Юрий Колкер

…Ты спрашиваешь: «неужели Некрасов мог такое написать? Ведь он был подлинный поэт!»

Первым делом я соглашусь с тобою: при всех его провалах, дак­тили­ческих сюсю­каньях и прямых гадостях — он был поэт милостью божьей. Взлёты его поэти­че­ские высоки, да и средний уровень уди­ви­те­лен. Фа­лан­гой же на Не­красо­ва ин­тел­ли­генты пошли ещё в годы боль­ше­визма, после войны, когда боль­ше­вики, честные внуки шести­десят­ников XIX века, вознесли его на не­по­доба­ющую высоту. Пошли на него с копья­ми наперевес люди думаю­щие и совестливые, видев­шие в этом походе нрав­ственное со­против­ле­ние боль­ше­визму. В их походе было не­мало правды.

Первая правда состояла в том, что Некрасов не то что не «выше Пушкина», как кричали на его похоронах народо­поклон­ники, а никакого сравнения с Пушкиным не вы­держи­вает, когда же его ставят рядом с Пушкиным, это унижает Россию. Некрасов не тянет на на­ци­о­наль­ного поэта большой ев­ропей­ской куль­туры. Провалы и падения есть у всех, но судят поэта по взлётам, и вот именно по этому критерию Не­красов не дотягивает. Конечно, и провалы у него были неслыханные, эпохальные, взять хоть Кому на Руси жить хорошо. Если б от него остался только этот стог сена, сегодня Некрасов был бы хрестоматийным предметом насмешек; ничем больше. Ополчив­шиеся на Некрасова люди хотели заставить нас думать; при этом они подчас брали через край.

Вторая их правда — трёхслойная, трёхсоставная — во-первых, в том, что Некрасов, человек сильно недоучившийся, второгодник, за шесть лет дошедший до пятого класса гимназии, ни по какому счёту «с веком наравне» не вставший, был этим близок и мил замшелым большевикам с их отставанием по фазе на пятьдесят-шестьдесят лет по отношению к мировой мысли. Во-вторых и как следствие, родину он любил без всяких оговорок, не «странною любовью», а самой незамысловатою, с примесью антисемитизма (от недостатка знаний). Никогда он, подобно Пушкину, не подумал, не то что не написал: «чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом». Нет, он, вернувшись в 1857 году в чахоточный Петербург из Рима (из Рима, дорогая!), написал такое:

Если бы не было других свидетельств его дивного дара, хватило бы и этих четырёх стихов с их семью опорными р (и одним проглатываемым), совершенно завораживающих и словно шатёр над нами раскидывающих (их содержательную сторону очень следовало бы обсудить, но это другая тема… да-да, понимаю: почти та же тема: не знал истории и языков, не понимал Европы, вот и противопоставляет рыцарским замкам русский простор… всё как в том анекдоте про крота и кротёнка, выглянувших на свет божий… но всё-таки это другая тема, а мы и так уже отвлеклись; мы ведь не о Некрасове говорим, не о его таланте и беде).

Третий элемент нерасчленимого триединства, последнее и главное, чем Некрасов за душу взял отсталых большевиков и против чего (зачастую не вполне отдавая себе в этом отчёт) выступили в 1950-1960-е годы его честные фрондирующие и диссиденствующие критики, — его пресловутая русскость. Никто из русских поэтов не твердил так часто о своей русскости, как Некрасов; никто так однозначно не противо­по­ставлял русское нерусскому. Возьми его «русских женщин» в двух ипостасях, крестьянской и дворянской. (Но не в третьей ипостаси, не в ипостаси подруги. Когда его женщина бесит, как в знаменитых предсмертных стихах Из записной книжки:

или, ещё вернее, в стихотворении Муж и жена:

он забывает, что и она русская, а уж тут-то точно русская женщина нарисована, Некрасов француженок с их c'est joli хозяйками в дом не вводил.)

