Владимир Вишняк, он же Вульф Черри, преподаватель (сколько помню) русского языка и литературы в одном из университетов центральной части Англии, после нашей случайной встречи и знакомства в Лондоне прислал мне в 1996 году свои сочинения, с вопросом, «публикабельны» ли они и где бы я посоветовал их напечатать. Почему Вишняк обратился ко мне, неясно. Может, он полагал, что раз я работаю на русской службе Би-Би-Си, публикуюсь в русских зарубежных изданиях и позволяю себе резко критиковать истеблишмент, то я влиятелен; на деле это было не так. (Кроме того, Вишняк просил меня передать его статью о Бродском, написанную по-английски, профессору лондонского университета Арнольду Макмиллину, с которым я в ту пору водился.)
Некоторые мои суждения в письмах к Вишняку (например, о Маяковском) заострены до последней крайности, отчасти из спешки и раздражения на человека, который, мне чудилось, попусту отнимает у меня время, не понимает, что я не барин, а подёнщик, работающий в поте лица за скудное вознаграждение; отчасти же потому — и это уж точно было несправедливо по отношению к Вишняку — что он, в сочинительстве бойкий дилетант, без этих резкостей (так я думал) попросту меня не поймёт. Но с этой оговоркой — с поправкой на упомянутую крайнюю заострённость, этакую нарочитую заносчивость, от которой бы я воздержался в разговоре более обстоятельном, — суждения мои выношены и мало изменились с той поры.
Ю. К.
27 марта 2014,
Боремвуд, Хартфордшир
Yuri Kolker
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
tel. 0171 207 3616
26 октября 1996
Mr. V. Vishniak
47 Appleby Lodge
Wilmslow Road
Manchester 14 6HY
Дорогой г-н Вишняк,
спасибо за Ваше письмо от 24.10.96.
В конце этого моего письма — несколько адресов. Журнала Зеркало загадок я не видел и совсем его не знаю, остальные едва ли возьмут Вашу повесть целиком (даже [тель-авивский журнал] Двадцать два). Я бы на Вашем месте начал публиковать кусками и отрывками, не пренебрегая и газетными публикациями.
Рассчитывать на громкую славу, которая откроет Вам путь к экранизации, лучше не стоит. Слава делается — и лишь косвенно связана с качествами текстов. Если время позволяет Вам, напишите сценическую версию, — и пробивайте обе параллельно. Вторая может открыть дорогу первой.
Мнения [редактора журнала Время и мы Виктора] Перельмана и [парижского литературоведа Ефима] Эткинда стоят не дороже Вашего — и, в сущности, дешевле, поскольку Вы — автор. Меня удивляют Ваши сомнения насчет «публикабельности» [выражение Вишняка] повести. На Ваш повторный вопрос повторюсь и я: публикабельно всё. Важно только одно: чтобы Вы сами хотели во что бы то ни стало опубликоваться и не сомневались в достоинствах Вашей вещи. Я — старый графоман и никакого другого отношения к делу не понимаю. Если бы меня хоть раз посетило сомнение в том, что я — лучший поэт современности, я бы, вероятно, и писать не смог. Меня ни на секунду не смущает мысль, что и других лучших — легион.
Прочесть Вашу повесть я согласен только на определенных условиях, поймите меня правильно и не сердитесь. У меня нет досуга, я работаю как лошадь, регулярно не высыпаюсь и никогда не знаю, будут ли завтра сыты жена и дочь [на Би-Би-Си я был внештатником и получал очень мало]. Бо́льшую часть денег на прокорм себе и своим близким я сейчас зарабатываю сочинительством. Поэтому, если я стану читать Вас, то только с тем, чтобы тиснуть о повести (еще неопубликованной) статью и заработать на этом двадцатку. Критика будет непредвзятая, моя человеческая симпатия к Вам никак не скажется на моем отношении к тексту. Вы нашли колкость в моей статье о Бродском — она же может обнаружиться и в моей статье о Вас.
Вашу статью о Бродском я просмотрел мельком. Она остроумна, умна и, вероятно, полезна аборигенам, — с той оговоркой, что я (всего лишь я) считаю Сонеты к Марии Стюарт позором всей русской литературы, не только Бродского. Мне они отвратительны вполне и без изъятья, еще больше, чем Уланша Лермонтова. То, что Вам кажется пародийным звучанием, мне кажется цинизмом (я сдерживаюсь, чтобы не выразиться резче). Разумеется, статью Вашу я передал Арнольду [Макмиллину, лондонскому литературоведу, занимавшемуся белорусской советской литературой] не позже чем через неделю после нашей с Вами последней встречи.
