Вы не поверите, сударыня, а был такой классик социалистического реализма: Борис Полевой, автор вещицы Повесть о настоящем человеке, которую полагалось знать назубок каждому советскому школьнику. В стихах этот классик понимал еще меньше, чем в прозе; на письма со стихами отвечал вместо него сиделец Юности Натан Злотников, государственный поэт второго ранга (или еще кто-то из кормившихся при журнале; место было хлебное). Вероятно, именно от Злотникова — на бланке с отпечатанным именем БОРИС ПОЛЕВОЙ — я получил ответ на моё первое письмо; Злотникову (я был убеждён, что ему) отвечаю в приведенном здесь письме, хотя и мечтаю, что мой ответ всё-таки прочтёт барственный классик. Отвечаю в полном сознании того, что этим письмом напрочь закрываю себя всякую вероятность когда-либо напечататься в Юности. Тогда это был поступок; публикация в кремлевском журнале открывала дорогу в издательства и к членству в союзе писателей.
Написать классику меня надоумил некто В. В. Афанасьев из антисемитского издательства Молодая гвардия. Моё первое письмо к Полевому отыскалось позже; его привожу в другом месте; там же строю догадки об Афанасьеве, который «колебался вместе с линией»: из комсомольца стал богомольцем. Одновременно с классиком, по той же нужде и с той же молодогвардейской подсказки, я осенью 1973 года пишу Антокольскому и Межирову. Нужно ли добавлять: с тем же результатом?
Ю. К.
29 марта 2012,
Боремвуд, Хартфордшир
30 сентября 1973, Л-д
[в оригинале стоит: «31 сентября 1973, Л-д»;
видно, уж очень я был взбешён…]
Уважаемый Борис Николаевич!
Я получил Ваше письмо от 6.09.73. Его тон и значение мною отчётливо поняты, поэтому я обращаюсь к Вам вторично. Я не имею намерения на этот раз ни просить Вас о помощи, ни убеждать в чём-либо, а хочу только внести необходимую ясность в некоторые затронутые вопросы.
Вот цитата из Вашего письма: «Решающим является не лестница предпочтений, как Вы пишете, а качество стихов,— именно это! — их самобытность, индивидуальность…» А вот иллюстрация к Вашим словам; открываем наугад последний номер Вашего журнала, на 45-й странице читаем:
|
Пролетарии всех стран! Сколько схваток! Сколько ран! Сколько было! Сколько будет! Пролетарии всех стран! Это я вам тут кричу: Ближе к нашему плечу! Сколько воронов над нами! Сколько дьяволов под нами! Сколько скрюченных скелетов, Пролетарии всех стран! Ради хлеба и воды Будем властны и горды. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ради неба и земли Да не бросим корабли. |
Автор этих значительных строк, пролетарий умственного труда, член СП Ник. Ив. Тряпкин, несомненно, обнаружил самобытность-индивидуальность, но не кажется ли Вам, что она вступает здесь в извечный конфликт с качеством? Тут кстати привести и другую Вашу реплику, касающуюся руководимого Вами журнала: «Нет нужды перечислять Вам имена поэтической рубрики нашего журнала. Это, на наш взгляд, очень достойные имена…»
Дурное качество стихов — причина более чем достаточная, чтобы отказать автору в публикации. Иначе обстоит дело с самобытностью. Со дня изобретения Гутенберга никогда и нигде это слово не произносилось в качестве серьезного аргумента при отборе рукописи. Таково уж свойство печатного слова, что о главном, что с ним связано, можно и принято судить только после публикации. Даже и в том случае, если редактор — безоговорочно компетентный критик, он не может выставить подобный аргумент, если не хочет быть поднятым на смех. Потому что приговор (а это именно приговор) всегда выносится коллективом.
Еще два слова о самобытности. Обращаясь к моим стихам, Вы пишете: «…Это вполне профессиональная работа. Но интонация, манера, размер даже мне хорошо знакомы. Молодой литератор, как правило, начинает с подражания, постепенно вырабатывая свой, только ему присущий голос. Вам это ещё предстоит сделать… Чтобы можно было сказать: колкеровская строфа, колкеровская метафора…» Это утверждение противоречиво; или логика, которой Вы пользуетесь, не Аристотелева. Манера моих стихов Вам знакома потому, что Вы умеете отличать петербургскую стихотворную школу от московской, т.е. тех, кто учился у Ахматовой, Мандельштама, Ходасевича и Заболоцкого,— от тех, кто учился у Есенина, Маяковского, Пастернака и Цветаевой. Размер моих стихов Вам знаком потому, что я пишу ямбом, хореем (см. приведенную цитату из Тряпкина), амфибрахием, анапестом и дактилем; строфа — потому, что у меня встречаются катрены, октавы и терцины. Этими же размерами и строфами пользовались Ломоносов, Сумароков, Державин, Батюшков, Пушкин, Баратынский, Грибоедов, Тютчев, Вяземский, Некрасов, Полонский, Фет, Григорьев, Анненский, Блок, Брюсов — и кое-кто из названных выше лиц. Наконец, метафорой я не пользуюсь — Вы ведь читали мои стихи? «А пока что можно сказать — кушнеровская строфа…» Кушнеровской строфы нет, достаточно просмотреть, хотя бы не читая, стихи Кушнера, а есть стихотворная школа и учителя, общие для Кушнера и Вашего покорного слуги. С равным успехом (т.е. безрезультатно) можно меня обвинить в подражании Сергею Дрофенко, Арсению Тарковскому, Юнне Мориц, Владимиру Соловьеву. Где были эти имена и почему выделен только Кушнер? Боюсь, тут проступает особое мнение Натана Злотникова.
Вы пишете: «доводы, приведенные вами, показались мне неубедительными, а тон письма неоправданно раздраженным.» О доводах шла речь выше, они касались моего неумеренного желания опубликоваться в «Юности». Что касается тона, то, судя по оставшейся у меня копии письма, он просительный. Чего тут раздражаться? Два с половиной года ожидания — пустяк, ждут ведь люди. Да, пустяк, если забыть о том, что это два с половиной года человеческой жизни, которая коротка. А если вспомнить, то получается, что речь идёт о холодной и планомерной жестокости, не вызывающей у Вас ни тени смущения.
На моё письмо о помощи Вы ответили отказом — это Ваше право; но едва ли следовало при этом искажать смысл моего письма. А это именно так. Читаем: «Вы сочли возможным весьма пренебрежительно отозваться о публикациях в "Юности", назвав их "лавиной"… это не безликий поток, иначе бы Вы так не стремились, чтобы и ваши строки оказались в нем.» Должно быть, существует множество способов прочтения слова лавина. Например, такой: лавина — снег, снег — белый, т.е. бесцветный, значит публикуемые в «Юности» стихи — «безликий поток»; вывод: о журнале отозвались пренебрежительно. Иначе не понять, откуда Вы взяли слова «безликий поток», которых в моем письме нет, и пренебрежительный оттенок, которого я в слово лавина не вкладывал. В смысле же количественного представления, которое принято со словом лавина связывать, я остаюсь при своём: 18.000 строк — это лавина, даже когда речь идет о стихах Пушкина. Публиковаться же в «Юности» я «стремлюсь» вовсе не «так»(?), а так же, как в любом другом журнале, и предпочитаю те, где меня публикуют охотно. Правда, со мной еще нигде так не обходились.
Настоящее письмо ответа не требует.
Желаю Вам благополучия.
(Ю. Колкер)
30 сентябля 1973
Ленинград
помещено в сеть 29 марта 2010