Даже детские стихи Некрасов адресует не детям вообще, а русским детям, в чём уже прямо надрыв слышится: ведь не думал же он, ей-богу, что эти его стихи тут же начнут переводить на немецкий, а немецкие дети их не поймут? «Не русский — взглянет без любви…», а русский, значит, с любовью. Нерусское — плохое, русское — хорошее: вот что он твердит, как заведённый, вот что взяло за душу русско-советских «интер­на­ци­о­на­ли­стов» от сохи, вчерашних крепостных, в поколениях нёсших в своих сердцах страх перед Западом и от­талкивание от Запада, а вместе с тем, как в насмешку, получивших свою идеологию из Европы, от нерус­ских, от тех, кто без любви. Не бусурмане с Востока были «нерусские» для крестьян и их певца, нет; магометане, буддисты, китайцы — все были свои, потому что шли у православных за не­смы­шлё­нышей, за «братьев меньших». Врагом был Запад, веками идентифицировавшийся с Польшей, с Речью Посполитой, с её латинской ересью, университетами и страшной, славной на всю Европу конницей. Большевики от сохи всем сердцем знали, что русское лучше нерусского, а сказать это прямо не могли, твердить обязаны были про какого-то Маркса-Энгельса, Канта, Фейербаха, не поладившего с Гегелем, какому-то Каутскому возражать… от одних имён тошно становится, не так ли? Понятно, что Некрасов был для них луч света в тёмном царстве. Ведь уж он-то русский в доску, свой, без сучка и задоринки, без африканской, шотландской или немецкой крови, не говоря уж о еврейской! Разве и мы-то с тобою, дорогая, не это чувство вынесли из школы: что Некрасов русский из русских?

Но мы в школе не знали, что эта русскость «по крови» далась казённому русско-советскому литературоведенью не без усилий и не без замалчивания. И вот в эпоху интернета, когда прямые замалчивания не работают, мы слышим с некоторым удивлением, как нам цедят сквозь зубы: «мать Некрасова считала себя полькой». Позвольте, но разве женщине, живущей в самом сердце России, в русском захолустье, в Ярославском поместье, где вокруг на тысячи вёрст нет ни одного поляка, так уж нужно считать себя полячкой, если она не полячка? (Говорю: полячкой, потому что так говорили и Пушкин, и Некрасов, да так, конечно, и правильно.) Ведь это вздор какой-то! Поставим себя на её место: зачем бы нам такое потребовалось? Наоборот, нужно было скрывать своё католичество (полячка не могла не быть католичкой), да и пришлось, конечно, скрывать, если не прямо подделывать бумаги, иначе бы церковное венчание с Некрасовым-старшим было невозможно без обращения в консисторию, а туда не обращались. Нет, в этом сомневаться нельзя: по матери русский классик был поляк, что, конечно, если мы в уме не повредились, ни на крохотную секунду не мешает ему быть русским, если он хочет быть русским. Мешает другим, повредившимся…

Культура вообще пришла в Россию сначала из Польши, а уж потом из Голландии и Германии, и пришла вместе с польским генофондом… меня опять заносит в сторону, но всё-таки доскажу, и не от любви к полякам: Польша буквально выпестовала русскую культуру, вывела её из пелёнок к порогу Европы с первой русской грамматикой в руках, разработанной и изданной в Польше, вывела через Малороссию, страну, в составе Речи Посполитой по праву называвшейся Русью, вывела вопреки всем усилиям дремучей Московии, ни в какую не хотевшей учиться, и Петру Первому уже было где ногу поставить. Понятно, что Московия платила за это Польше страхом и ненавистью… Отбрасываю генеральный список поляков в русской культуре, в нём мы захлебнёмся; возьмём Чайковского, одного из лучших композиторов в истории человечества. Он русский из русских, совершенно как Некрасов, но с украинскими корнями; он, спору нет, сам считал себя русским, и этого достаточно, если мы из ума не выжили, но — разве можно вообразить себе фамилию более польскую, чем Чайковский? Разве Польша не ближе Украине (и к Украине), чем татарская Московия?

