Перечитываю и помещаю в сеть моё первое интервью — с тем, чтобы отделаться от него навсегда, забыть о нём. Оно мне стоило большой крови. Этим сочинением я представлялся ленинградской полуподпольной литературе и ленинградскому самиздату: пёстрой общине, в которую был вытолкан в 1980 году, на тридцать четвёртом году жизни. Моя эстетическая и даже моя политическая позиция была неясна моим новым товарищам по несчастью: её нужно было утвердить, заявить. Сделал я это не лучшим образом. Всё то же можно было написать проще и яснее. В ту пору я был новичком в прозе, искал свой стиль, свой словарь. Не повторю за Блоком, что не понимаю себя раннего; наоборот, понимаю очень хорошо, хоть я и сильно изменился с тех пор: из человека стихийно-религиозного, жадно искавшего Бога, стал полным атеистом, напрочь утратил веру в Россию и интерес к ней, охладел к русской литературе. Отношение моё к Блоку тоже не осталось прежним. Значил он для меня много, перечитывал я его всю жизнь, сейчас написал бы иначе — иначе даже, чем написал о нём в 2012 году; мой спор с ним продолжается.
Очень, очень многое следовало бы мне сейчас поправить в этом давнем вопроснике, чтобы приблизить её ко мне теперешнему, — но поправить не хочу, потому что от себя прежнего не отрекаюсь. Разве так я сейчас понимаю гениальность, например? Нет, совсем иначе: гениальность — не степень таланта, а степень одержимости, степень вдохновения, подверженности и открытости вдохновению. Ничего ремесленного за этим словом не стоит; никакого мастерства оно не предполагает. И любимые стихи Блока у меня сейчас совсем другие, не Соловьиный сад и Ночная фиалка. Но это всё мелочи. Как ни сильно меняется человек в течение жизни, в чём-то важном он всегда остаётся собою. Так и с этим вопросником: я в нем уже я, только в моём младенчестве. Да-да, в младенчестве в тридцать четыре года. Что делать! Взрослели мы — спасибо советской власти — катастрофически поздно; иные умирали, не успев повзрослеть. Исключения редки (среди них — Бродский), я же не только не исключение, а рекордсмен по этой части. Объясняется моя отсталость тем, что я пытался одновременно быть поэтом и физиком, да сверх того ещё человеческую природу вознамеривался превозмочь: не в шутку, а всерьёз хотел победить в себе эгоизм, стать праведником, монахом в миру, притом в полном одиночестве, без братьев по вере. Незачем говорить, что затея ни в чём не удалась. Праведничество плохо рифмуется с творчеством.
Вопросник о Блоке распространил в 1980 году машинописный журнал Диалог для своего третьего выпуска. То немногое, что знаю об этом журнале, — в моём сочиненьи Острова блаженных. В оригинале вопросника местоимение второго лица множественного числа шло с прописной буквы; это дикое хамство, уже в ту пору поднимавшее голову, исправляю.
Ю. К.
22 июля 2015,
Боремвуд, Хартфордшир
1. Устарел ли Блок для вас лично и вообще объективно?
— Блок устарел. В этом суждении есть субъективная и, я надеюсь, объективная стороны. — Субъективно Блок устарел потому, что мистическая природа жизни доступнее юношеству (понятому в неизвращенном, т. е. пушкинском смысле). Я же принадлежу к послевоенному поколению, которое, не повзрослев, быстро состарилось. Когда мне было 15, Блок наполнял содержанием всю мою жизнь. Теперь я люблю не Блока, а мою память о нём. Кстати, по свидетельству современников, поздний Блок (1920-1921) не понимал раннего. — Объективно Блок устарел потому, что наше время разительно отличается от его времени. Эпохи экзальтации создают и оправдывают спекулятивную поэзию. Точность становится необязательна: важнее приблизительно, но немедленно, назвать и обозначить то, что волнует многих. В периоды общественного спада, длящиеся десятилетиями, такая поэзия становится малопонятной. Боратынский и поздний Пушкин современнее Блока. Можно предположить, что на рубеже XX и XXI веков Блок опять, на короткое время, сделается нужен всем.
2. Является ли Блок «первым поэтом» начала века? Может быть, вообще лучшим поэтом XX века? Если нет, то кому Вы отдаете предпочтение перед Блоком?
