…да-да, в качестве приглашённого гостя, шутки в сторону! Поднимай выше!
Для меня это были, кажется, полных восемьдесят фунтов, то есть, при нашей-то жизни на грани голода, не хухры-мухры и не шурум-бурум, а деньги. У меня ведь тогда уже и половинной ставки не было на проклятых бибисях, а только контракт на двадцать шесть Парадигм в год, что и четверти ставки не составляло. Ну, и приходилось, по известной хохме, становиться за-рубь-ежом (так, если ещё помнишь, характеризовали продажных вралей из советского журнала За рубежом).
А для Севы Новгородцева — … да погоди: знаешь ли ты хоть, о ком речь?! Я не слыхал этого имени до самого поступления в штат проклятых бибисей; моя жизнь протекала там же, где и твоя: где о нём никто не слыхивал. А на бибисях я узнаю, что Новгородцев всесоюзная знаменитость и «повсесердно оэкранен»: самый известный ведущий русской службы, который свои севаобороты разыгрывает в прямом эфире как приятельские застолья с двумя другими бибисишниками: Леонидом Владимировым (1924–2015) и Алексеем Леонидовым, а в придачу к ним всякий раз для оживляжу полагается ещё именитый приглашённый гость из числа говорящих по-русски.
Сева Новгородцев был внештатником при бибисях. Меня, как нового сотрудника, с ним познакомили ещё в 1989 году. Не скрою: я не сразу понял, что он, в отличие от меня, тут на месте. Это был конферансье милостью божьей, талант непререкаемый, виртуоз в своём роде; гений чудного мгновения. При поступлении на Би-Би-Си я воображал, что радио требует от продюсера некоторой начитанности и литературного слога, а тут с изумлением увидел, что в чести другое: голос, артистизм, главное же — народность, выраженная в цифрах. Бибисишное начальство ценило Севу больше всех прочих сотрудников (а среди них, между прочим, были Александр Донде и Наталья Рубинштейн), и всё потому, что все прочие передачи бибисей, включая и драгоценные для начальства новости, не собирали такого количества слушателей, как застолья Севы. Севина народность была в духе времени. Он продержался при бибисях так долго, что за выслугу лет получил в свой черёд из рук королевы ту же всенародную награду, что и Анатолий Максимович Гольдберг: удостоился ордена Британской империи (аналога ордена Почётного легиона во Франции и ордена Трудовой славы в Совдепии), has been honoured, как тут говорят. Этих двоих — Гольдберга и Новгородцева — ещё в мои времена, до севиного ордена, на русской службе иногда сравнивали… — а там, сама знаешь, не только образованные, но и думающие люди водились, хоть и в подавляемом меньшинстве… — сравнивали, говорю, этих двоих по их известности и другим качествам — и не к чести Севы. Гольдберг, что ни говори, Сталина в напряжении держал, своим раздумчивым «с одной стороны, с другой стороны» всю Совдепию покорил от Москвы до самых до окраин, невольно, сам того не зная, положил начало советскому диссидентству, а Новгородцев был отдушиной для любителей рок-н-рола…
Возвращаюсь к начатому. Для Севы Новгородцева я был на безрыбьи рак. Он, честный малый, так прямо и сказал мне: сами понимаете, Юра, нет никого, вот и приходится вас приглашать. И я отнёсся к его словам с пониманием: восемьдесят фунтов на дороге не валялись. Перед эфиром пошли мы с ним в бибисишную кантину (ту самую столовку, которую описывает Орвел, любивший бибиси не больше моего), и Сева, дошлый профессиональный собеседник, вдоль и поперёк выспросил меня на предмет того, чего от меня можно ожидать в эфире. Среди прочего он подхватил и запомнил моё неудачное сравнение поэтов с бегунами, которое в эфире приводит в разговоре со мною в качестве подсказки и наводки — … да вот беда: мысль моя прыгает с места на место слишком быстро, и мне эта наводка уже не потребовалась.
