«Семидесятые, прокля́тые»…Кромешного ужаса советских 1970-х не поймёт человек другого поколения, а в моём поколении, заживо погребённом в этом склепе, в этой клоаке, поймёт лишь тот, кто решил — перед собою и перед Богом (я тогда был стихийно религиозен) — жить своею жизнью, быть во всём честным до конца, полагаться только на свои силы, руководствоваться только самыми высокими общечеловеческими представлениями. Общество до такой степени было пронизано коррупцией, что лучшие, достойнейшие люди не сознавали ее; коррупция была нормой, умение ею пользоваться считалось умом. Ни работы, ни жилья, ни пищи сколько-нибудь сносной — ничего нельзя было получить без протекции, без блата. Счастливчики, не мне чета, получали помощь от старших, от родителей; никто в моём поколении не мог жить по-человечески без такой помощи, которая хоть еще и не коррупция в чистом виде, но вплотную примыкает к коррупции — и в любом случае неприемлема для человека гордого.
А тут — стихи… Что с ними делать, если ты решил для себя, что «поэтическое — всего лишь сублимация этического»? Честного выхода к гутенбергову прессу нет, искать читателя обходными путями не позволяет гордость и нравственная установка. Как писать — и как жить, если не пишется? Когда писать? — в очередях за гнилой картошкой в вонючих советских магазинах? в поганом научном заведении, где никто не слыхивал о науке, а твоя квалификация используется на ноль целых две десятых процента? во время мытья полов в гнусной коммунальной квартире, под ногами соседей? Жить можно только стихами — но жить не на что, до получки не хватает трёх рублей, а рядом больные жена и дочь. При иных обстоятельствах нищета не страшна, даже плодотворна, — не то советская нищета 1970-х, унизительная, кромешная, безвыходная… И всё это — под лживыми знаменами, подлыми лозунгами.
Отсюда приведённый ниже документ, продиктованный последним, самоубийственным отчаянием.
Ю. К.
5 февраля 2014,
Боремвуд, Хартфордшир.
Первая редакция Послесловия относится к 1975. Сборник был составлен с участием Т. К. и выпущен тиражом в один экземпляр, что гармонически отвечало тогда читательскому запросу и авторскому интересу к сборнику и к самому себе. С тех пор наша аудитория непрестанно растет, выросла во много раз и, надо думать, скоро будет выражаться двузначным числом. С другой стороны в авторе опять отдалённо зашевелилась идея о том, что он — человек. Таковы побудительные причины к составлению новой редакции.
Послесловие — второй сборник автора. (Первый, Кентавромахия, был составлен в 1972.) Первой редакции Послесловия были предпосланы строки из Владислава Ходасевича
|
Слышать я вас не могу. Не подступайте ко мне. Волком бы лечь на снегу! (1922), |
которые мы и теперь ставим здесь в качестве эпиграфа. Строки эти несколько отдают максимализмом, весьма созвучным автору и, вместе с самим именем В. Х., обозначают направление наших поисков, их способ и конечную цель. В. X. давно уже является и, вероятно, долго ещё будет наиболее дорогим для нас поэтом двадцатого столетия. Уступая в чём-то представителям большой четвёрки, он был и остаётся совестью своей блестящей, головокружительной и уродливой эпохи.
Говоря о себе, мы последовательно избегаем слов — поэт и книга. Вряд ли следует сегодня называть книгой рукопись. Те, кто публиковался, знают, как разительно, до неузнаваемости, меняется хорошо знакомый текст, будучи пропущен через приспособление Гутенберга. Слово же поэт имеет теперь два смысла, и оба для нас неприемлемы. Первый, высокий, накрывает собою всю двух- с половиной -вековую русскую поэтическую традицию, всю двух- с половиной -тысячелетнюю работу европейской и не менее чем трёхтысячелетнюю работу восточной поэтической, философской и нравственно-религиозной мысли. Тао Юань-мин, Гёте, Баратынский — надо быть пошляком, чтобы присоединить, хотя бы в отдалённейших помыслах, своё имя к этому ряду — в наш век измельчания и распада личности. Второй, расхожий, смысл слова поэт, — тот, в котором поэтами являются Андрей Вознесенский и Расул Гамзатов, — мы с благодарностью отклоняем.
Послесловие начало складываться где-то в 1974 (хотя были к нему толчки и раньше), когда автор окончательно простился с надеждой исподтишка вписаться в роскошный пейзаж русско-советской поэзии [неологизм "русско-советский" — намеренная параллель к пошлому и бессмысленному словосочетанию "немецко-фашистский" советских людей той поры, — 2014]. Нигде в мире слова поэт и писатель не стоят так высоко в народном сознании, как в России, — и нигде этот пиетет не снабжён столь низким нравственным обеспечением, как здесь и сейчас. Поэтому понятны и простительны как владевшее автором стремление стать, так и отказ от этого стремления в пользу большей нравственной свободы, свободы самовыражения. Оставим литературным сатрапам председательствовать, заседать, представительствовать; пусть их громыхают с эстрады, срывают овации, доводят до истерики экзальтированных дам, интервьюируются по ту сторону океана; пусть, наконец, отстраняются, уходят в полупротест, в мини-конформизм, затевают игру в кошки-мышки с неприемлемой для них реальностью, — суть одна: им не прорваться к внутреннему диалогу со своей совестью, с Богом, без чего нет поэзии; внешнее, суетное — заслонит от них внутреннее, этическое; жизнь, как ведётся в России, отложена у них на завтра, на другие времена, — лишь бы не видеть, что есть грозный судия, что он ждёт. Лёгкой, едва уловимой подтасовкой смысла идея человека заменяется у них идеей гражданственности, идеей культуры — в полном отрыве от нравственного, там и тут… Пользуясь стечением слов, автор хочет установить здесь следующее: этическое начало в человеке (слово, поступок) он безоговорочно ставит выше не только аналитического (остроумие, рассудок), но и выше синтетического (творчество, карьера). Конфликт аналитического и синтетического, сто лет назад отмеченный русским классиком —
|
Способный человек бывает часто глуп, А люди умные как часто неспособны, |
сделался теперь банальностью — так он всеобщ, но приобрёл новую черту: анализ и синтез, в союзе и порознь, — противостоят этике. Теперь — более, чем когда-либо — много званых, но мало избранных: ибо поэтическое, повторим до оскомины, — всего лишь сублимация этического. Утрачено очеловечивающее сознание персональной ответственности каждого перед Богом — утрачено понятие личности. Поэтом можешь ты не быть, говорят автору. — Не могу не быть, если я поэт; не могу быть, если я не поэт — не знаю, кто я, — гражданином же буду в той и только в той мере, в какой это поможет мне быть человеком, быть личностью, быть поэтом. Вслед за Толстым патриотизм, в его установившихся проявлениях, автор считает чувством дочеловеческим.
Как и предыдущую, эту редакцию Послесловия помогала готовить Т. К., без которой мы абсолютно беспомощны и которую нельзя благодарить, потому что всё равно не сочтёмся.
15.02.79, Л-д
Ю. К.
15 февраля 1979,
Ленинград
помещено в сеть 5 февраля 2014
приложено к книге
Юрий Колкер.
ПОСЛЕСЛОВИЕ,
1979, Ленинград, самиздат (машинопись в переплёте)
