по дну канавы, по листве травы бежит, бежит серебряный поток, и я влачусь, насупленный Катон. — Прощай, печальное стихотворенье, ты, мотыльку подобное, чей путь, увы, и до утра не дотянуть, нечаянный, как грусти озаренье!.. 4 марта 1970 |
* * *
|
Скука ли? Голод? Чёрт ли их гонит? Трое студентов в товарном вагоне, книги забросив, на юг уезжали — разве не жаль их? В Харькове пышном пыльные крыши, вдоль тротуаров рассыпаны вишни, ходят лениво, как зебры, трамваи — припоминаю… Всё как в романе: в Красном Лимане власти на нас обращают вниманье. Бог им заступник, а мы их прощаем — служба такая! Бродят на свете взрослые дети — что с ними делать, куда бы нам деть их? Тот, кому встретить таких доведётся, пусть улыбнется. 12 мая 1970 |
|
Двадцать пять столетий ничего не будет. Ходят по планете маленькие люди. Для чего нужны мы ей, злые, я и ты, — мы, неотделимые от своей мечты, от своих придуманных маленьких скорбей, от своей неумной верности себе? 14 мая 1970 |
|
Дай, Спасе, мне от ран батожных выжить, в овражках, в Заонежье отлежать… Един пожар за мною остров Ки́жи, как лезвие сапожного ножа! Не мне, не мне — моей России в спину — неметчина, немыслимая ложь! — сиятельной рукой Екатерины направлен тот неимоверный нож! В который раз ты мать моя, Россия, вручаешь мне, о мать, в который раз свои дожди неверные, косые, тоску и зоркость азиатских глаз? От батогов в рубцах спина и ниже… Бог знает, сколько дней осталось мне… Не Китеж, нет, я вижу остров Кижи покоящимся на озёрном дне. И значит, не бывать тому, что было: что ты дала, другая отняла, и ляжет слой таинственного ила на эти купола, колокола… Не Вит Сивош, не Фёдор Конь, а некто, О ком еще история молчит… …Окраина Гражданского проспекта, белёсые, как вымя, кирпичи. 18 мая 1970. |
* * *
|
Прощай! Нам плакать не о чем: исполнялась весна. Все остальное — мелочи, они не стоят нас. Плохое и хорошее, которое прошло, да будет свято прошлое — оно не стоит слов. 7 июня 1970 |
|
Скучный-прескучный город ночью окутан длинной. Забраны плотно шторы, поблескивают витрины. Споры давно исчерпаны. Шторы, словно ресницы, в окнах повисли чопорно. Но никому не спится… Висят с разводами шторы на окнах ночных гостиных… Обходит угрюмый город злая цыганка Марина. Ее вороные косы мерцают отливом медным. Пудель с розовым носом шагает за нею следом. — Это ли скучный город? — кричит Марина. — Не верю! Эй, поднимайте шторы! Эй, отворяйте двери! Грежу я наяву ли домыслами пустыми? Где же провалы улиц с тусклыми мостовыми? Он встрепенулся, город, стал многолюден, светел… — Будьте, — кричит Марина, — веселы, словно дети! Что карнавалы в Риме, Генуе или Ницце! Масок не нужно — ими тщетно скрывают лица. Скучный-прескучный город полон весельем, смехом, точно смеются горы многоголосым эхом. Где-то пляшет Марина, в общем гомоне тонет, волосы длинные-длинные и звёздочка на ладони. До первых лучей рассвета царит неслыханный праздник. Зову я: — Марина, где ты? Она меня только дразнит. Махнет рукой, улыбнется, опять в толпе растворится… А город в ответ смеётся и песни летят, как птицы. По асфальту звёздных дорожек скатываются планеты. Где твоя милость, боже? Где ты, Марина, где ты? 11 июля 1970 |
* * *
|
Это только игра, игра — слова весёлые… За окошком ветра́, ветра́, деревья голые. За окошком дожди, дожди, но́са не высуни. Если хочешь, живи один с белыми высями. Отвори балконных дверей створки-локоны — и останется плач дерев около, и останется слов игра, кофточкой свесится… На порог не пускаю страх нового месяца. На порог не пускаю дум бинты и простыни — вот я просто сижу и жду, брошенный взрослыми… 12 июня 1970 |