В Вашем стихотворном очерке есть много занятных ходов, смысловых и интонационных, но в целом мне он показался скучным. Скука задана сразу: онегинской строфой, совершенно невозможной в наши дни ни в каком контексте (да еще и с не совсем пушкинской рифмой вроде «недотепы — Степу»). Вы — в той же мере Пушкин, в какой Солженицын — Толстой. Что было живо тогда, мертво сейчас.
Пародия на Бродского хороша.
На этом прощаюсь. Извините за эту скоропись. Почтительно,
Вот мой список:
Зеркало Загадок Zerkalo Zagadok
Torstrasse 7 B2
10119 Berlin
tel. / fax 049 30 441 0348
главный редактор Игорь Полянский
Литература, искусство, политика
Панорама
Almanac
501 S.Fairfax Ave., Suite 206
Los Angeles, CA 90036
Tel.: (213) 931 2692
Fax: (213) 931 7748
Alexander Polovets
Остров
OSTROV
Dimitroffstrasse 4
10435 Berlin
Germany
Tel.: 0049 030 442 58 30
Двадцать Два
POB 44050
Tel Aviv 61440
Israel
tel. 9723 739 4525
Вестник Vestnik
P.O.Box 547
Owings Mills
MD 21117 USA
Yuri Kolker
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
tel. 0171 207 3616
6 июня 1997
Mr. V. Vishniak
47 Appleby Lodge
Wilmslow Road
Manchester 14 6HY
Дорогой г-н Вишняк,
спасибо за Ваше письмо от 24.05.97. Простите, что отвечаю не тотчас же.
Насчет опубликования Сюиты [Израильская сюита. Триптих. Сочинение Вульфа Черри] отдельным изданием ничем Вам, к сожалению, помочь не могу. В литературном мире у меня много недоброжелателей и мало друзей. Вообще, мое впечатление таково, что Вам придется издавать ее за свой счет. Сделать это легче всего и естественнее всего, по-моему, в Израиле: ведь там у нее наверное найдутся читатели. Остается, конечно, еще и Россия, где это будет дешевле… Но всё это Вы понимаете и без меня.
Насчет Айги: не знаю, какую именно мою статью Вы читали; я опубликовал о нем в последнее время две (а написал шесть; одна принята Новым миром). Мне странно, что Вы чего-то в связи с ним не можете понять. Дело тут ясное: во-первых, доцентам от литературы нужно кормиться, то есть истолковывать непонятное нам, обывателям, если же всё понятно, то им (доцентам) делать нечего; во-вторых, слава делается по знакомству и дружбе, а среди знакомцев Айги, не слишком добросовестно хваливших его, были Пастернак, Богатырев и еще многие влиятельные люди; в-третьих, он — представитель малого и наполовину погубленного народа, да сверх того еще выходец из деревни, из народной гущи (в России ведь до сих пор отличают выходцев из народа, как если бы прочие вышли из другого места); в-четвертых, хоть «простота всего нужнее людям, но сложное понятней им» — ибо льстит: и вот сложное имитируют, создают на пустом месте; в-пятых, все вокруг равнодушны к поэзии, в связи с чем и своего мнения не имеют, а значит, готовы слушать ученые пояснения, — и спекулянты вроде Айги процветают, это равнодушие откровенно эксплуатируя… Айги — художник поп-арта, выставляющий мятую кастрюлю в мягкой упаковке концепций, которые услужливо поставляют те, кто не может делать ничего полезного. А поп-арт есть в первую очередь жест и поза. Нужно разгуливать с плакатом «Я — художник!». При этом настоящее искусство умирает — и не от нехватки талантов, а оттого, что утрачена вера. Сикстинская мадонна написана в мире, где Бог отечески склонялся над каждым из нас, отмечал каждый наш шаг, каждый наш помысел. Ее не создать в мире разбегающихся галактик.
