Юрий Колкер: ОТЗЫВ МАЙИ БОРИСОВОЙ (1974), 2015

Юрий Колкер

«…Я ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ МНОГО ДУМАЮ…»

ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ МАЙИ БОРИСОВОЙ (1974)
НА РУКОПИСЬ ЮРИЯ КОЛКЕРА
ДЛЯ ИЗДАТЕЛЬСТВА СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

(2015)

В декабре 1971 года я отнёс кипу моих стихо­творений в Советский писатель, одно из двух ленинградских издательств, выпускав­ших стихи тех, кто ещё жив. Предполагалось, что это макет моей будущей книги стихов. Вместе с тем сам я знал, что никакая это не книга, а ворох стихо­творных упраж­не­ний, написанных в моей новой, сдержанной и экономной манере, написанных, понятно, по велению души и совести, но всё же одновременно и с обузды­вающей оглядкой на подлые нравы, царившие в советских печатнях. Я пере­стра­ивал­ся: искал золотую середину между высокими порывами, народу, как его ни определи, чуждыми, и потребностью в отклике на эти порывы, отклике, который по самой своей природе и сути не мог (мне казалось) быть иначе как народным. В «народ», спасибо великой русской выдумке XIX века, я верил; его очевидное убожество, теснившее меня со всех сторон, списывал на боль­ше­визм, понимал как болезнь, которая пройдёт. Об эмиграции не помышлял. Нишу для выживания, твердил я себе, нужно выгородить в том обществе, которое выпало мне по рождению. Стало быть, и под­со­зна­тель­ная надежда на улучшение общества, на исправ­ление этого «народа», жила во мне. Приходится признать, что я тогдашний, с моей мечтой провести больше­виков, перешибить кнутом обух и при этом не замараться, всё-таки страдал усадебным народо­поклон­ством XIX века, как страдали им все вокруг, даже те, кто понял природу большевизма. Ведь вот и Аркадий Белинков (1921-1970), пророк 1960-х, сказал всего лишь: «советская власть неисправима, неизлечима», не решился сказать очевидное: «русская чернь не­ис­прави­ма, не­из­лечи­ма»…

Издательство, которое не могло не почуять во мне чужого, спустя три года поручило написать отзыв об этих моих стихах ленин­град­ской поэтессе Майе Борисовой (1932-1996), человеку честному и одарённому. Мальчишкой я на минуту выделил Борисову из сонма советских рифмачей. Заглядывал в её стихи и позже, выйдя из отрочества. До сих пор помню шести­стопные хореи про умную лошадь, отличав­шую трудо­любивых людей от ленивых («Очень лодырей не любит этот конь»), с концовкой, проник­нутой скромной гордостью: «Может, правда я работ­ник не­плохой?»

Борисова, сверх ожидания (моего и издательства), отозвалась о моих стихах в целом положительно. Это ещё и потому было неожиданно, что мы с нею не были знакомы (не по­знако­мились и после её отзыва, за который я по­благо­дарил её письмом), а ведь в те времена и в тех местах очень многое делалось «по знакомству». В точности как в нико­ла­ев­ской России середины XIX века (по наблюдению маркиза де Кюстина), в больше­вистской Совдепии 1970-х от идиотизма и умо­помра­чения имелось одно-един­ствен­ное средство: протекция, личное знакомство, коррупция. (Между прочим, Кюстин мог не ездить за своим открытием в такую глушь. В той же Франции, притом во времена, не чуждые демократии, министром, по свидетельству Стендаля, человек нередко становился в ли­те­ра­тур­ных салонах.)

В 1974 году я всё ещё не простился с мечтой о нише в советском обществе и с моим народо­поклонством. Моя благодарность Борисовой была самая искренняя, критические замечания ничуть меня не обидели, скорее ободрили. Кто же не знает, что нет стихов, взять хоть самого Пушкина, в которых нельзя было бы при въедливом подходе найти оплошностей и неувязок? Евгений Онегин не был со­вер­шен­ством на другой день после его завершения; он стал со­вершен­ством со временем, после того как накопил крити­ческую массу вос­хище­ния знатоков и ценителей. (Если б этот роман остался в рукописи и об­наружи­лся в XX веке без подписи, мы бы не знали, что с ним делать и куда его пристегнуть.) Одно из воз­ражений Борисовой (о «зелёной пряже») вообще оказалось не­по­сред­ствен­ной помощью, прямой подсказкой, позволило мне тут же ис­править моё стихо­творение, что ещё увеличило мою благо­дар­ность поэтессе.

Но вместе с тем начало рецензии меня возмутило. Борисова, сама не ведая, что творит, про­говори­лась, хоть и выдала при этом секрет полишинеля, и не словами даже про­го­вори­лась, а тоном. Этого тона я никогда забыть не мог; именно он превратил для меня старую не­брежную машино­пись отзыва, который здесь привожу, в событие моей жизни и до­ку­мент эпохи.