13 июня 1970 |
* * *
|
Т .К. Любимая, слова легки —и только жребий труден. Но будут все-таки стихи, и равных им не будет — Не потому, что лучше ты, чем все, кто был мне мил, но потому, что лучше ты, чем этот целый мир. 25 июля 1970 |
|
И. З. Что нас держит в столицах,ты не скажешь, сестрица? Нас какие тревожат впечатленья, не скажешь? Год нечаянно прожит — не заметили даже. Подвести бы итоги, на себя оглянуться — мы ведь люди, не боги и не раки на блюдце… Нас какие науки до седин беспокоят? А искусство? От скуки есть ли средство какое? Нанизать горизонты на мизинцы, на зависть — как заманчиво это! Импозантны, как зонтик, синяки под глазами — не уснуть до рассвета. Бесприютные ночи! Мой Онегин не начат — где-то бог был неточен, чей-то план неудачен… Что таилось веками с геометрией рядом — угадать бы, где камень философский упрятан! 29 июля 1970 |
|
Обо мне пускай не плачет южный город Нью-Мишель — я пускаюсь наудачу в океан людских земель. Амазонка тихо дремлет, Нил сверкает на пути… Только все людские земли мне вовек не обойти. И поскольку нет у суши ни начала, ни конца, в человеческие души я пускаюсь и сердца. Может, счастье улыбнётся в этой сутолоке мне? Может, милая вернётся наяву или во сне? 10 августа 1970 |
* * *
|
Безумием дарит ночь меня… Дня кошмары смешав, строчками внеурочными страшен ее ландшафт… Мысли мои порочные! Немощь моя! о ночь! Дня ты чернее. Клочьями Сумрак влачишь пивной. Кто я? Страшен вопрос этот мне, который не я. Утро просплю без просыпу, простыню скомкав дня. Утро просплю. Тяжёлые веки гардин подняв, гарпии приближённые примутся за меня. Призрак мой облысевший зеркалу скажет: нет. Да, мой двойник! Мои пеший! Мой антипод во сне! Мой последний, который, правды не убоясь, лезвием приговора бденья нарушит связь… 12 августа 1970 |
АЛЛОРИ
|
Вот здесь тебе почтенная матрона Охотно комнату отдаст внаймы. Я у нее живал когда-то сам, О чем без сожалений вспоминаю. |
| Однако что с тобой? |
БОНАВЕНТУРИ
|
Постой, Аллори! Ты видел? |
АЛЛОРИ
|
Да, девчонка хороша. Хотел бы знать я, кто она. |
БОНАВЕРНУРИ
| Мадонна! |
АЛЛОРИ
|
Ну, нет уж! Богоматери черты Должны быть мягче. Эта синьорина Хоть и не подняла ресниц, в глазах Своих таит недюжинное пламя И вся она — не кротость, но гордыня. Нет, я Христа родительницы образ С нее писать не стал бы! |
БОНАВЕНТУРИ
|
Ты в уме ли? Или на родине у нас, в Тоскане, Ты видел равных ей? |
АЛЛОРИ
|
Допустим, нет. Что ж из того? Христова мать блондинка! |
БОНАВЕНТУРИ
|
Она брюнетка, ибо вот тот облик, Который ей единственно сродни! Но спор ненужный бросим… |
|
Эй, приятель! Кому ты служишь? |
СЛУГА
|
Господам Капелли. |
|
От иностранцев нынче спасу нет! Глядишь, и ног не унести: сердиты. |
БОНАВЕНТУРИ
| Скажи нам имя юной синьорины. |
СЛУГА
|
Достопочтеннейшие господа! Вы сами кто? Приезжие, должно быть. Я мелкий люд, уж это точно так-с, Конечно, пёс я, но уж только верный! Закон республики премного строг. А вдруг шпионы вы? |
БОНАВЕНТУРИ
|
Лови, бездельник, Вот золотой. Как синьорины имя? |
СЛУГА
|
Ах, боязно мне как! Я мошка, мышка, А малость сплоховал, глядишь — и крышка! Удавит сбир! С живого спустит шкуру… |
|
А тот синьор — совсем по виду турок. Неровен час, еще напустит порчу… |
БОНАВЕНТУРИ
| А ну, мошенник, хватит рожи корчить! |
СЛУГА
| Он на жида похож! |
АЛЛОРИ
|
Что я не жид, Узнаешь ты, еще покуда жив! |
СЛУГА
| Как барышни божественна осанка… |
БОНАВЕНТУРИ
| Тебе конец! Ты скажешь имя? |
СЛУГА
|
Бьянка.