— Я не уверен, что табель о рангах в поэзии плодотворна. Во всяком случае в XX веке следовало бы отказаться от монархического принципа. «В поэзии безраздельно царил Блок», говорит К. Чуковский о второй волне символизма, а наш век спешит увенчать поэта словом гениальность. Блок, точно, гений. Но слово гений равнозначно слову талант, другого значения у него нет (есть только другой перевод). А слова «первый», лучший — расплывчаты. Если сосредоточиться на несомненном, то следует признать, что Блок — поэт первого ряда русской поэзии, возможно, самый популярный в какие-то годы начала XX века… Впрочем, предвижу, что провозглашений не миновать, и в споре о XX веке последнее слово будет за подданными Мандельштама.
Блоку я предпочитаю нескольких поэтов, среди них первый — Владислав Ходасевич (которого Андрей Белый в 1922 назвал анти-Блоком). Предпочитать, вопреки этимологии, значит любить. Я люблю Ходасевича так или почти так, как 20 лет назад любил Блока. Ходасевич не устарел. Литературное и политическое бешенство эпохи его не затронуло, он остался независим, и он — наш современник. О Блоке Ходасевич сказал: один из драгоценнейших русских поэтов. Так хочется сказать и мне.
3. Воспринимаете ли вы его творчество как единое целое и соответственно оцениваете? Или же отдаете предпочтение какому-либо тому его "романа в стихах", циклу, разделу? Может быть, у вас есть любимое стихотворение Блока?
— Творчество Блока, каковым во многом является и его жизнь, я воспринимаю как единое и гармоническое целое. Блок очень неровен. Но взлеты и падения — в поэзии и в жизни, вобравшей значительную часть его творческой энергетики — органичны для такой сложной натуры и не нарушают в моем сознании целостной картины. Мне очень дороги последние страницы его «романа в стихах», когда стихов Блок почти не писал, — годы 1920-1921, его трагическая фигура на фоне опустевшего Петербурга, речь О назначении поэта. Это моё замечание не покажется столь нелепым, если вспомнить о неразрывном сплаве жизни и творчества, которым бредил символизм. Блок был одним из чистейших представителей символизма. Говоря о творчестве Блока, приходится говорить о его жизни.
Из стихов Блока до сих пор люблю Соловьиный сад и Ночную фиалку.
4. Какое значение имеет для вас религиозно-мистический аспект поэзии Блока? Что вы думаете об отношении его поэзии к религии (прежде всего христианской), к мистике в широком смысле слова?
— Религиозно-мистические настроения, пафос предчувствий, эсхатология — сильные стороны поэзии Блока, её главные достоинства и едва ли не всё её содержание. Но Блок не был мистиком, как Тютчев не был философом. Из возможных путей к Богу Блок выбрал искусство. Мистика на уровне откровения вряд ли была доступна Блоку — и вряд ли нужна. Есть нечто рискованное в попытке положить мистику в основу искусства, — несвободны от налёта спекулятивности и стихи Блока; возможно, здесь причина того, что Блоку так часто изменяет художественный вкус. —
Стихи Блока никак не относятся к религии, христианство входит в них пластом общекультурных реминисценций. Большинство художников очень религиозны (часто подсознательно), но традиционное понимание религии отнесено у них на периферию сознания. Таков и Блок. Ему в громадной степени передалось проклятье искусства, двуединство высокого и низкого в душе художника, о котором сказано:
|
Две области — сияния и тьмы — Исследовать равно стремимся мы. |
Последовательный критик культуры о. Павел Флоренский несправедливо ставит это проклятье в вину одному Блоку.
5. Мешает или помогает вам поэма "Двенадцать" воспринимать творчество Блока в целом, особенно творчество, до 1917?
