Письмо ***, человека выдающегося, интересно оценкой, которую он произносит Бродскому после прочтения моей статьи о Бродском (1987), его словами об Ахматовой, Пастернаке, Тарковском и авангардизме. Письму этому (от 27 апреля 1990) сейчас, на момент помещения его в сеть, почти двадцать три года. Когда оно писалось, *** не хотел, чтобы я делился с другими его суждением о Бродском. В конце машинописного текста письма от руки приписано: «Прошу Вас мою "критику" Бродского держать строго между нами: я люблю его и боюсь быть неправильно понятым. Итак — никому!».
Двадцать три года я и не делился ни с кем, даже и после смерти Бродского (1996), — главным образом потому, что делиться было нечем, кроме имени автора. В своём письме *** только усиливает и дополняет сказанное мною, заменяет мои формулировки своими. Он со мною согласен по всем основным пунктам. Да и не только он, а и все вообще думающие, не ослеплённые и не ангажированные люди сходились и теперь сходятся на том же, потому что мои наблюдения лежат на поверхности, видны каждому и непротиворечивы.
Сейчас я открываю это письмо всем заинтересованным, заменяя имя автора тремя звёздочками. Корректно ли это по отношению к ***? Да, корректно, и не только потому, что его настоящее имя скрыто. Литератор, сообщающий другому литератору нечто литературное под условием молчания, даже не заручившись от другого обещанием молчать, понимает, что этому молчанию, если другой вообще на него согласится, положен срок; тут всё дело в сроке, и двадцать три года кажутся мне сроком достаточным. Более того, первый литератор, сообщающий, не только понимает, что второму литератору настанет срок разгласить сообщение, он именно и хочет этого разглашения по истечении некоторого срока, иначе бы и сообщать не стал. Так что с этой стороны любой упрёк был бы вздором.
Корректно ли, однако, не назвать *** его настоящим именем перед заинтересованным читателем, если таковой найдётся? Эту позицию защитить труднее. Читатели из круга Бродского, каковых осталась горстка, немедленно узнают ***, потому что слышали от него о Бродском примерно то же, что *** сказал мне в этом письме. С моей стороны было бы самонадеянностью допустить, что я, младший на целое литературное поколение, был единственным конфидентом *** по столь важному для него вопросу. Значит, перед этими гипотетическими читателями я чист. Другие читатели, те, что хорошо чувствуют литературную эпоху Бродского, но в нее непосредственно не вовлечены, угадают автора с высокой степенью вероятности, однако ж не на все сто процентов, — перед ними, притом ровно на эти недостающе проценты, я виноват, потому что все читатели, как и вообще все люди на свете, имеют равное со мною право на информацию. Но мою частичную некорректность перед ними я оправдываю корректностью перед ***, почти наверное чрезмерной, и эти читатели, я думаю, поймут мою щепетильность и примут моё оправдание.
Что же до читателей вовсе посторонних, то я в них не верю, как не верю в привидения. Пусть, однако ж, привидение материализовалось и прочло, — оно тоже не уйдет обиженным. Новый человек увидит главное: что в моих представлениях о Бродском я не оригинальничал, а выражал мнение, с которым и другие были согласны; и что даже любовь к Бродскому, даже восхищение Бродским (я Бродского никогда не любил и не восхищался им), понятные и оправданные потому, что Бродский был незауряден, при здравом подходе не отменяет и не заслоняет его недостатков. Если этот новый человек не чужд литературы и мысли, он задумается — и тем самым перейдёт во вторую категорию читателей, перед которой я уже извинился. Если он чужд литературы или мысли, то попросту не дочитает текста, отложит чтение как вещь ненужную, и мы с ним квиты, некорректности с моей стороны нет.
О четвертой воображаемой категории читателей, об университетских литературоведах, и говорить нечего. Тот, кто для звуков жизни не щадил, не может быть некорректен по отношению к кормящемуся от этих звуков чиновнику на зарплате, даже если запустит в него сапогом.
Ю. К.
19 апреля 2013,
Боремвуд, Хартфордшир
[27 апреля 1990,
Ленинград]
Дорогой Юра!
Вы написали очень интересную статью о Бродском.
Читая ее, я наслаждался Вашими мыслями, попутными замечаниями, анализом стихов, блестящим и оригинальным. А как хорошо сказано о "маскировке природы его отступлений, заставляющих читательское воображение работать с удвоенной силой там, где его собственное отдыхает"! Только я не стал бы объяснять это авангардизмом, на мой взгляд, виновата одическая интонация; в "бессмысленной" оде даже полагалось некоторые строфы писать спустя рукава: на фоне слабых строф выигрывали сильные, неровное течение стиха должно было подчеркнуть перепады вдохновения.