13 августа 1970 |
ПРИМЕЧАНИЕ. Автор позволил себе познакомить Алессандро Аллори (1535-1607) и Пьетро Бонавентури (1548-1584). Бонавентури — первый муж Бьянки, авантюрист, впоследствии убитый по ее приказу. Художник Аллори, ученик Понтормо, писал Бьянку на вилле Поджо-ди-Кайяно, незадолго до ее гибели, в бытность ее женой Франческо Медичи и флорентийской герцогиней. (Ю. К, 1975)
* * *
|
Велик архив мой… Вот стихи вам: Наедине с моим архивом… — — нет, всё не так! Но вот стихи: Уединяюсь в мой архив… — опять не так! Начну сначала: Когда, подобные мочалу, томительно влачатся дни, когда не смеешь объяснить тоску, внезапную усталость — в своё вчера уединись… Но это получилось вяло, растянуто и неумно — ну, словом, скверно. Мудрено давать всеобщие советы. Терпенья, право, больше нету — довольно! Брошу этот стих — нескладное собранье строчек, итог потуг, оставлю их, пусть пропадают. Жаль не очень. Но где там! Проповедь не впрок — в который раз беру перо: Уединяюсь в свой архив! О чём, о чём мои стихи минувших лет? Смешно и странно перелистать страницы снов — любви ещё живые раны и радость… И увидеть вновь, в набросках силясь разобраться, того мальчишку, чьих следы подошв доселе, как плоды трудов, асфальты Петроградской ещё единственно хранят — моих! Ну да, того меня с физиономией дурацкой!.. Милы мне эти пустяки: рисунки, письма, дневники! Как будто писаны не мною — смотрю на них со стороны и полон странной новизною замшелой этой старины… Велик архив мой! Ба, архив? Но что за дерзкие стихи строчу я? все подальше спрячу: не рукопись — самоотдача есть цель поэзии одна, как поучает Пастернак. 13 августа 1970 |
|
1 Очиустали очень. О чём стихи слагаю, шагая по расписанью строчек полночных? О города убранстве, о таинстве и танце дождинок бесконечных, о встречных — о пешеходах млечных, о ветра самозванстве: набросил он на плечи своих уздечек плети… О ветер! Резвится он спросонку, несёт мечте вдогонку волокон тёплых струи, дождинок поцелуи… Вступает в сердцевину мой август, в котором запах трав густ. А я бреду — и спину под дождик подставляю, его благословляя за эту середину простую, золотую, прозрачную, как сбруя на жеребёнке ночи звонкой… Вот исповедь моя. И я уже не я — осколок лета это. Струя звенит, виясь в зенит. 14 августа 1970 |
2
|
Руки́ не оторвать мне от пера — пора! Пора умнеть и мне. Где лунных для меня пасут коней? 14 августа 1970 |
(1)
|
Последняя река, останови движение твоей воды неспешной! Я одержим печалью безутешной: я по другую сторону любви. О, этот мир бывает внешне схож с обителью, покинутой навеки, — когда нам забытье смежает веки! Но лишь тоску усугубляет ложь. Порою чудится: в кошмарном сне друзей далёких различаешь лица — не обольщайся! Это только снится, ты здесь один: не люди это, нет, не души их, а только тени душ скитаются в молчанье углублённом… Но та, чье имя стало мне законом, она, владычица бессонных дум, она по эту сторону любви, добра и зла, забот и дружбы нежной, в наисчастливейшей юдоли грешной — и бог за то её благослови! |
(2)
|
Сей мир безобразен: в Содоме живу. Бывает прекрасен здесь разве лишь звук, таящийся в струнах, в органном стволе и в сумерках лунных: живу на Земле. Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, — здесь речка печальная Лета течёт. Торопятся месяцы, катятся годы в летейские воды, в летейские воды. Всё в мире по-прежнему: солнце, луна, в апреле придёт неизбежно весна, предметы, устои — на прежних местах, — но тенью планета густой облита! Зима ли здесь, лето ли — солнце печёт, — здесь речка печальная Лета течёт. Спешат поколенья, нисходят народы в летейские воды, в летейские воды. |
(3)
|
Я — Сфинкс разгаданный Эдипа. Увы, назначен мне исход в сырую ночь, в немые всхлипы летейских вод, летейских вод… 19 августа 1970 |
|