— Поэму Двенадцать, как и многое у Блока, я не люблю. Мне мешают её частушечные интонации, её стилизованная народность. Но воспринимать Блока как целое она мне не мешает. Она органична для Блока; в ней, как и во всём, он честен до конца и бесконечно далёк от конформизма (Андрей Белый, Ахматова) или самоувещевания (Мандельштам, Пастернак). В январе 1918 года Блок, говоря его словами, остро ощущал священное безумие переворота, не видя его же тоскливой пошлости. Это — право художника, ему нельзя ставить в вину политическую близорукость. Не следует также слишком строго судить современников Блока, увидевших в поэме прославление большевизма. Они обманулись честно, как и Блок. Их беда (а не вина) в том, что они не разглядели героической жертвенности в том приветствии, которым Блок встретил революцию. Другое дело — служилое литературоведенье. Его последнее достижение — открытие в поэме Двенадцать истоков социалистического реализма в поэзии (Вл. Орлов, 1976). К несчастью, это не только смешно.
6. Что вы думаете о Блоке как человеке, как индивидуальной личности и как русском историческом типе?
— Не всё в личности Блока для меня ясно… Общее моё впечатление таково: это был человек редкого благородства. Отмечу его детскость, педантичность, честность в малом (это, по сути, синонимы) — его честность в большом слишком известна. Детскость — качество очень человеческое (животные взрослеют стремительно) и очень современное (наши деды были взрослыми в 20 лет), и она бросает свет на всё в Блоке. Её сильные черты — отрицание зависти и честолюбия, одухотворенность — соседствуют в Блоке с недетскими строгостью к себе, жертвенностью, мудростью. Её слабые стороны — синкретизм, тяга к общности, иногда спекулятивной (Скифы). Где Пушкин говорит: я, Блок говорит: мы. Отсюда народность Блока, его народолюбие, простирающееся в русском интеллигенте, взятом в ретроспективе, до екатерининских времен. Это единственная, насколько я вижу, линия преемственности в русской культуре, включающая Блока… Вряд ли Блок сколько-нибудь типичен для России. Скорее он, как Пушкин, был нов для своего времени, — не потому ли с такой лёгкостью вписался он в русскую легенду, став одним из ярчайших её образов? Образ Блока, как образ Пушкина, и всё, приводимое в движение этими именами, значат в моём понимании родины несравненно больше, чем вся география и вся история России.
7. Чем вы объясняете большую популярность Блока в читательской массе, в официальном советском литературоведении, особенно в сравнении с его современниками? Справедливо ли такое положение?
— Популярность среди современников всегда объясняется одним: служением сиюминутному. К сожалению, Блок отдал ему дань. Его стихи нашли отзыв у среднего читателя. — Популярность Блока в наши дни объясняется двумя причинами. Первое: Блок романтик, а стихами во все времена интересуется преимущественно молодежь, — ей требуется поэзия влажная и терпкая, с примесью виноградного мяса. Второе: Блок переиздаётся, тогда как на большинство его современников наложено табу. Я думаю, что Сологуба читали бы не меньше (как и было в своё время). — Советская литература чувствует колоссальное нравственное превосходство над собою литературы русской — и мучается этим. Отсюда недобросовестные попытки ассимилировать, считать советскими, таких поэтов как Блок, Белый и поэты большой четвёрки [Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева; я впервые объединяю их под этим общим именем, — Ю. К. ]. Отсюда же потребность постоянно писать о Блоке — с единственной целью: заслонить его истинное лицо.
8. Изменялось ли существенно ваше отношение к поэзии Блока в зрелый период жизни?
— В течение многих лет я видел в поэме Двенадцать акт сдачи и упадка. Теперь это не так. В остальном моё отношение к Блоку не меняется уже очень давно.
9. Какие чувства вызывает у вас проходящий юбилей Блока, форма его проведения и атмосфера?
— Основные мотивы юбилея — всё те же, что и традиционного блоковеденья: насильственная ассимиляция, создание агиографии, интенсивная маскировка черт поэта, мешающих его канонизации. Это, в сущности, борьба с Блоком, и борьба тяжёлая, потому что Блок — живое (пусть и архаичное) явление русской поэзии. Попытка вырвать Блока из контекста эпохи делает его совершенно непонятным и ненужным, противопоставляет его современникам, без которых он немыслим, — и среди которых были поэты, не уступающие ему. Это недостойный путь. Неблагодарность вообще отличительное свойство черни, преследовавшей Блока в конце его жизни — и чествующей его теперь. «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим» (Пушкин). Социалистическое строительство грозит необратимо изменить ландшафт русской поэзии и её климат. Всё это вызывает горечь и негодование.
[1980, Ленинград]
помещено в сеть 22 июля 2015
