…вообрази: я нашёл эти письма в старом аутлуке, в старом замшелом компьютере, — нашёл-таки эндшпиль нашей дружбы с *** в декабре 2004 года! Ура. Самое время подвести итог этой части жизни и расставить ударения. Знаю, что ты не во всём согласна со мною; что ты всегда меньше моего ценила стихи и ум ***; что ты первой догадалась о её тщательно скрываемом антисемитизме. Пишу для тебя, но в первую очередь для себя: вдруг что-то прояснится?
Одно уже прояснилось: Путляндия началась для меня с 2004 года. До этого я отказывался смотреть фактам в глаза: так хотелось, так мечталось увидеть Россию, встающую из руин на месте Совдепии! Первым отрезвляющим толчком, признаюсь, поставившим меня в пень, стало то, что мою статью на годовщину первого съезда советских писателей московская Литературная газета поместила на одной странице… со статьёй Михалкова! Со статьёй Михалкова, дорогая, который в этой статье не стыдится, а гордится тем, что «стоял во главе» этой организации. Я не понимал! Не понимал до последнего обмена письмами с ***. Этот обмен стал вторым толчком, всё поставившим на место. И Литературка с Михалковым, и поэтесса со своим саморазоблачительным вопросом говорили одно: Советского Союза в Москве не стыдятся, с ним роднятся, им гордятся. У меня точно пелена с глаз упала. Я увидел, что Россия умерла.
Не скажу, чтоб я когда-нибудь любил стихи ***; я ценил их. Мне казалось, да и сейчас кажется, что по этому критерию, по стихам, она никому не уступала в ленинградском самиздате, в ленинградской полуподпольной литературе 1970–1980-х годов. Говорю: «поэтесса» — в пику снобизму, предписывающему называть женщину поэтом, если её стихи хороши; снобизму и, конечно, сексизму; ведь из этого снобизма вытекает, что мужчина лучше женщины: мысль хоть и очень древняя, да не слишком почтенная.
Говорю: «никому не уступала», из чего не следует, что никто не был ей равен. Сама знаешь: талантливых людей в те годы в том месте водилось немало, но талантов масштаба не то что Пушкина, а Блока или Пастернака, мы, мне сдаётся, не видели. Ту эпоху по справедливости называют эпохой Бродского, и я, возражая себе самому, с готовностью допущу, что Бродский на порядочный вершок опережал поэтессу *** талантом, это мне сделать тем проще, что никто и по сей день не может положить талант на весы, нет таких весов, всё ещё не изобретены, всё на мнениях держится; но ведь и то ясно и всеми признано, что не один только поэтический дар Бродского возвысил его над всеми тогдашними сочинителями и сделал эпонимом, тут ещё и другие его дарования замешаны; когда же Бродский эмигрировал в 1972 году, поэтесса *** оказалась лучшей в культурных катакомбах на берегах Невы; на мой вкус куда лучше более известных Кривулина, Елены Шварц и подобных им минутных знаменитостей. Так мне казалось в конце 1970-х, так я думаю и теперь; в её таланте я не разуверился; разуверился в других её качествах.
В отрочестве мы оба, *** и я, посещали литературный кружок при дворце пионеров, но тогда не заметили друг друга. В начале 1970-х, ты сама помнишь, мы встречались в общих литературных компаниях, но были полузнакомы, знали друг друга разве что по именам и по стихам. Нечто вроде официального знакомства произошло поздно: не ранее 1977 года, когда *** уже «сидела в отказе», а мы, доведённые бездарным режимом до последнего отчаяния, готовились к этому страшному шагу: подать документы на выезд.