Ну, конечно, эти стихи рассчитаны прежде всего на публичное чтение, Вы правы, голосом можно многое накрыть, спрятать, иногда кажется, что в некоторые вещи вообще не следует вникать, как в тетеревиное токование, молитву впавшего в раж раввина.
Но без этого не было бы и той мощи, того напора, той "музыки", которая волнует в его лучших стихах.
Наш поэт в самом деле страдает многословием, бывает небрежен со словом, порой имитирует мысль, ему свойственны спекулятивные рассуждения, стиховая казуистика, затемнение смысла, а то и полная невнятица, наконец, впадая в цинизм, он изменяет не только поэзии, но и элементарному вкусу.
Любого другого поэта свела бы на нет и половина перечисленных недостатков, а он, тем не менее, грандиозен и прекрасен. И я люблю его, несмотря на перечисленные свойства, а иногда, мне кажется, люблю едва ли не в связи с ними. В чем дело? Не знаю. Может быть, все эти недостатки придают ему ту подлинность, достоверность, которыми обладает жизнь, тоже противоречивая, а то и вовсе невыносимая и возмутительная.
Думаю, Бродский входит в первую десятку поэтов нашего века. К Цветаевой у меня, например, претензий не меньше, чем к нему.
Чему действительно нет оправдания, так это скабрезностям, непристойностям, о которых Вы так убедительно написали. Увы, в этом замечательном человеке есть что-то от подростка. Однажды я выписал из "Урании" целый букет таких перлов. Между прочим, его равнодушие к Анненскому, Тютчеву как-то связано с душевной недостаточностью.
Очень хорошо Вы сказали о культе сильных чувств, переходящих в культ насилия. Шестнадцатая страница — одно из лучших мест в статье.
Главка "Разжижение текста" тоже прелестна; сопоставление Бродского с Брюсовым показалось интересным, но рискованным. Самоутверждение Бродского, действительно, внушает некоторую оторопь. Сколько сил было потрачено на "биографию", как далек и точен прицел! С детства он усвоил "культ поэта", властителя дум, "вещателя", как сказано у Боратынского. Виновата советская школа, бюсты и портреты Маяковского в кабинетах литературы. А его ревнивый интерес к успеху наших Евтушенок, Вознесенских… Но знаете, кто еще виноват? Представьте себе, поздняя Ахматова.
Ничего не взяв у ранней, лучшей Ахматовой, не прочитав ее как следует, он усвоил ее поздние уроки: старческое величие, призванное компенсировать унижения 46 года, грандиозность замыслов, размазанность поэтического смысла: стоило "преодолевать символизм", чтобы в старости впасть в банальность "таинственности" (любимое ее слово в поздних стихах — "тайна"), предать забвению настоящую тайну жизни в ее будничных подробностях и проявлениях.
И все-таки, при всей "жестоковыйности", есть у Бродского то, чего нет у Брюсова: очарование поэтической мелодии (вспомните хотя бы "Письма римскому другу" или "Разговор с небожителем"). Без этих стихов русская поэзия уже непредставима.
Читая Вашу статью, я радовался совпадению Ваших критериев с моими, главка "Неточности и темноты" превосходна.
А все эти дикие словечки: "свово", "завсегда", "панует вода", "бздюме", "базлать"… И так на каждом шагу.
Но вдруг, говоря, например, об аквариуме, скажет: "И рыбка плавает, глядя в сторону, Чтоб увеличить себе пространство", — и все отдашь за эту поэтическую подробность.
К сожалению, как и положено романтику, Бродский с годами становится холоднее, игра ума начинает подменять чувство, что особенно заметно в "Урании". Установка на отрицание ценностей отменяет трагедию, остается фарс.
О конфликте с идеальным читателем Вы сказали точно и прекрасно.
[…]
И только две вещи в статье показались мне неудачными. Во-первых: причисление Бродского к современному авангарду. По-моему, он последний романтик, хотя его романтизм, сам по себе выглядящий в наш век довольно архаично с его делением человечества на поэтов и толпу, осложнен футуристическими задачами. Футуристическими, но не авангардистскими, т.к. нынешний авангардизм — это прежде всего отказ от всякого смысла, вообще мысли, знаков препинания, рифмы, ритма, внятной речи, развал, жульничество, торжество стадной бездарности. Во-вторых, мне не нравится слово "мастерство". Очень уж это советское слово, слово для Горького и Маршака. Это они носились с мастерством. Сталин тоже любил это слово (в телефонном разговоре с Пастернаком: "Но он мастер, мастер?"). Отсюда и "Мастер и Маргарита"; Булгаков знал о разговоре Сталина с Пастернаком и сам был заворожен и словом, и вождем.