Пусть бы, однако, сегодняшние поборники этнической чистоты и не проговорились насчёт матери Некрасова. Есть свидетельство не менее сильное: предсмертная покаянная поэма Мать самого Некрасова, где он ямбом пересказывает письмо бабушки, пани Закревской, написанное на смеси польского и французского языков к его к матери из Варшавы (это Некрасов подчёркивает) в 1824 году, когда будущему русскому крассику ещё нет трёх лет:

Неужто русский поэт наговаривает на себя у двери гроба? С чего бы это ему? Конечно, он, в отличие от теперешних, прекрасно понимал, что ему его польская кровь ни на тютельку не помеха ни в чём: ни в его громогласной русскости, ни в его лапотной народности, ни в его месте в русском Пантеоне. Так в ту пору и вообще все рассуждали; интернационализм был подлинный, не советский. В ту пору и положительный немец был возможен в русской литературе: возьми хоть Полиньку Сакс Дружинина. Этническая чистка в культуре, вот парадокс, и парадокс чисто русский, в Европе небывалый, началась только под сенью марксизма, не раньше. Немец настолько оказался неудобен русско-советским второгодникам, что Дружинина, писателя замечательного, в советские учебники с его Саксом не пустили, а Некрасова отмывают от его польских корней, как от позорного пятна.

…Клянусь тебе, дорогая, я в эту сторону и не смотрел, принимаясь отвечать на твой вопрос. Думал: отвечу в двух словах, а вон куда понесло! Можно было проще сказать: Некрасов, упрощённый и уплощённый до полного выхолащивания, требовался большевикам как чучело ура-патриота, как лозунг и плакат, главное же, как скрытый кукиш марксизму и вообще всякой неметчине, в первую очередь так называемым космополитам, которых они божественным наитием отличали от интернационалистов, хоть эти слова и синонимы. Народен, чистых кровей и патриот — чего ещё?! Вот они и умудрились всунуть этого картёжника, барина и богача в свою убогую идеологию с её всемирным братством рабочих, а вовсе не дворян-помещиков. Ну, и правы были те «инакомыслящие», кто в 1950-е да 1960-е годы восстал на Некрасова; но не до конца правы, только идеологически правы. А ведь Некрасов — не идеология, он — поэзия.

Евреи, сама понимаешь, первыми возразили своим «русским» (нееврейским «по крови»; без еврейской бабушки) товарищам-гуманитариям, первыми встали в защиту Некрасова как поэта, — обычная история; кто вернул русским Достоевского?

Возглавил контрнаступление Межиров. Помнишь ли, как в феврале 1991 года он гостил у нас два дня? Я тогда дневника не вёл, время было тяжёлое, но сохранилась копия моего письма к Кушнеру от 18 февраля 1991 года с рассказом о визите Межирова — и с рассказом Межирова, от которого дух захватывает. Повторю его рассказ по письму, оно нашлось очень кстати.

В 1950-е годы Межирова, скрепя сердце, отпустили в Чехословакию на какой-то слёт славистов; рассуждали, видно, так: хоть и еврей, а всё-таки коммунист, фронтовик; авось не подведёт, авось поведёт себя, как честный русский человек… а может, в тот момент в Москве все честные русские-по-крови писатели были в отъезде, в запое или больнице, и послать было некого? Так или иначе, Межирова отпустили, и он, русский из русских не меньше самого Некрасова, еврей только по паспорту, не то что не подвёл, а превзошёл все ожидания компетентных товарищей. Там, в Чехословакии, в университете, учёные слависты один за другим, как символ веры и что-то само собою разумеющееся, повторяли с трибуны, что Хлебников — это наше всё, а Некрасов — не поэт. Межиров попросил слова, вышел на трибуну и прочёл:

Только эти две строки прочёл. Прочёл, обвёл зал глазами и спросил учёных мужей и дам, чьи это стихи. Зал единодушно ответил: Блока. Нет, сказал Межиров, это стихи Некрасова, и прочёл ещё что-то, память у него была клинописная. И пропел Некрасову вдохновенный панегирик; человек он, сама знаешь, был умный и честный, главное же — стихи русские любил и понимал, не то что эти слависты. Он за честь русской музы вступился.

Но другие увидели в этом другое. Вообрази: на следующий день Межирова вызвал к себе посол. Посол, дорогая! Не кто-нибудь. Полпред страны победившего рабоче-крестьянского интер­на­цио­н­ализма (не путать с космо­по­лити­змом). Вызвал, пожал ошеломлён­ному Межирову руку и сказал буквально следующее:

— Спасибо вам за Некрасова, дорогой Александр Петрович! Выручили! Письмо в Москву уже готово.