В эмиграции мы оказались в 1984 году, раньше ***. Поэтесса писала нам в Израиль из своего ленинградского отказа, присылала стихи, и мы тотчас переправляли их в Континент, где её ценили и охотно печатали. Когда она тоже вырвалась из Совдепии, мы, сколько было сил, помогали ей и её семье в устройстве на новом месте; кажется, ты больше помогала, чем я. Тогда ***, наконец, тебя разглядела. Могла бы и раньше разглядеть. В общие для нас годы отказа в Ленинграде поэтесса чуть-чуть вельможилась; появляясь у нас в коммуналке на улице Воинова, она тебя едва замечала, позволяла напоить себя чаем, а то и подстричь её каштановые волосы, благо ты умела это делать. Хорошо помню, что тебя это её отношение скорее забавляло, чем обижало. Ведь и ко мне поэтесса относилась чуть-чуть свысока: ценила во мне честного рудокопа культуры, трудящегося ради светлого будущего России без большевиков, в то время как о себе точно знала, что она — уже поэт, состоявшийся и несомненный, уже принадлежит «великой русской литературе». Меня, если ты помнишь, такая диспозиция вполне устраивала (и тоже чуть-чуть забавляла): отчасти из-за моей неподдельной скромности («Мной совершенное так мало»; этими словами Ходасевича я и сейчас о себе скажу), отчасти из непоколебимой веры в моё призвание, подкреплённой гордостью; цыплят ведь по осени считают.
В свободном мире мы с *** соседствовали недолго. С 1989 года, живя уже в разных странах, мы с нею опять переписывались, и с завидной регулярностью. Она, добрый человек, опять изумлялась моему трудолюбию («твоя деятельность неимоверна»), я, тоже добрый человек, в глаза и за глаза хвалил её стихи, давал ей ради заработка возможность выступить в моём радиожурнале на волнах русской службы Би-Би-Си (и в других бибисишных передачах), рекомендовал её тем гонорарным журналам, где меня публиковали (и она почему-то изумлялась этому). Мы дружили, но в этой дружбе всегда присутствовала недосказанность, с годами разраставшаяся: недосказанность и прохлада, — ведь так? Тут следует признать, что менялся скорее я, чем ***. Менялось моё отношение к людям и к себе. Тускнела моя мечта о России. Моя мучительная и половинчатая религиозность без конфессии сменилась в свободном мире сперва равнодушием к религии, затем и недоверием к верующим, а теперь и полным отталкиванием от них.
Сейчас, в декабре 2016 года, готовя всю мою переписку, со многими адресатами за многие годы, для передачи в один институт, пожелавший купить мой архив, я насчитал в моей коллекции более ста писем от поэтессы и к ней (включая, конечно, и твои письма к ***); не хватало именно этих последних четырёх электронных писем, и они нашлись!
Любопытно видеть, как в начале нового столетия бумажная переписка начинает сходить на нет. В электронной форме мы с поэтессой переписывались сперва через В., её мужа. Свой домашний компьютер и свой электронный адрес появился у *** в середине 2004 года… — и что же? Мы с нею вскоре поссорились. Повторилась, надо же такому случиться, история с Кушнером: появление у него электронной почты в 1999 году вскрыло наши разногласия и развело нас. Спасибо современной технике! Она ускоряет неизбежное. Разрыв с Кушнером был неизбежен и нужен. Разрыв с *** тоже был и неизбежен, и необходим.
В давние годы ленинградского полуподполья поэтесса *** выделялась не только талантом, но ещё и образованностью, и умом; она любила историю (наша общая с нею страсть), была артикулированна, остра на язык. В одном она не выделялась: все вокруг были новые православные, выкресты; уверовала и она. Конечно, религиозность в те годы была ещё и формой эскапизма, протестом, вызовом атеистической власти; это понятно; но помнишь ли, что и другое было? Страшный, мертвящий застой; ни ветерка в атмосфере; нищета и безнадежность; всё нельзя, ничего нельзя; и всюду ложь, застилавшая небо ложь, — вот что такое прокля́тые семидесятые. Мы заживо умирали, и Бог, мысль о Боге, стали для тебя и меня выходом и спасением. Иначе бы я просто не выжил, а ты со своей болезнью, с этой ужасной операцией, с пытками в больнице имени 25 Октября, — и подавно. Сейчас я горжусь, что религиозность моя осталась стихийной: не вылилась, даже и в те страшные годы, в присоединение к большому коллективу чужих людей. Но так называемых «воцерковлённых» я тогда искренне уважал; уважал и поэтессу ***… Как переменилось время! Какая страшная линька! Сколько масок сброшено! Как мы изумились, поняв, что московское православие никакое не христианство и даже не религия, а всего лишь отдел КГБ! Первое, что развело меня с *** — её религиозность, выступившая в новое время в новом свете. Первое, но не главное.