Не знаю, откуда взялась у меня запись севаоборота от 16 января 1999 года. Вряд ли я сам просил сделать для меня копию… хотя, с другой стороны, на плёнке — не весь севаоборот, а только та часть, где присутствую я; может, я всё-таки просил? Я ведь помешан на документах. Однако верно и то, что эта часть звукозаписи, судя по всему, неполна: начинается не с меня, а с рассказа Леонида Владимирова (Леонида Владимировича Финкельштейна) о знаменитой И. Грековой (Елене Сергеевне Вентцель), а я, как бедный родственник на свадьбе, не будучи даже представлен господам, сижу на краешке стула, пытаюсь словцо вставить, да мне не дают…
О Владимирове-Финкельштейне помню только хорошее. С ним я работал бок о бок все мои тринадцать лет на проклятых бибисях, с 1989 по 2002 год. Финкельштейн тоже был большой талант, настоящий — по призванию — радиожурналист с приятным голосом, который особенно ценили на русской службе, да сверх того и настоящий журналист с подобающим слогом, что на радио редкость и роскошь. В Совдепии, сколько помню, Финкельштейн сотрудничал главным образом в журнале Знание — сила, причём в отделе знания, где подвизались люди образованные, не в отделе силы, и даже научно-популярные книги писал и публиковал. В программе Севы Новгородцева он был незаменим: широк, как страна моя родная, всегда с готовыми шутками и притчами, говорил легко и занятно о вещах самых разнообразных, от науки и спорта до политики и литературы, советскую жизнь знал сверху донизу, со всею её подноготной, со всеми сплетнями, слухами и анекдотами, как её мог знать только продвинутый московский журналист, вращавшийся в самых высоких сферах фрондирующего общества… к тому же он никогда не спотыкался и сам себя не перебивал, как некоторые… догадайся с трёх попыток, о ком речь. Мало того: он и помочь коллеге всегда был готов (опыт у него был завидный), и любезен был, обходителен, нарочно никогда никого не обижал, в прямом эфире всем умело подыгрывал (и даже, как ты сейчас услышишь, на своём кумире Бродском не споткнулся, когда Сева пытается сказать о нём что-то не совсем ладное), а в жизни всем улыбался открытой располагающей улыбкой. Гостившая у нас в 1991 году Ольга Бешенковская за эту улыбку сходу окрестила Леонида Владимирова вашим сиятельством, взяла у него интервью (ему было о чём рассказать), а вернувшись в Питер, написала о нём статью, которую так и назвала: Ваше сиятельство.
О третьем богатыре, об Алексее Леонидове, не знаю ничего, хоть он и появлялся в соседней комнате в течение всех моих тринадцати бибисишных лет. Знаю только его настоящую фамилию: Фейгин, которая казалась мне непостижимо, неправдоподобно диккенсовской. Кажется, он был по части эстрадного бренчания и мычания; вероятно, что-то своё выпускал в эфир, но поручиться не могу, сама знаешь, я ни разу в жизни, ни в Совдепии, ни в Британии, не слышал в эфире ни одной передачи Би-Би-Си, не исключая моих собственных… да что там: радио отродясь своею рукой не включил. Помню, что этот Леонидов-Фейгин, будучи уже немолод, молодился, держал себя в форме, рассказывал, что хорошо играет в теннис — … и похвалялся, что запросто выиграет у Мартины Навратиловой, тогдашней чемпионки мира среди женщин.
Незачем говорить, что ни один из трёх радиовещателей ничего не смыслил в стихах, даже и Владимиров-Финкельштейн, который по культуре и образованности изрядно возвышался над другими двумя… Постой! Я ведь, кажется, главного не сказал! Вообрази: Сева Новгородцев позвал меня участвовать в своём севаобороте — … да-да, ты не поверишь — … как поэта! Мне там стихи пришлось читать!
Ну, и другое вообрази, это уж совсем нетрудно: как плохо, как неуютно я себя чувствовал в этом кругу, рядом с этими пожалуй что и добрыми, но совершенно чужими людьми… Что им Гекуба?
С этим в уме и слушай, если там есть что слушать… И не суди меня строго. Или нет: суди — потому что я ведь и сам себя сужу, сам с грустью вижу: этого не сказал, это не договорил, это сказал не так. Не умею и не люблю говорить публично, вот беда! Люблю задумываться над словом, а тут — «нет корректуры для последней правки, обмолвки не искупишь кровью всей…»
Ю. К.
13-14 декабря 2016,
Боремвуд, Хартфордшир