О, я верую страстно! Ты душу мою помяни, заступи перед господом нашим, святой Доминик! Заступи, заклинаю тебя человеком-Христом! Да простится мне то, что колен не умел преклонить, и гордыня мирская, и плоти потворство — за то, что в слезах уходил от елейной премудрости книг к благодати, твоим указуемой в небе перстом. Помяни мои слёзы у отчих колен, Доминик! Да не взыщет создатель за помыслов прошлых пути, ибо вот я прозрел! А ещё ты раба помяни Боттичелли, что к истинной вере меня обратил. 25 августа 1970 |
|
Я люблю тебя в зеленом! Ветер зелен, веток зелень… Кануть голубем с балкона в чашу звёздных ожерелий, раствориться, раствориться в нескончаемых просторах — эта радость только птицам, только нам с тобою впору. И повиснуть на маслинах ветром, что метался в поле… День томительный и длинный ожиданием расколет ночи, чёрные от крика звёзд, их сладостного яда… Этим летом, Федерико, приезжай ко мне в Гранаду. Смерти нет! Сердца, не верьте этой выдумке упрямой… Verde que te quiero verde. Verde viento. Verdes ramas. 25 августа 1970 |
|
Я болен, я болен — ни смерти, ни сна: со всех колоколен гундосит весна. Скажите, доколе мне долю нести — оскомин дрекольем глаголы пасти? Спасти очертанья исчерпанных слов? Окстись, на черта мне, на кой мне сдалось! Но вот на приколе восьмая весна — я болен, я болен, ни смерти, ни сна. Лежу в этом мире безумных потуг в пустынной квартире, в холодном поту, лежу, точно в склепе, в юдоли земной. Но чудится: степи простёрлись за мной — погоня, погоня, полтинники юрт, приземисты кони и стрелы снуют — от них ускачу ли? Полуденный зной… Косоги почуяли запах степной, всё уже и уже подковы охват — погоня! Но ужас: то скачут слова! Я пойман — я эпик, а эпоса даль — то скифские степи, то мокрый асфальт, где лошади Клодта и старый вокзал — мальчишки в пилотках, девчонки в слезах… Наречь лихорадкой хворобу мою со дна Петроградской восходит июнь. 28 августа 1970 |
|
Со мною что же сталось? усталость, ах, усталость. Исчерпаны науки — претит мне даже звук их имён нескладно-сложных, их злато истин ложных… Я жрец высоких истин пера, резца и кисти, но я бессилен, боже, — и музы немы тоже. От формул и от грусти сбегаю в захолустье — но нет и здесь покоя! Я вывожу рукою такие закорюки, что если стать от скуки не суждено мне прахом, то я умру от страха. Они молчат, науки! Но их немые звуки зачем меня тревожат? и время кто стреножит? Науки немы, пусть их… Молчат и музы тоже. Усталости и грусти я жрец. Мне август — ложе. 30 августа 1970 |
* * *
|
— День, ты сна не дал мне доглядеть — где регалии ночные, где? — Ночь, я истины твои постиг — ты прости, я говорю про стих. — День, все истины твои просты, а стихи напористы, прости. — Ночь, родительница ты идей, я же только твой подёнщик, день. 31 августа 1970 |
|
Кое-какие весомые истины, спорные исстари, выясним, истые. Кое-какие задачи глобальные глыбами лбов одолеем мы, дальние, или в примеры сведём тривиальные. Кое-какие уроки истории — малую толику: притчи бесчисленны! — уразумеем, должно быть, мы, — вскоре ли или не сразу, а всё же домыслим их. Правда, порою весьма радикальны мы: некто с идеями маниакальными, некто искатель, а очи нахальные… Хляби хвалы… океаны хуления… Хлеб поколения? веянья тленные? 2 сентября 1970 |
|
Слова, мелодии, опять слова мне целый месяц не дают покоя. Наверное, сентябрь виноват, наверное, увядшие левкои… Брожу по улицам, в полях брожу, виденьями таинственными брежу, а мир вещей мне видится все реже. Должно быть, возраст положил межу… Я снова доверяю сентябрю, его картинам медленным и чистым. Пора: я снова стану архаистом и старые заветы повторю. Как новый дар, приемлю этот бред счастливейший раздумий и покоя. Замечено, что только в сентябре со мной ещё случается такое. 3 сентября 1970 |
|
Не ноги у него — ножищи, не руки у него — ручищи, ощипан с головы до пят, лохмотья куцые вопят, и духом он, и телом нищий, ночует под мостом опять… А всё же — веришь иль не веришь — он счастье полон до краёв: придуманный весёлый дервиш, мой стих, призвание моё. 3 сентября 1970 |
Реклама-оратория
Посв. Г. Т., в замужестве Г. Д.