Когда Совдепию сменила Путляндия с президентом (кагэбешником и вчерашним марксистом), осеняющимся крестным знамением, поэтесса *** обрела родину, а я родину потерял навсегда. Это и положило конец нашей дружбе.
Размолвка, с обсуждения которой начинается моё письмо к *** от 13 декабря 2004 года (оно уже рядом, сейчас ты его прочтёшь; прости, что я так неумеренно подробен в этом вступлении), произошла 5 декабря у неё в доме, где мы втроём, В., поэтесса и я, изрядно выпили и поспорили, причём спор, впервые за годы нашей чуть-чуть отстранённой дружбы, получился горячий, даже резкий. На другой день я за мою неумеренность извинился перед *** по телефону, в письме извиняюсь ещё раз, оправдываюсь тем, что выпил лишнего, но и неправоту моей собеседницы пытаюсь с нею обсудить. Там, во время этого застолья с водкой, *** произнесла фразу, ошеломившую меня:
— Как ты можешь говорить такое? Ведь ты же всё-таки наполовину русский!
Чрезвычайно характерно, что в своём ответном письме от 14 декабря 2004 года поэтесса ***, открыто не признавая этого, фактически идёт на попятный: говорит, что во всех русских намешано кровей (а то мы не знали!), но и своей саморазоблачительной фразы, мною в письме приведённой, отрицать не решается. Характерно и то, что в моём ответе на её ответ от 19 декабря 2004 года я не ловлю её на этой слабинке, не унижаю до конца.
Я изменился, да; но в двух моих письмах, которые привожу, сказано то, что я и теперь думаю, только сказано скороговоркой, с невнятицей, с недосказанностями. Многое нужно бы дополнить и развить. Многое сейчас я сказал бы точнее, да и резче. Русский народ я называю там жестоким и тёмным; сейчас сказал бы, что он самый жестокий и самый тёмный из европейских народов XX века; что немцы с их газовыми камерами убили меньше людей, чем так называемые русские с их Лубянкой, ГУЛАГом и заградотрядами, меньше упивались жестокостью, меньше принесли в мир лжи и подлости. Я сильно изменился: я разлюбил стихи; я в 2009 году порвал с литературой, перестал писать для печати и печататься; после 2014 года я порвал со всеми держателями паспортов Путляндии, включая и людей порядочных; мой атеизм, нужно признать, сделался нетерпимым; московских православных я больше на порог не пускаю; всё это так, — но в этих письмах к поэтессе я сейчас не делаю ни малейшей поправки; не делаю из уважения к себе тогдашнему, из приверженности к фактографии. Исправляю одну опечатку: где стоит у меня число 80, в письме стояло 90, и это именно опечатка. А где в письме поэтессы стоит число 150, это домысел и спекуляция, ко мне отношения не имеющие.
На моё прощальное письмо от 19 декабря 2004 года, иллюстрированном фотографиями, поэтесса не ответила, но я, конечно, и не ждал ответа. Прощаясь с поэтессой, я прощался с Россией.
Ю. К.
23 декабря 2016,
Боремвуд, Хартфордшир
[13 декабря 2004,
из Хартфордшира в Г.,
19:05, email]
***чка, позволь мне еще раз извиниться. Я впервые в жизни напился до (частичной) потери памяти. Произошло это от неожиданности: из твоих писем я понял, что вы теперь совсем не пьете; нес бутылку — и чувствовал себя виноватым.
При всём том к затронутым вопросам мне приходится вернуться. Ты восхищаешься моим трудолюбием, я — твоими стихами; мы давние друзья; но дружба ведь не общество взаимного восхищения, она подразумевает ответственность. Ни в каком беспамятстве я не могу пописать на могилу. Если бы пописал, тут уже не извинения бы потребовались. И мне естественно спросить тебя: что именно в моих суждениях ты приравняла к надругательству?