Про статью о Кустарёве [мою рукопись этой статьи, посланную к *** почтой, — Ю. К.], хорошую, не пишу, тут все более или менее ясно, попробуем ее куда-нибудь пристроить, может быть, в ту же "Аврору".
Но с этим лучше подождать, потому что я передал восемь Ваших стихотворений: "Воробей — терпеливая птица…", "Между жизнью и смертью граница…", "Мала, точно демон Максвелла…", "Ночная прогулка", "Через весь вообразимый стыд…", "Ее портрет", "Молчание пророчиц" и "Рефлексия" — в "Аврору".
В 11 номере "Звезды" должны пойти, если все будет в порядке, т.е. если кому-нибудь в редакции не попадет вожжа под хвост, восемь [моих, — Ю. К.] стихотворений: "Все это беды человечьи…", "Ангина", "Военную музыку Герцен любил…", "Гамлет в котельной", "Чайка", "Ты, ласточка, вольна…", "Элегия", "Воробей — осторожная птица". Кажется, я уже Вам об этом писал, извините.
Обе Ваши книги получил. Читая "Послесловие", узнавал многое и радовался этим знакомым стихам. И незнакомым — тоже. Вы — настоящий поэт, ** — того же мнения.
Что касается "Антивенка", то у меня — предубеждение против всех венков, антивенков, сонетов, триолетов и т.п. Они напоминают мне пластмассовые формочки, с которыми дети играют в песочнице. Ваш "Антивенок" очень искусен, и остроумен, и сделан "мастерски" — вот Вам! получите Ваше слово, но эти игры Вам ни к чему.
Надеюсь, Таня посетит нас в Ленинграде. С ней передам Вам "[название книги]".
Приключения Вашей статьи о Бродском удивительны, впрочем, понятны [эту статью, написанную в 1987 году за месяц до присуждения Бродскому нобелевской премии, мне не удавалось напечатать на Западе в течение почти четырёх лет; она в итоге появилась во франкфуртских Гранях, а еще раньше в ленинградском самиздате, — Ю. К.]. Надеюсь, Вы ее опубликуете, только не отдавайте ее в "Наш современник"! Ни в коем случае.*
*Моя статья о Бродском каким-то образом (кажется, не без участия покойной Ольги Бешенковской) попала в Москву к Станиславу Куняеву, который, по слухам, собирался печатать ее в Нашем современнике, издании антисемитском. Куняев, в числе прочих антисемитов, искал случая унизить Бродского и в моей статье усмотел выпад против Бродского, а не возражение против его поэтики. Еще до письма ***, прослышав о планах Куняева, я в начале 1990 года отмежевался от Нашего современника, опубликовав открытые письма в парижской газете Русская мысль (№3824, 20 апреля 1990) и в тель-авивском журнале Круг (№665, 23 апреля 1990). В них я писал, что статьи Куняеву не посылал, а в Наш современник отправил письмо с просьбой мою статью не печатать. Текст открытых писем здесь.
Моя реплика о Тарковском была строгой, но не такой глупой, как Вам пересказали. "Пустой поэт" — так я сказать не мог. Речь шла о фильме с Тарковским в кадре, действительно, пустом и претенциозном. Сам же Тарковский — поэт, конечно, подлинный, но несколько высокопарный и несамостоятельный, без открытий. Впрочем, если учесть, в какое время он жил…
О Пастернаке говорить можно долго, я понимаю, что Вы имеете в виду, говоря о его "позиции и позе". То ли дело Мандельштам, не сумевший придумать свой образ, нацепить маску, импульсивный, искренний, горячий и беззащитный… Пастернак — прекрасен, но "поговорить" с ним не хочется: его завиральные идеи и бормотанье рассчитаны на восторженного зрителя, недаром его так любили грузины, плохо знавшие язык, но ценившие эффектный жест, тосты, театральность, лошадиный взгляд.
Юра, Ваше письмо показалось мне печальным; не унывайте, пожалуйста. Надеюсь, Вы привыкнете к Лондону, летом он должен быть очень хорош.
Событий, новостей много, слишком много, но Вы, наверное, обо всем происходящем знаете не хуже меня. Если что-то Вас интересует, "спрашивайте — отвечаем", как говорят в радиопередачах.
Пишите мне, я рад Вашим письмам.
Тане сердечный привет.
** передает Вам привет.
27 апреля 90 г
27 апреля 1990,
Ленинград;
Помещено в сеть 19 апреля 2013