После чего Межиров стал выездным — и к началу 1991 года, в советское время, побывал в сорока трёх странах! В 43-х!

Но это всё к слову… к памяти, которая подводит. Я, вывешивая в сеть мою переписку с Межировым, примерно то же там в предисловии написал, только без этих подробностей, а они так упоительны, так выразительны! Советский океан в капле воды!

Вернёмся к Некрасову… точнее, к твоему вопросу.

Вторым делом я отвечаю тебе на твой вопрос: не мог Некрасов такого написать. Не мог и не написал — как раз потому, что поэт он подлинный. То, что ты нашла в сети, — подделка, даже подлог, ведь поэтический текст — не только «Бог в святых местах земли», но ещё и документ. Замоскворетчине неймётся. В стихах эти предатели родины не смыслят ни уха ни рыла, как тот посол; им дела нет до стихов и до Некрасова-поэта, им нужен Некрасов-лозунг, Некрасов-русский-в-доску-ура-патриот, и тут они ни перед чем не остановятся и родину кирзовыми сапогами затопчут, уже затаптывают. Одного не знаю: недавняя ли это подделка, времён ли Путляндии, или ещё времён Совдепии; но это не так важно, преемственность-то несомненная, и люди всё те же.

Подчистка в тексте Некрасова видна невооружённым глазом. И дело не только в сбое ритма, который ты тоже отмечаешь. Верно, строка четырёхстопная торчит как-то неправильно среди пяти­стоп­ных:

Но ритмические сбои в ямбе у Некрасова совсем не редки… хотя и то правда, что эти стихи на смерть Добролюбова написаны в одическом роде, в высоком тоне, и в них такой сбой режет слух. Но это не главное. Главное в том, что подлинный поэт не мог сказать: любил родину, как мать. Слово как здесь лишнее, снижающее, унижающее. Есть высокое патриотическое понятие: родина-мать; в нём два слова образуют поэтическое единство, нераздельное и неслиянное, так что любое третье слово, к этому единству примазанное, профанирует патриотический пафос этого понятия. Лучший пример — сладенькая советская песня:

С точки зрения поэзии здесь всё ложь. Ласковая мать наповал убивает патриотический образ матери-родины, а родина-невеста кажется смехотворным снижением знаменитого «О Русь моя! Жена моя!» Блока — и, конечно, возникла эта невеста прямо из Блока.

Повторю, хоть ты и так это знаешь: патриотизм для меня чувство высокое. Слова Самюэла Джонсона Patriotism is the last refuge of a scoundrel по-русски перевирают, переводят их так, что патриотизм получается уделом негодяев, но это ошибка перевода, типичная и стандартная у русских переводчиков, вызванная непониманием того, что смысловой порядок слов в английской и русской фразе обратный. Правильный перевод такой: «Последнее прибежище негодяя — патриотизм». У негодяя много прибежищ, патриотизм — только последнее из них; патриотизм тут ничуть не опорочен. Редкий человек не любит родину, не любит мать… а что мачеху трудно любить, так это другая тема.

Заметь ещё, что Некрасов не писал слово родина с прописной буквы, хотя как раз он-то, поэт настоящий, а не казённый, очень мог бы себе такое позволить, и у него прописная в этом слове не стала бы теперешним площадным манифестом пошлости и бескультурья.

Не помню кто, чуть ли не издатель Апол­лона Сергей Маковский, прочитав блоков­ское «О Русь моя! Жена моя!», сказал: «Мне неприятно слышать, что моя родина — жена какого-то Алек­сан­дра Алек­сан­дро­вича». Пересказываю по памяти, за смысл ручаюсь; за имя — почти ручаюсь, Маковский Блока не жаловал. Ручаюсь и за то, что не одному Маковскому это не по­нравилось при первой публикации. А между тем — и это, кажется, никем до сих пор не отмечено, — Блок всего лишь чуть-чуть усилил очень рискованные, но и очень поэтические, дерзкие, по вдохновению сказанные слова Некрасова. Фрагмент из стихотворения на смерть Добролюбова читается в подлиннике так:

И никто из современников Некрасова не оскорбился этими словами… а слова, повторяю, рискован­ные: уподобить родину возлюб­ленной, а не матери, — это и есть тот самый оксиморон, который делает стихи стихами… Надо полагать, прочли его тогда те, кто стихи понимал, и вос­хити­лись. А те, кто в стихах не смыслил, кто за народное дело сражался, те не прочли, им не до стихов было, или, ещё хуже, прочли и забеспокоились, решили, что поэт напутал, что его поправить нужно. Понять, что стихи как раз и есть самое народное из народных дел, что стихи и есть родина, им было не по уму. За­бес­по­кои­лись и, как эстафету, донесли своё беспокойство до черносотенных времён. Это ведь проклятье Некрасова: при жизни в большинстве своём его читали не те, а после канонизации они же, те же не те, вовсе читать перестали, стали только почитать и нам не дают читать его таким, каков он был.

…Но ведь и уподобление родины, то есть страны со всем что в ней ни на есть, — одной-единственной женщине, даже и матери, эти высокие патетические слова родина-мать, и они, если задуматься, вещь рискованная… Редкий человек, повторюсь, не любит вырастившую его мать, тут нужно уродом быть, даже если мать бывала к нему по временам и несправедлива. Но повзрослев, человек и об отце может спросить, ведь мать не в одиночку произвела его на свет; и о других людях спросит. Мать роднее страны, но страна больше матери… И тут непременно найдётся кто-то из новой интеллигенции, кто скажет: мне неприятно, что мою родину называет родиной-матерью какой-то Яков Михайлович или Лев Давидович. И уж этот-то, сама знаешь, непременно будет писать слово родина с прописной буквы…

…А ещё ведь и Лермонтова они поправили: «есть грозный суд» вместо «есть грозный судия»… Что им родина?! Вот уж кто предатели!… Понимаю: не следовало бы давать волю чувствам, всё равно ничего не поправишь, ничего не спасёшь… Но и ты пойми:

Я ведь и эмигрировал оттого, что боялся умереть от любви к родине, от печали и гнева, тысячекратно усиленными близким соседством с такими вот мародёрами, ежедневным общением с ними. Посмотри, что эти изменники делают с родиной (беру из сети, в факсимильной форме):

«Сеятель званья»! Какое неслыханное «спасибо сердечное» получил за гробом поэт! Как высмеян этим Некрасов, всю жизнь чиновников презиравший! А человек, это вывесивший в сеть, живёт себе, ест, пьёт и наслаждается, по апостолу Павлу; совесть его не тревожит. И другие спокойны. В Багдаде всё спокойно, как в песне поётся. Это надругательство над русским классиком висит в сети годами! Тот, кто поправил Некрасова насчёт как-матери, тот сознательный мародёр, но не страшнее ли этот, бессознательный? Не страшнее ли измена через равнодушие?

Ты говоришь: это ошибка сканирования. Верно, но ведь текст правили. Свидетельствует о правке вторая подлость, в седьмой строке. Корректор, предатель по равнодушию, преспокойно убивает дактилическую строку Некрасова добавлением лишнего слога: вместо «где ж» ставит «где же»! исправляет! Что сказать об этих людях? Они — не русские. Нет у них права на это имя. Разве не Россию они растоптали в лице Некрасова? Когда в 1942 году Ахматова произнесла: «И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово», нацисты стояли у ворот. Могла ли она думать, что с русским словом расправятся не нацисты, а её соотечественники?

Давно сказано: ГУЛАГ — вот «спасибо сердечное», которым «народ» отплатил «сеятелям». Давно и главное заблуждение Некрасова отметено: простонародье — не народ, а как раз отрицание народа: чернь, народ ненавидящая. Вот от этой-то черни её певец удостоился любви, неотличимой от надругательства.

Каждый день, как заклинание, повторяю твои слова: «Счастье, что мы тут, а не там!» Счастье, что мы далеко от них, что мы не видим их каждый день, не слышим их подлой речи; счастье, что у нас нет и никогда не было московского телевидения или радио… Счастье, что родину растаптывают не у нашего порога. Страшной пыткой, ежедневной казнью было видеть, что они делают с культурой — и не иметь сил защитить родину от новых гуннов.

8-21 декабря 2016
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 23 декабря 2016

Юрий Колкер