Хочу и другое спросить: не в пылу ли полемического задора ты утверждала, что у России нет колоний? Разве волжские царства, Сибирь и Кавказ не были завоеваны? Или, может, это были гражданские войны, между родственными племенами, такими, как новгородцы и московиты?
Еще один вопрос. В ответ на какое-то мое замечание ты возразила: — Как ты можешь такое говорить! Ты ведь наполовину русский. — Всерьез ли ты считаешь, что любить Россию по-настоящему может только русский по крови?
После моего телефонного извинения и видимого примирения ты сказала о том, что «нас осталось немного». Я истолковал это в благоприятном для себя смысле: немного осталось тех, кто по совести относится к литературному слову, к дружбе и другим важным вещам. Ты не можешь сомневаться в том, что твоею дружбой я дорожил. Ты тоже, казалось, дорожила моею. Но едва столкнувшись с несогласием и поспорив, мы оба кинулись жаловаться друг на дружку общим знакомым — вместо того, чтобы обсудить дело между собою и сосредоточиться на несомненном, на том, что нас объединяет. Мы ведь и раньше не во всем соглашались: расходились в эстетике, в религии, — и это нас не ссорило. Так не лучше ли и сейчас произнести некоторые слова открыто? Я всегда с радостью признаю свою неправоту, когда возражения доказательны.
Мой Чехов напечатан в Окнах, но ты могла этого номера не видеть, так что текст, как я и обещал, прилагаю.
Привет В.
Твой Юра
[13 декабря 2004,
из Г. в Хартфордшир,
23:37, email]
Дорогой Юра, я рада твоему письму, потому что дружба, действительно, не предполагает полного согласия по всем проблемам, однако взаимопонимание в корневых вопросах и представлениях необходимо. Я помню слова С. Довлатова, что спорить можно лишь в двух случаях: если ты с собеседником сходишься в основных, пусть не названных представлениях, и уточняешь, в общем, частности; или, второе, если перед тобой, как тогда говорили, «идейный враг», и промолчать нельзя. Полагаю, что мы с тобой относимся к первому варианту, хотя «частные разногласия» в данном случае размером с Сибирь. Прежде, чем объясняться, хочу заметить, что честь и хвала «общим знакомым», которые довели до твоего сведения мои «жалобы». Но я не жаловалась, а была ошеломлена многим из услышанного, о чем сгоряча сказала, кажется, **у. Переносить, передавать — бабье ремесло, и толковать об этом не стоит. Понятно, что мы все несколько «перебрали» в застолье, и поверь, я в полной мере понимаю твои проблемы — для этого мне не требуется напрягать воображение. Теперь по сути: ты запомнил разговор про Сибирь, Поволжье, Кавказ и пр. колонии. Но мне кажется, что ты, во-первых, некорректно ставишь вопрос и, во-вторых, не всегда вполне осведомлен в сведениях по теме, т. к. Сибирь, Поволжье и Кавказ — три разные коллизии. Какие волжские царства, каких времен ты имеешь в виду — скифов, булгар, хазар, татар и т. д.? О «колонизации» Поволжья в какой период ты говоришь? На этой территории, как повсюду в средневековье, государства расширялись, умалялись, меняли границы, входили в состав других. По такой логике Шотландия — колония Англии, а другие европ. государства — просто лоскутные одеяла из «колоний». Я готова говорить о колонизации Поволжья, если ты уточнишь, идет речь о временах Святослава, или Мономаха, или Ивана Грозного и т. д. Рассуждения огульно, «в общем-целом» — дань журналистике невысокого пошиба. С Сибирью — та же путаница. У слова колонизовать два значения: «захватив чужую страну, превратить ее в колонию и — заселять переселенцами, колонистами». В данном случае уместно второе. Казаки Ермака и другие отряды сражались не с «сибирскими народами», а с войсками из среднеазиатских ханств, у которых эти самые народы были данниками. А освоение Сибири было заселением пустующих земель, причем, в отличие от твоих нынешних