Теперь о Сюите. Не обижайтесь, я — не в большом восторге от нее. Первое и главное: петь на чужой мотив — легче всего. Стилизация — вышивание крестиком, игра по чужим правилам (в отличие от игры по общим правилам, сегодня утраченным). Вы ироничны, подчас очень остроумны, а иногда по-настоящему лиричны; хороших стихов (строк) и вообще частичных удач, включая рифмы (Брюсель-обрусел, например; до Вас ее не использовал никто) — всего этого много, — но решительно всё скрадывается общей установкой. Это — подступы к искусству, а не само искусство. Так думал Толстой, считавший подступами к искусству бытовую шутку. Так думается и мне. У меня самого (хоть я и в мыслях не имею ставить себя Вам в пример) и у многих других подобные вещи идут как побочный продукт, годный для застольной болтовни. Моя дочь, скажем, знает русскую народную песню «Пойду ль я, выпью ль яду», а как правильно — не знает. Человек для нее «создан для счастья, как птица для помета». Уезжая из России в 1984 году, она твердила: «Через четыре года здесь будет голый зад» и «семь бед — один отъезд». Знаменитую песню на слова Бориса Корнилова она читает так:
|
Не спи, вставай, гунявая. В цепях звеня, Страна встает легавая На встречу дня. |
Неужто всё это публиковать?
Собственно говоря, Сюита может и должна принести Вам успех, но — уж не обессудьте — не у настоящих ценителей лирической поэзии, а как раз у тех, кто поэзии не понимает. У Вас общий читатель с Гариком [Игорем Губерманом, автором городских частушек]: это — начитанный, любящий игру слов русский еврей с инженерно-техническим образованием. Обилие ивритсих вкраплений еще более сужает этот круг: сводит его к русским израильтянам или потенциальным израильтянам. Сознаёте ли Вы, что эти словечки могут мешать даже тому, кто их понимает, например, мне?
Вот, собственно, и всё. Еще раз — не обижайтесь. Говорить о стихах, по-моему, стоит только с полной беспощадностью: иначе зачем и говорить? Между прочим, я убежден, что решительно всё сказанное мною Вы и сами знаете…
Теперь два слова о другом. Возможно, Вам интересно будет узнать, что Ваши Некоторые наблюдения над нынешним состоянием русской речи вывешены на бибисях на доске [на пятом этаже в Bush House, Strand, где помешалась Русская служба Би-Би-Си; вывешены они были, скорее всего, самим автором]. Не знаю, правда, прочел ли их кто-нибудь, кроме меня, — а что они обращены, в сущности, только ко мне, в этом можете не сомневаться. Язык — последнее, что может заинтересовать радиожурналиста. Эта публика живет сегодняшним днем, такова особенность профессии. Так что писать на бибиси едва ли стоило. А раз письмо обращено ко мне, то мне и приходится на него отвечать. Подобно Вам (ибо это присутствует в Вашем письме), я тоже готов произнести: «Русский язык — это я», — а третьего такого человека в Соединенном Королевстве нет.
Разумеется, я почти всюду с Вами согласен (некоторые частные несогласия я перечислю дальше), и я — по Вашу сторону баррикады: с теми, кто старое предпочитает новому (я и сам не единожды писал и публично говорил об этом), — однако с одной существенной оговоркой, которую всегда следует предпосылать разговору о порче языка или держать в уме, но так, чтобы читатель знал об этом: на оскудение языка, как и на ухудшение нравов, жаловались всегда. Автор должен определить свое отношение к этому факту: что это? стариковские брюзжания или историческая закономерность? и если закономерность, то каким образом время от времени возникают великие поэты? Данте, помнится, писал на вольгаре. Язык Пушкина казался вульгарным Батюшкову. И как отвести иронические (мне думается) слова Аристотеля о том, что устоявшееся кажется до некоторой степени естественным и истинным? Говоря попросту, не психологический ли тут подвох: не считаем ли мы истинным то, что получили в детстве, а ложным — все остальное? Я в моих пассеистических выпадах всегда сначала говорю: я защищаю безнадежное дело — и делаю это не во имя истины, а из корыстолюбия: я хочу удержать в языке как можно больше своего, а значит — и себя. Я умру вполне и окончательно только тогда, когда умрет мой язык. Опять: не подумайте, что я ставлю себя в пример Вам: я просто хочу как можно полнее прояснить мое отношение к делу и не оставлять недоговоренностей.
