Издательств, на весь пятимиллионный город, было в Ленинграде два: приличное и неприличное. Приличным считался Советский писатель. Там не было открытого антисемитизма, сотрудники издательства сами, по зову сердца, не делили авторов на евреев и неевреев, но, конечно, подчинялись окрикам сверху. Редакторы Советского писателя слыли настоящими ценителями поэзии и были таковыми на деле. Их имена — И. С. Кузмичев, К. М. Успенская, Фрида Кацис — были на слуху среди ленинградских авторов, не простившихся с мечтою издать свою книгу на родине. Рукопись, попавшую в Совпис, отдавали оттуда на внутреннюю рецензию поэтам с репутацией; например, мою рукопись отдали в 1974 году на отзыв Майе Борисовой, не Леониду Хаустову или Анатолию Чепурову (этот, впрочем, сидел начальником Совписа, так что сам и не мог написать рецензию; внутренняя рецензия поступала извне)… а на вторую рецензию, уже в 1977 году, мою рукопись, ту же самую, лежавшую с 1971 года, отдали, к чести издательства, Кушнеру… Обе рецензии вышли положительные, но книга так и не вышла.
Издательством неприличным считался и был на деле Лениздат. Там редакторами сидели антисемиты по зову сердца. Это не значит, что сами они считали себя антисемитами. Упаси бог! Члену коммунистической партии такое не приличествовало. Сами они, и притом искренне, считали себя рабоче-крестьянскими интернационалистами, антисемитизм же свой, нутряной и подсознательный, на словах и перед своею совестью подменяли лубочным народничеством. Молодой автор, новый юный поэт, достойный быть изданным нашим советским государством, должен был обязательно предстать перед ними как «самородок», «выходец из народа», лучше всего из глухомани, из деревни, но непременно из простонародья, никак не из ленинградской интеллигенции. Интеллигенция народом не считалась. На деле, конечно, большего простонародья, чем городская советская интеллигенция той поры, невозможно вообразить. Верно и то, что самородок — стопроцентная сказка, жар-птица, царевна-лягушка и Иванушка-дурачок в одном лице. Златокудрый Серёжа Есенин, витавший перед мысленным взором этих интеллигентов из Лениздата, в жизни своей, не в сказке, был, конечно, не крестьянином, а приказчиком, в университете учился. Без книг и некоторой культуры — стихов писать не станешь. Зато советское народничество, утвердившееся в послевоенные годы, а возникшее во время войны, под прямым влиянием нацизма, легко позволяло не пускать в «русскую советскую литературу» молодых евреев, которые все, без разбору, шли за интеллигентов.
Конечно, тут и промашки случались, сбои. Является, например, в издательство кавказский горец, с усами и гордым (горным) взглядом, родом из деревни, по имени Хан (Ханух) Манувахов. Редакторы, люди из народа, не чуют подвоха, не видят, что имя и фамилия тут еврейские; а стихи у человека неплохие, написаны по-русски, — чего же ещё? Самородок, да ещё из младших братьев! Свой!
Делались в Лениздате и сознательные исключения — чтобы отвести всякое подозрение в антисемитизме. Если, например, у человека не было высшего образования; если он с юности и по самый день подачи рукописи состоял «простым рабочим», а после подачи терпеливо прождал свои положенные 10-15 лет, то тут и такое имя как Олег Левитан сходило с рук, особенно потому, что этот конкретный Левитан, собственно говоря, и «по крови» евреем не был. Впрочем, его, кажется, всё-таки не в Лениздате напечатали, а в Совписе. Этому Левитану не повезло: поэт по призванию, чистой воды самородок не хуже Серёжи Есенина, и талантом не хуже, да к тому же в диссидентстве не замеченный, имевший разве что стилистические расхождения с советской властью, он оказался последним советским поэтом в истории человечества, был издан и принят в союз советских писателей за день до упразднения Советского Союза, так что утех субсидированной литературы вкусить не успел.
Именно в расчёте на крохотную вероятность промашки и сбоя в повальном советском непускательстве я и отнёс мои стихи в Лениздат. Не помню, когда это случилось (стало быть, и не знаю сейчас, долго ли пришлось ждать рецензии, написанной к первому мая 1974 года); не помню ни одного имени, ни одного сказанного кем-либо слова; помню обстановку враждебности и хамства. В Лениздате мою рукопись отдали на рецензию не поэту, а советскому чиновнику, ни до, ни после в литературе не замеченному, который подписывался «канд. филолог. наук» «Дитц Владимир Федорович», а жил — надо же такому выразительному совпадению случиться! — на Социалистической улице (теперешние написали бы: «на улице Социалистической»).
Вот его отзыв от 29 апреля 1974 года:
Автор рецензируемой книги стихов Юрий Колкер — человек, безусловно, понимающий поэзию. В литературной грамотности ему не откажешь, есть у него и отдельные поэтические удачи: некоторые яркие строки и даже целые стихотворения — такие, как, например, "Рыбачки перед штормом" [стихотворное упражнение с прицелом на советские редакции; не сохранилось, — Ю. К.] (см. пометки на полях).
Ю.Колкер обладает и заметной общей культурой, об этом свидетельствует и тематика его стихов, и лексикон.
И тем не менее публиковать стихи Ю.Колкера отдельной книгой считаю преждевременно.
Собственно говоря, творчество этого автора еще находится за пределами настоящей поэзии. На подступах, но за ее пределами.
В рукописи "Труды и дни" можно встретить строки, отмеченные оригинальностью и даже непосредственностью. Но они тонут среди других маловыразительных строк.