сограждан, колонизовавших Америку, сибирские народы не были вырезаны, а сохранились доныне, в значительной степени смешавшись с «колонизаторами». Так что отдавать Сибирь, Юрочка, тебе придется Валентину Распутину и др. потомкам сибирских народов. Мне непонятно, как ты, с твоим умом, эрудицией, способностью анализировать принял на веру легковесные домыслы, созданные по старому рецепту: врать безоглядно, напропалую, что-нибудь да прилипнет. На этом замешана вся нынешняя русофобская истерия. О Кавказе разговор долгий, с кем-то воевали, с кем-то были союзниками (и отнюдь не «насильственными»). Грузины, которых вырезали турки, просили покровительства России на вассальных условиях уже с 16 века (в посольских документах времен Ивана Грозного есть записи о посольствах грузинских княжеств с этой просьбой). Так что уволь от лозунгов: землю — крестьянам, Сибирь — сибирякам, Кавказ — чеченцам. Но меня задело то, что ты, верно, забыл. Ты вдруг заговорил о Великой Отечественной войне, о том, что «русский солдат безынициативен», а немецкий солдат инициативен, с нажимом повторяя, что потери были «один к 11-ти». Насчет инициативы русских солдат не стоит так смело судить, т. к. история войн России свидетельствует, что это, мягко говоря, не соответствует действительности; соотношение потерь в ВОВ, конечно, меньше, хотя тоже велико (на этот счет есть ряд статистических данных); и не СССР, а Германия начала войну. Все это увенчала история о советских солдатах, изнасиловавших 150 тысяч австриек, выстраиваясь в очередь по 10 человек, после чего австрийки непременно должны были умереть, но вместо этого подали жалобы в полицию! Дорогой Юра, наше поколение — в основном дети фронтовиков, и слышать все это оскорбительно. Да, потери велики, война была страшная, и это горе нашего народа, не зажившее и полвека спустя. В том, что ты говорил, особого нового не было, — у говнюка Суворова или в обзоре прибалтийской прессы можно найти и не такое, но меня поразило то, что это говорил ты. И, наконец, твой вопрос в письме о «русском по крови» — сказанное мной в контексте инициативных немецких солдат и безынициативных русских. Но для русских вопрос «чистоты крови» никогда не стоял, ибо в каждом из нас намешано множество разных кровей. Однако понятна известная подоплека твоего вопроса о любви к родине «истинно русских» (это из прошлой собачни о «русских» и «русскоязычных»), и это, мне кажется, не слишком хорошо. Я ценю тебя отнюдь не только за трудолюбие, но и за талант, за глубину мысли в том, что ты пишешь, мне казалось, что мы совпадаем в главном. Наверное, поэтому меня особенно поразило услышанное. Думаю, в том, что относится к «злобе дня», мы едва ли можем совпасть, но нас много лет занимали другие темы, и мне жаль терять эту общность. Всего тебе доброго, привет Тане! ***.
[14 декабря 2004,
из Г. в Хартфордшир,
01:13, email]
Юра, еще раз перечитала твое письмо и пожалела, что отправила тебе трактат о "почве и судьбе", с историческими виньетками, который писала полночи, высунув язык от усердия. Считай, что это то, что я не договорила-докричала во время знаменательного застолья. Твое письмо великодушно, и давай забудем все, что нас тогда задело. Бог даст, будет еще не одна встреча в наступающем году. Будьте, пожалуйста, здоровы и ты, и Танечка, а с остальным мы сладим. Всего доброго! ***.
[19 декабря 2004,
из Хартфордшир в Г.,
17:20, email]
Дорогая ***, спасибо за письма. Отвечаю, отдышавшись после недели у станка.
«про Сибирь, Поволжье, Кавказ и пр. колонии. Но мне кажется, что ты, во-первых, некорректно ставишь вопрос и, во-вторых, не всегда вполне осведомлен в сведениях по теме…»
Кто же вполне-то осведомлен? Все — частично. А корректность в истории — не то, что корректность в математике. Она, в сущности, недостижима. Точкой зрения определяется.