Кстати, недоговоренности — первое, что мне не понравилось в Вашем письме. Слов нет: «я не в курсе» — ужасно, и Вы тут же предлагаете естественное: «я не знаю». Но почему тогда Вам не предложить Вашего варианта вместо «вы не подскажете?» и «алло, вас беспокоит имярек» — или хотя бы не объяснить, почему это «дурной стиль». В первом случае это, впрочем, более или менее понятно (хотя в моем поколении так говорят многие, и Ваш комментарий не оказался бы лишним), во втором же случае Вы, я решаюсь думать, просто неправы. Я убежден, что «алло (добрый день), вас беспокоит такой-то» — единственный вежливый и достойный способ начать телефонный разговор, — но я буду счастлив, если Вы сумеете меня переубедить.
Остальные Ваши примеры полезны и поучительны как напоминание — ибо беда здесь в том, что большинство из них известно тем, кто способен воспринимать и усваивать такие вещи, но остается иероглифами, если не чепухой, для всех прочих.
Крайне неосторожными показались мне оценки, которые Вы (прямо или косвенно) выставляете упоминаемым авторам. Вы, например, вольны считать Маяковского большим поэтом и утверждать, что «русский язык он знал неплохо», — но в Вашей записке это мнение прозвучало как неуместный вызов тем, кто держится другого мнения, а таковых немало. Чтобы не оставаться голословным, я обозначу это мнение. Состоит оно в том, что Маяковский — быдло, не понимавшее ни родного языка, ни родной культуры, и испоганившее их. Заметьте: я говорю не о его кровожадности и не о том, что он продался большевикам (в данном случае это мне безразлично), а о том, что он был бездарен как поэт (хотя очень одарен в другом отношении). Не на месте и оценки, которые Вы выставляете Окуджаве («наш всенародно любимый поэт») и Галичу («замечательный поющий поэт»). Если Вам, по ходу изложения Ваших мыслей, потребовались примеры из их текстов, — процитируйте, скажите, что Вы с ними согласны, объясните, почему, — «и этого довольно».
Напрасно Вы ставите знак равенства между интеллигентностью и демократией. Интеллигенции нужен Лоренцо Великолепный, а не новгородское вече. Даже культура не обязательно связана с демократией, хотя и стои́т к ней ближе. Вообще, слово интеллигенция — с душком. Я имею в виду не Ленина и не Солженицына, конечно, а узость и локальность этого термина. На Западе нет интеллигенции, а есть профессионалы. Имеется такое любопытное определение: интеллигенция — особенность стран третьего мира, где правительство не ладит с обществом и находится в руках непрофессионалов.
Но что меня по-настоящему задело в Вашем письме (ибо оно — о языке), так это его графическое оформление. Я говорю о неумеренном употреблении кавычек, которое всегда — в любом тексте — говорит об одном: о душевной лени. Сознаёте ли Вы, что обилие кавычек — чисто советская особенность, обозначившаяся в пошлой советской газетной речи? что Пушкин и Герцен не брали в кавычки не то что Библию, а и Божественную комедию? Для меня и сегодня немыслимо поставить в кавычки Войну и мир — это выглядело бы так же странно как «Невский проспект», «Тверская улица» или закавыченные наши с Вами имена. Вы, например, пишете:
… слово «реалии» …
а я совершенно убежден, что после того как Вы написали слово слово, никакие кавычки уже не нужны — иначе Вы унижаете внимательного читателя. Иной раз тут нужен курсив, а чаще всего — и он лишний. И уж совсем странно брать в кавычки слова, написанные латиницей, — ведь они уже выделены использованием другого алфавита, внимание к ним уже повышено. По моему глубочайшему убеждению возможно только одно корректное употребление кавычек: для выделения цитат и прямой речи.
Теперь позвольте от души поблагодарить Вас за это письмо — не от имени поганого бибиси, конечно, а от моего собственного. Некоторые Ваши замечания пролили бальзам на мое сердце; я увидел, что я не совсем одинок. Для Вашей коллекции ударений у меня есть истинный перл: теперь в России говорят Фло́рида — и даже ставят это слово в рифму, например, Фло́рида—пролита. Каково?
На этом прощаюсь. Почтительно,
15.07.98
Дорогой г-н Вишняк,
спасибо за Ваше письмо от 4.07.98. Надеюсь, дела с рукой у Вас уже пошли на поправку.