Свой отзыв Борисова начинает не с моих стихов, а с общего и безусловно правиль­ного на­блюде­ния, под­сказанного совестью, потребовавшего от неё смелости, говорящего о её независимости, однако прочитав её слова, первым делом чувствуешь: «Сытый голодного не понимает!» Тон, взятый Борисовой, лучше любых социо­логи­ческих исследований обнажает классовую сущность советского общества, где одни равнее других, свидетель­ствует о пропасти между госу­дар­ствен­ным писатель­ским сословием и нищей, обездоленной писательской братией, в печать не пускаемой. В её раз­мышле­нии слышны бар­ствен­ные нотки. Вольно́ ей было «много думать», как помочь гонимым и теснимым, с дворян­ским патентом членства в Союзе Советских Писателей (все три слова непременно с прописной!), имея за плечами молочные реки и кисельные берега необъятной социа­листи­че­ской родины, льготы и при­ви­легии жреческого сословия избранных!

Вот её отзыв:

Р Е Ц Е Н З И Я
НА РУКОПИСЬ СТИХОТВОРЕНИЙ Юрия КОЛКЕРА

Стихи Юрия Колкера — стихи человека молодого. В этом их, кроме всего прочего, интерес и социальная значимость. И первое, что приходит в голову, даже не при чтении стихов, а при взгляде на рукопись — это противоестественность ситуации, при которой папка, помеченная 71 годом, ложится на стол рецензента в 74-м, и ясно, что при самых благоприятных обстоятельствах она превратится в книжку не ранее 76-77 года, когда автор естественно, молодым человеком быть перестанет, и самосознание его, как представителя определен­ной обществен­ной группы, уйдет в ретро­спекцию.

Я последнее время много думаю о том, какие практические акции могли бы помочь издательству преодолеть эту противо­естествен­ность. Может быть, при состав­лении планов и наличии, скажем, четырех "мест" для тех, кто издает свои первые сборники, предусматри­вать для одного или двух "ускоренный" темп прохождения? Плани­ровать один из сбор­ников условно? Ну, а если такового не появится, всегда же есть в резерве под­готов­лен­ная стихо­творная рукопись…

Возвращаясь непосредственно к Юрию Колкеру, хочу сказать, что для первой книжки он безусловно созрел. И пси­хо­логи­чески и формально.

Мне интересно было читать, наблюдая, с какой точностью, а порой — неожиданностью, фикси­рует Колкер взгляды, оценки, вообще — ориентацию в со­времен­ной жизни,— именно своего поко­ления, поколения молодых интел­лигентов, которое во всем предпочитает докапы­ваться до самых глубин, несколько даже болезнен­но честно при само­оценках, не боится раз­мышле­ний о самых со­кровен­ных тайнах бытия.

"Я человек без биографии", "Я голода не знал, мой легкий хлеб…" — это стихи честные по самому большому счету. А если в стихах, трогающих тему войны, ("Военных фильмов тьма", Зачем меня подлость влечет") автор немного и на­говари­вает на себя (особенно во втором), то, опять же — от честной боязни словесных за­вере­ний там, где что-то до­казать можно только делом.

В одном из стихотворений Колкер характеризует свое творчество как "легкие строчки" — стр. 26. Сказано, пожалуй, точно. Стих Юрия Колкера и вправду легок — не гладок и не легковесен, а именно легок, свободен. В нем не чувствуется натуги, пота, и потому читатель может быть уверен, что автор говорит именно то, что хочет сказать, а не то, на что его потянула рифма или размер.

В представленной рукописи есть стихи просто блестящие (Печаль задумана умно", "Как таин­ственно имя твое", Гляди, такая тишина…", Фотография", к примеру), есть хорошие — их большинство, есть немного теx, прочитав которые хочется спросить "ну и что?" (вроде Город Канев"), но таких — немного. Нарушения вкуса, "глухота" к слову тоже очень редки и, пожалуй, удивительны, так как вообще словом Колкер владеет свободно и сопрягает слова просто и точно. Скажем — фраза "парка зеленая пряжа" лишена, на мой взгляд, права на существование, ибо в соседстве с "пряжей" парк не­медлен­но пре­враща­ется в парку, которая эту пряжу должна, по мифу, прясть.

Прочитанная мною рукопись, разумеется, еще не книжка. Но из включен­ных в нее стихов книжку сделать можно, и нужно.

8/II-74.

[Майя Борисова]

Стоит ли говорить, что хоть я и «созрел», никакой «книжки» у меня в Совписе «сделано» не было и в свет не вышло? Рукопись, несколько раз обновлённую, я забрал в 1979 году и больше с советскими печатнями дела не имел.

Ответ на вопрос, который Борисова ставит в своей рецензии: «какие практические акции могли бы помочь издательству преодолеть эту противоестественность», то есть помочь молодым авторам печататься, уже и тогда был ясен. Вариант ответа дал Довлатов, слегка переиначив знаменитые слова Ленина: «Первым делом нужно захватить мосты, вокзалы и телеграф…» Зря Борисова ставит свой вопрос. Он ей не льстит. Видно, что она, при всей её честности, независимости и смелости, всё ещё не очнулась.

3 декабря 2015,
Боремвуд, Хартфордшир
помещено в сеть 4 декабря 2015

Юрий Колкер