«Какие волжские царства, каких времен ты имеешь в виду — скифов, булгар, хазар, татар и т.д.?»
Казань и Астрахань. При скифах русских не было. С хазарами тоже еще не русские воевали, а варяги. Народ только начинал складываться из нескольких этнических составляющих.
«повсюду в средневековье, государства расширялись, умалялись, меняли границы, входили в состав других.»
Внешняя колонизация, насколько я вижу, — дело сложившихся народов и стран, границы и этнос которых в основном определились. Европейские страны, включая Россию, приступают к колонизации в XV-XVI веках. Казань и Астрахань лежали за естественной границей России (Волгой) и за границами российского этноса. Естественные границы (Волгу, Ламанш, Пиренеи, Альпы) отрицать бессмысленно. Они — этнические барьеры.
«По такой логике Шотландия — колония Англии»
Пример неудачный. Шотландия — страна полностью независимая. Частью Англии она была 12 лет, на рубеже XIII и XIV веков. Великобритания — династическая уния под шотландской короной.
«европ. государства — просто лоскутные одеяла из "колоний"»
Европейские государства — очень разные. У Португалии — ни одного лоскутка. Германия и Италия — сплошь лоскутки, но среди лоскутков нет колонизатора. Баскония в Испании и Бретань во Франции чувствуют себя колониями и отделились бы сегодня, если бы это усилий не требовало.
«Рассуждения огульно, "в общем-целом" — дань журналистике невысокого пошиба.»
Я и есть журналист невысокого пошиба. Но ведь мои застольные рассуждения не были журналистикой, это была попытка разговора с друзьями.
«Казаки Ермака и другие отряды сражались не с "сибирскими народами", а с войсками из среднеазиатских ханств, у которых эти самые народы были данниками.»
Что ж из того? Они сражались. Земли были завоеваны. У народов не спросили, хотят ли они других колонизаторов.
«освоение Сибири было заселением пустующих земель,»
В Америке тоже земли были преимущественно пусты, однако в нашем веке Вашингтон перед индейцами повинился. Потомкам вернули значительную часть земель, принадлежавших предкам. В этих землях — полное самоуправление. Законы США там не действуют. А главное — вина признана.
«причем, в отличие от твоих нынешних сограждан, колонизовавших Америку, сибирские народы не были вырезаны, а сохранились доныне, в значительной степени смешавшись с "колонизаторами".»
Что значит «вырезаны»? Так говорят о беззащитных жертвах, а индейцы сражались. И в отваге, и в жестокости они превосходили колонизаторов. А сибирские народы — они что, спали и видели «смешаться» с пришельцами, поступиться своею народной жизнью и религией ради русских, которые лучше? Ни один народ добровольно не уступит другому ни пяди земли, ни краешка генофонда. Только под давлением обстоятельств. Сибирь была покорена. Любое покорение сопровождается кровопролитием, и кровь в Сибири лилась. Возможно, меньше, чем в Америке. А может, и нет. Все сведения получены из одного источника, тогда как Америку покоряло несколько европейских стран — и каждая рассказывала о жестокостях другой, а себя обеляла. Иначе бы сегодня это было мирное добровольное присоединение.
«Так что отдавать Сибирь, Юрочка, тебе придется Валентину Распутину и др. потомкам сибирских народов.»
Отдавать придется сибирякам. Кто они к этому моменту будут этнически, не очень важно. Вероятно, русская кровь будет преобладать. В Канаде и Австралии преобладали потомки англичан и других британцев. Отдавать придется потому, что все империи рано или поздно распадаются. Ты ведь не станешь отрицать, что сегодняшняя Россия — наследница Российской империи. Ее уже потеснили. И потеснят еще. Это общий процесс, мировой; он не только России касается. Конечно, можно договориться, что Россия — страна особенная, отдельно взятая, лучше других; тогда — дело другое. Но это будет трудно доказать.