Я согласен, что слово быдло — не самое точное определение Маяковского, в моем письме оно было своего рода скорописью (или, если угодно, ошибкой), — но в своем отвращении к нему (к Маяковскому) я ни с кем не солидаризируюсь, а говорю от своего имени. Правда, ничего нового в моем отношении нет, да и любое (почти любое) мнение кто-нибудь да разделяет, — но солидарность предполагает партийность, а я никогда в партиях не состоял. Разделял же (точнее, предвосхитил) мое мнение, например, Ходасевич, полагавший, что Маяковский первым в русской поэзии стал упиваться низостью и воспевать низость. Поскольку оригинальность перед лицом истины я не ставлю ни в грош, то я и готов с легким сердцем переадресовать Вас к Ходасевичу — но с непременным условием, что перед Вашим судом я разделю с ним ответственность за это неновое мнение. Во всей русской поэзии нет для меня более отвратительной любви, чем у Маяковского: он именно низок, отталкивающе низок. Отвратительна мне и его гигантомания, которая, как давно отмечено, требуется именно мелким, карликовым душонкам. Наконец, мне отвратительно его обращение с русской просодией. Все эти суждения — совершенно субъективны, и Вы, разумеется, вольны с ними ни в малейшей мере не считаться.
То же самое — и по поводу Сюиты, точнее, по поводу того, что́ Вы пишите в связи с моею критикой Сюиты. Разумеется, у меня есть критерий, который субъективно абсолютен. Без веры в свою абсолютную правоту графоман жить не может. Я точно знаю, что́ люблю в литературе, что́ — ненавижу, к чему — равнодушен, и по мере сил отстаиваю мое отношение, прекрасно сознавая, что полных единомышленников у меня нет и быть не может, и другие вправе с таким же пылом отстаивать свои взгляды. Вы, например, употребляете в Вашем письме слово своеобычен, которое мне крайне неприятно. Я мог бы постараться мотивировать это чувство, например, попытаться доказать, что это слово — манерно, — но любая апологетика будет уязвима и неполна, — и с меня довольно того, что в моей эстетике это словечко невозможно. В сущности, оно мне более чем неприятно: оно вызывает у меня бешенство, — но разве это можно мотивировать? Так и в моем давнем письме: что́ показалось Вам категоричностью, на деле было лишь конспективностью, сгущением ради краткости: я старался беречь Ваши силы и время (письмо ведь и без того вышло длинное), вынося очевидное за скобки. То же относится и к некоторой отрывочности этого письма: она — не от заносчивости.
Ваш поэт-сатирик, разумеется, не прав — настолько, что даже странно это обсуждать (я, кстати, так и вижу его советскую физиономию: физиономию человека, сделавшего из писания стихов — профессию). Разумеется, нет такого писателя, который сделал бы ненужной работу другого настоящего писателя.
Ваши оценки Окуджаве и Галичу (в письме, вывешенном на бибисях) не на месте потому, что единодушия в отношении к этим авторам нет, а значит, и в качестве учителей русского языка они не подходят. Косвенно Ваши оценки выдают и подчеркивают этот факт отсутствия единодушия: если бы оно было, оценки бы не требовались; нельзя ведь написать «наш великий поэт Пушкин». В своем последнем письме ко мне Вы пишете, что знали людей, которые на дух не переносили Окуджаву, — еще одно, и уже прямо Ваше, свидетельство, что единодушия нет, — так что какой уж тут «всенародно любимый поэт»! Вводя подобные определения (причем как бы попутно, в разговоре о другом предмете), Вы унижаете читателя: согласных с Вами — тем, что говорите прописные истины, несогласных — тем, что говорите вздор, и всех — тем, что отвлекаетесь от темы.
Если же Вам интересно мое мнение по существу Ваших определений, то я с ними не согласен. По-моему, оба, и Окуджава, и Галич, — очень посредственные поэты, а гениальны (если уж Вы настаиваете на этом затасканном слове) в областях, смежных с поэзией. (Еще в большей мере это относится к Высоцкому.) Пушкину, Ахматовой и Мандельштаму гитара и подмостки не требовались. Окуджаву я люблю, Галича — не люблю (и едва ли по необразованности), свой человеческий долг остро чувствую перед тем и другим, — но когда доходит до их текстов, то я просто не могу не видеть их беспомощности. Заранее знаю, что Вы со мною не согласны, но думаю, что возвращаться к этой теме не следует. Споры плодотворны только между единомышленниками.
Еще раз: не сердитесь на отрывочность моего письма. В Лондоне голодно, и приходится вертеться. Для разговора о самом главном не остаётся ни сил, ни времени.
Всего Вам доброго. Ваш
1996-1998,
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 24 ноября 2012