ХОР
|
Пора, пора воспеть Гостиный Двор. Ах, мои слёзы! Там продавщицы — нимфы на подбор. Ах, мои слёзы! Там я брожу — Назон, восставший в бозе с недавних пор, и мнятся мне мои Метаморфозы — Гостиный Двор! |
ЮРИЙ КОЛКЕР
|
Моя любезная ушла делить свой хлеб с другим, но пусть ей всё-таки во сла- -ву будет этот гимн! |
ХОР
| Ах, мои слёзы! |
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
|
Женщина стоит у патефона — вона! Стала мечтою мичмана, сердцу привычной гаванью в плаванье заграничном, а главное — говорили ей: не меняй фамилию, а она… |
ЮРИЙ КОЛКЕР
|
Коллега! Вас высечь следует: Вы гений, но мне не друг. Я физику исповедую, последнюю из наук. А женщина эта спорная едва ли узнала вас. Но всё же давайте поровну поделим наши права. |
ХОР
|
Пора, пора воспеть Гостиный Двор! |
АЛЕКСАНДР БЛОК
|
Она веселой невестой была… |
ЮРИЙ КОЛКЕР
|
Ну да, это было! Галактик сплетенье вселенским цветком у тебя на груди, и ты — не девчонка, а стихотворенье, заветное, то, что всегда впереди! |
ХОР
|
Пора, пора воспеть Гостиный Двор! Мы уклонились от насущной темы. Прилавок ждет, а не любовный вздор, от нас поэмы! |
ЮРИЙ КОЛКЕР
| Ах, мои слёзы! |
ХОР
|
Боже! — Вступаю в отдел трикотажа — сколько изделий изысканно тонких! Будто раздели принцессу — и даже фрейлин, служанок, девчонок на пляже — всё на продажу! |
ЮРИИ КОЛКЕР
|
Душу, которая тоже девчонка, будто до нитки раздели подонки: нате, глазейте, пусть формы покажет — всё на продажу! |
ХОР
|
Часы? Извольте! |
ЮРИЙ КОЛКЕР
|
Уж не те ли, которые ни забыть, ни вернуть мне — уж не те ли минуты? |
ХОР
|
Часы — это здорово! Просят недорого. |
ЮРИЙ КОЛКЕР
|
Ах, мои слёзы! |
ХОР
|
Нет, не Назон я вовсе, но Спиноза — был Этика мой труд, но с этих пор — Гостиный Двор! Граждане! Покупайте всякую всячину исключительно в нашем универмаге! |
ЮРИЙ КОЛКЕР
|
Реклама, а вышел псалом! Но людям да будет известно: мой храм, обречённый на слом, останется божеским местом. |
ХОР
|
Ах, мои слёзы!
1970 |
ПРИМЕЧАНИЕ. Новобрачной, из Г. Т. ставшей Г. Д., я хотел подарить (послать через посредника) значок с изображением этих букв
, который носили продавщицы в Гостином дворе. С величайшим трудом, превозмогая себя и, конечно, не унижаясь до объяснений, я обратился на Перинной линии к одной из скучавших за прилавком самодовольных напомаженных кукол, мне всегда отвратительных: — Не продадите ли мне ваш значок? — Нет, — холодно ответила та, а соседке, такой же отталкивающей прилавочной бездельнице, бросила: — Знаешь, зачем им этот значок нужен? — Это фантастическое им слышу до сих пор (2013). Не для меня одного гостиные приказчицы были категорией; но вот и я оказался представителем категории в глазах одной из них. (Ю. К, 2013)
* * *
|
От песенной поэзии уход Я праздную. Меня влекут раздумья — И, значит, ямбы. Но куда уйду я От этих грустью тронутых стихов? Отправлюсь в рощу или бор сосновый, Где тяготы становятся легки, И отступают в сумрак пустяки, И прорисовываются основы. Вопроса нет: пересеклись пути, Перехлестнулись ветви, с нами осень, И нет другого языка у сосен, И некуда решительно уйти. Но что за горе в том? Кого винить вы Осмелитесь? Природа такова Сосредоточенности. И слова Являются непрошенной молитвы: О, ты отец мне, многотрудный ямб! Пусть говорят, что ты ступенька к прозе. Мне дактиль — дед, хорей — сестрёнки вроде, Но ты отец мне, пятистопный ямб. Ты, сына блудного приемля, отче, Ему прости неизреченья грех: Те десять тысяч нерождённых строчек, Те десять лет языческих утех! 5 сентября 1970 |