«Мне непонятно, как ты, с твоим умом, эрудицией, способностью анализировать принял на веру легковесные домыслы, созданные по старому рецепту: врать безоглядно, напропалую, что-нибудь да прилипнет.»
А что, если я не на веру принял, а сам пришел к этим «легкомысленным домыслам»? Ты ведь не отказываешь мне в уме, эрудиции и способности к анализу. (Хотя Распутина я, виноват, не читал; эрудиция с оговоркой.) Заметь, что «легкомысленные доводы» и «врать безоглядно, напропалую» — не самые убедительные слова в споре, где стороны хотят доискаться истины. Мне даже неясно, к чему именно (и к кому) эти слова отнесены.
«На этом замешана вся нынешняя русофобская истерия.»
Ты видишь русофобскую истерию. Произнеся такую сильную формулу, следовало бы хоть как-то ее подкрепить. Потому что она (формула) нова; я ее слышу впервые. Наоборот, многие говорят о зоологической, средневековой ксенофобии русских. Посмотри прилагаемые картинки.
«Грузины, которых вырезали турки, просили покровительства России на вассальных условиях уже с 16 века»
Каждый из двух зол выбирает меньшее.
«Так что уволь от лозунгов: землю — крестьянам, Сибирь — сибирякам, Кавказ — чеченцам.»
Я-то могу уволить, да история не уволит. Чечня — не Россия. Замирение ее возможно при поголовном уничтожении чеченцев. К этому дело и идет. Народ маленький, а убитых детей насчитывают тридцать тысяч. Терроризм подл, спору нет, но этих детей ведь не террористы убили.
«с нажимом повторяя, что потери были "один к 11-ти"».
Нет, ***чка, я не о потерях говорил, а о соотношении сил, при котором Советская армия начала наступать. Цифра может быть ошибочная и спекулятивная, но я ее не с потолка взял.
«Насчет инициативы русских солдат не стоит так смело судить, т. к. история войн России свидетельствует, что это, мягко говоря, не соответствует действительности;»
Я ведь не о прошлых войнах говорил, а о второй мировой войне. Русский солдат этого времени мог сильно отличаться от суворовского (хоть тот и из крепостных был). Первый — был продуктом советской системы, где инициатива наказуема. Советская безынициативность в исторических источниках прослеживается. Я и сам кое-что видел на военных сборах.
«не СССР, а Германия начала войну.»
Разумеется, Чехия была захвачена на несколько месяцев раньше советского нападения на Финляндию. Но нельзя оспаривать, что две империи делили Европу и что их столкновение было неизбежно. Одна оказалась расторопнее, только и всего. И финны сумели отстоять свою независимость, а чехи — нет. Между прочим, говорят, что соотношение сил в финской войне было 35:1.
«Все это увенчала история о советских солдатах, изнасиловавших 150 тысяч австриек, выстраиваясь в очередь по 10 человек, после чего австрийки непременно должны были умереть, но вместо этого подали жалобы в полицию! »
Точное число изнасилованных не установлено. Заявили в полицию 80 тысяч, а не 150. Погибшие, разумеется, не заявили; и многие уцелевшие тоже, им ведь жить нужно было. Очередь — засвидетельствована авторитетным источником. Ирония твоя кажется мне напрасной. Поставь себя на место этих несчастных.
«Дорогой Юра, наше поколение — в основном дети фронтовиков, и слышать все это оскорбительно.»
То есть детям фронтовиков слышать правду — оскорбительно? Или ты меня во лжи обвиняешь, в клевете? Тогда скажи это прямо, и мы попробуем обратиться к источникам. В Германии по сей день бытует легенда о чистом вермахте. Она говорит, что жестокости совершали только гестаповцы, а немецкие солдаты и офицеры все сплошь были рыцарями без страха и упрека, они сражались и никакими жестокостями не запятнаны. Носителю этой легенды оскорбительно было бы услышать бытующее в России мнение о немецких зверствах.
«Да, потери велики, война была страшная, это горе нашего народа, не зажившее и полвека спустя.»