Но главный недостаток заключается все же не в этом, а в том, что отдельные строки стихотворения очень редко складываются в художественное целое. Создается впечатление, что автор полагает: стихотворение — это букет строк.
Весьма существенным недостатком Ю.Колкера является их созерцательность. Она проступает столь же откровенно, сколь и наивно везде и всюду. Взгляд автора скользит по поверхности описываемого. Иногда он замечает какую-либо интересную деталь, но осмыслить явление в целом он не может и даже, по-видимому, не пытается сделать этого.
И не случайно большинство его стихов — это либо туристские зарисовки, либо письма к друзьям, которые на поверку предстают в виде набора случайных примет и впечатлений. Зарисовки, конечно, имеют право на существование в искусстве. Однако они должны нести какую-то мысль, выражать какое-то чувство. Но у автора "Трудов и дней" начисто отсутствует умение переживать. Отсюда удивительная бесстрастность. Холодным равнодушием веет от строк молодого автора.
К великому сожалению, приходится констатировать, что созерцательность и бесстрастность отличительные свойства едва ли не всех стихов Ю.Колкера. Исключение составляют всего лишь несколько произведений. Это отмеченные выше "Рыбачки".., а также "Что-то нынче в Старой Руссе.." [стихотворное упражнение с прицелом на советские редакции; не сохранилось, — Ю. К.], "Такой внимательный и хрупкий…" и еще может быть две-три вещи.
Нельзя сказать, что автор не чувствует поэтический образ. Но очень часто его прельщает образность весьма сомнительного свойства (см. пометки на полях, в частности, на стр. 15, 21 и др.).
Многие стихи Ю.Колкера малопонятны либо из-за явной тенденции автора усложнять заведомо простое, дабы оно выглядело многозначительно, либо от неумения выразить свою мысль точно и ясно. Это можно наблюдать буквально в каждом стихотворении. Но особенно претенциозны и вычурны "Петроград", "Поскрипыванье снега под ногой…", "Письмо", "Ты улыбнулась мне сквозь ряд…", "Когда господня злая пятерня…" [не сохранилось, — Ю. К.] и другие.
Все сказанное заставляет меня придти к выводу, что стихи Юрия Колкера как явление поэзии еще не состоялись и публиковать их нет смысла.
Канд. филолог. наук
В. Ф. Дитц
29 апреля 1974 г.
Домашний адрес:
196126, Ленинград, Социалистическая
ул.дом 5, кв.12
тел. 10-75-12
ДИТЦ Владимир Федорович
Свой адрес «канд. филолог. наук» вписывает в рецензию, во-первых и в-главных, для товарищей из Лениздата, как напоминание (чтобы не забыли ему вовремя заплатить, чтобы держали его координаты под рукой на случай надобности в последующих подобного рода отказах молодым да ранним), но также и для меня. Отдадим должное мужеству товарища: он не боится моей ответной реакции, не боится удара ножом в спину со стороны мирового жидо-масонства. Молодец.
Я же вовсе не откликнулся на эту рецензию, ни с кем о ней словом не перемолвился, не то что с издательством или автором, потому что нашёл её совершенно последовательной, даже правильной. Последовательна она потому, что печатать меня Лениздату никак было нельзя, не переродившись. Случись такая оплошность, она пошатнула бы репутацию Лениздата в глазах ответственных товарищей (да и мою нарождавшуюся репутацию в литературных кругах поставила бы под сомнение). Но рецензия, сверх того, была и правильной. Прав был «Дитц Владимир Федорович»: «стихи Юрия Колкера как явление поэзии еще не состоялись». Это были хорошие стихи начинающего. В этом, помимо неприятной фамилии автора, состоял их главный недостаток в глазах Лениздата и рецензента с социалистической улицы: мои стихи не уступали стихам маститых и именитых членов союза советских писателей, от поэзии кормившихся, означали подкоп под их сытое барство. Одного этого было довольно, чтобы меня дальше не пущать. Задание Лениздата социально-близкий Дитц понял правильно и выполнил честно.
Но это ещё не вся правота товарища Дитца. «Явление поэзии» вещь вообще нечастая, не в каждом поколении случающаяся. В 1974 году, насколько я вижу с расстояния в сорок лет, в Ленинграде «как явление поэзии» состоялись только Кушнер да Бродский, да и то благодаря обстоятельствам, по отношению к поэзии внешним. Если хорошие стихи начинающего можно отклонить на том основании, что они ещё не стали явлением поэзии, то с рецензента взятки гладки, его не упрекнёшь. Правда, при таком подходе «явления поэзии» могут сделаться совсем редкими, а то и вовсе сойти на нет, но это уже другая логика, не лениздатовская, не государственная, и было бы некорректно выставлять её против человека, которому она чужда.
В 1974 году, получив рецензию Дитца, я пробежал её по диагонали и отложил. Даже над слогом кандидата наук не усмехнулся; силы берёг на других, ему подобных, среди которых жить приходилось. Сейчас внимательно перечитываю и вижу, что отвести душу можно было вволю. Почти каждая фраза по-своему хороша, но лучше всех та, где товарищ говорит: «преждевременно считаю публиковать». Казалось бы, если ты сознаёшь, что делаешь что-то преждевременно, и даже нашлёпал это признание на машинке, остановись, отложи начатое хоть на завтра, не делай преждевременных дел. Куда спешить? Бывает ведь, что преждевременное становится своевременным.
6 декабря 2015,
Боремвуд, Хартфордшир
помещено в сеть 7 декабря 2015