ПРИМЕЧАНИЕ. Это стихотворение и этот день — судьбоносный сдвиг, пустяковый лишь на первый взгляд: опять, как в детстве, но теперь — сознательно и с вызовом, я решаю, отныне и навсегда, начинать стихотворную строку с прописной буквы; то есть поворачиваюсь лицом к традиции, спиной — к изыскам. Потом, несколько месяцев спустя, будет сделан еще один шаг в этом направлении: я откажусь от усечённой рифмы, оставляющей в подвешенном состоянии, без опоры, конечные согласные стихотворной строки. (Ю. К, 2013)
* * *
|
Идут года. Они идут, года. И откровенья нас не посещают. Живём, затерянные в городах, Обставленные снедью и вещами, Живём, не различая стук колес, Призывный стук, и стук сердец надрывный. Мину́ла юность, мокрые от слёз Подушки, увлеченность, пыл наивный… Но вот, проснувшись как-нибудь чуть свет, За окна глянем и увидим: осень, Поникшие деревья, тихо очень, И времени для отступленья нет… 24 сентября 1970 |
|
Светлые такты печали Тают в партере и ложах. Девушка плачет ночами, Плачет и плакать не может. Ночь промелькнёт. Неизменный Ра возродится, а ей Нужно прислуге надменной Скорби не выдать своей. В смене картин ежедневной Некому сердце открыть. Милая, тяжко царевной, Проще невольницей быть. 4 октября 1970 |
|
В том году, подобном хулигану С головой кудлатой и шальной, Хлебников скитался по Ирану, Выжженному солнцем и войной. Исхудавший на походных трактах, С карабином на ремне, босой И длинноволосый, брёл он как-то Каспия прибрежной полосой. И лишь день повинной головою На черту закатную поник, Перед путником явились двое: Девочка и сгорбленный старик. Будто бы соткались из сгущений Сумерек и всхлипов тишины Эти полупризрачные тени Господом оставленной страны. Страх ли, голод, помутивший разум, Выгнали несчастных из лачуг? Нищие, брели они к Ширазу, В неизвестность, на далёкий юг. Хлебников сказал им: — День мой прожит. До ночлега недалёкий путь. Вот моя осьмушка. Я, быть может, В Энзели добуду что-нибудь. Детские глаза сверкнули вечным Голодом. Старик потупил взгляд. — Мы бедны, и заплатить нам нечем. Ты же сам, как видно, не богат… — — Если впрямь необходима плата, Знаком воинского ремесла Пусть цветок украсит грудь солдата — Тот, что девочка в руке несла! — И старик ответил: — Ты не воин! Ты приносишь счастье беднякам. Будь по-твоему. И да спокоен Сделается путь твоим ногам! — А дорога выпала неблизкой — Время осмысления начал. Только месяц выскобленной миской Рукописей правку замечал. Предпоследнее стояло лето, Вызревали злаками слова… И повсюду впереди поэта Шла о нём народная молва. Говорили: — Путь не к нам ли держишь? Не беги от нашего стола. Мы ведь знаем, кто ты: русский дервиш, Счастье приносящий, Гуль-мулла! 7 октября 1970 |
* * *
|
Уходят электрички Прямые, как мечи, Способные в кавычки Минуту заключить, Рассеянную просинь Пронзая на ветру, Туда, туда, где осень Вершит свою игру. В полях, где на этапах Ночуют журавли, Вдыхаю пряный запах Распаханной земли И воздух пью запоем, Настоянный в лесах, На листьях и на хвое, На травах и грибах. 29 октября 1970 |
* * *
|
Что с Россиею сталось? Темно среди белого дня! Это, верно, усталость лишила рассудка меня, Или, может, я болен — такое привиделось мне! Пол-Европы не сладило с нею в минувшей войне, Бонапарт надорвался, а прежде Батый и Кончак… — Саранча, говорю я тебе, на полях саранча! 1970 |
* * *
|
В нас притаилась осень Листьями междометий: Вспомнит, придёт и спросит Что-то мы ей ответим? Мы ведь должны ей: лето Счёт потеряло встречам. Явится за ответом — Только ответить нечем. Видишь, роняют вязы И тополя, и клёны Листья свои, как фразы, — Сдержанно, удивленно. Это и наша участь — В нас притаилась осень: Мы опадаем, мучась Вечной весною сосен. Их тишина сквозная Нам улыбалась летом… Хочется молвить: — Знаешь, Не торопи с ответом! 2 ноября 1970 |
1958-1970,
Ленинград / Ждяр-над-Сазавою (Чехия) / Туапсе, etc.;
помещено в сеть 14 октября 2013