Отчего же только нашего? А немцы — не люди? Там не было матерей, жен, детей? Или они все поголовно были злодеями?
«у говнюка Суворова или в обзоре прибалтийской прессы можно найти и не такое, но меня поразило то, что это говорил ты.»
Суворов, точно, говнюк, но против некоторых его фактов трудно возразить. И в газетах пишут разное, но мы отбираем, руководствуясь нашим критическим чутьем. Одному верим, другому нет. (О вере еще скажу дальше. В ней-то всё и дело.)
«твой вопрос в письме о "русском по крови" — сказанное мной в контексте инициативных немецких солдат и безынициативных русских.»
Я не вижу тут связи. Скажи уж прямо: в запальчивости. Оба горячились.
«для русских вопрос "чистоты крови" никогда не стоял, ибо в каждом из нас намешано множество разных кровей.»
Верно, русские никогда не были племенем. Это имя собирательное, государственный союз племен. Евреи изначально состояли в этом союзе, они в России племя коренное. Варяги застали их в Киеве. Оттого-то мне и показалось странным, что ты одну мою половину противопоставила другой.
Но вряд ли вопрос о чистоте крови не стоял для Пуришкевича. Пестель тоже им интересовался. И дело врачей тоже было странным делом с точки зрения этой чистоты. И двор, послевоенный советский двор, в котором я воспитывался, тоже почему-то был очень занят этим вопросом. Меня он сделал стихийным антисемитом (родители уверяли меня, что я русский). Я точно знал, что евреи не воевали, что они все трусы.
«мне казалось, что мы совпадаем в главном. Наверное, поэтому меня особенно поразило услышанное.»
В главном — может быть. Я надеюсь, что так. Но национальный вопрос — для меня не главный. Британия тем хороша, что здесь можно о нем забыть; можно быть просто человеком. В России и в Израиле — не удавалось. А по национальному вопросу — да, мы расходимся. Тут, конечно, почва очень зыбкая. Материал, к которому мы обращаемся, пластичен. Одни и те же события допускают прямо противоположное толкование. Факты можно отрицать. (Европейские источники не знают о Ледовом побоище.) Это во многом вопрос веры, мировоззрения, личного опыта. При всем желании быть вполне объективным очень трудно. Ты, судя по всему, веришь, что русские — народ в массе своей добрый, к жестокостям неспособный. Ты не отрываешь себя от этого народа, смотришь изнутри, а изнутри — каждый народ считает себя самым добрым, самым задушевным. (Возьми тех же немцев у Гофмана; а ведь в России жестокость немцев — общее место.) Я верю, что русские — народ в своей массе жестокий, тёмный. Я опираюсь при этом не только на прочитанное, но и на личный опыт. Десятилетиями люди в лице менялись, услышав или прочитав мою фамилию. Мои личные качества тотчас отступали на второй план, переставали играть какую-либо роль. В Европе и в Америке, заметим, такого давно уже нет. Тут фамилия ничего не говорит о происхождении. (Британские Ротшильды — давно уже не евреи.) Ты веришь, что Россия — страна большая; я — что она страна маленькая, исторически и в контексте современности (индонезийцев вдвое больше, чем россиян с татарами и мордвой; японцев в Японии больше, чем русских в России; территории век от веку значат всё меньше); что ее недолгое великодержавие навсегда в прошлом. И твою, и мою точку зрения можно подкреплять доводами, но доводы будут питаться верой, и мы не договоримся. Разумеется, это не повод для ссоры. Ты не порываешь с людьми, которые относятся к России гораздо хуже, чем я. Нужно, по-видимому, просто выговорить эту свою веру без ссоры и попыток обидеть друг друга, с попытками вглядеться в доводы и факты. Или вообще отложить этот вопрос и говорить о литературе, об эстетике, где, я надеюсь, мы в основном согласны.
Всего тебе доброго, ***чка. Привет В. С наступающим!
Юра
23 декабря 2016
Боремвуд, Хартфордшир;
помещено в сеть 25 декабря 2016
