В день международной солидарности трудящихся, в воскресенье, 1 мая 2011, в Иерусалиме, я получил электронное письмо из Москвы. Незнакомая женщина (Л. М.; своё имя она назвала только в следующем письме), прочитавшая мою статью о Бродском 1987 года, спрашивала, что я думаю о возникновении известности Бродского, о его внезапном и преимущественно зарубежном признании. Вопрос этот показался мне поставленным правильно, но письмо Л. М. чем-то не понравилось. Ответил я ей только на третий день. Этот ответ помещаю здесь спустя более чем три года — как цитату в ходе ответа на другое письмо Л. М., недавнее, на которое мне тоже отвечать не хотелось.
В приведённом здесь письме от 3 мая 2011 года я, хоть и коротко, ответил на вопрос Л. М. со всею доступной мне, тогда и теперь, полнотой. Последующая наша переписка ничего к этому ответу не добавила. О приезде Л. М. в Лондон в феврале 2012 года, о нашем знакомстве и взаимном неудовольствии от этого знакомства, рассказываю в письме к Л. М. от 28 августа 2014 года.
Ю. К.
11 октября 2014,
Боремвуд, Хартфордшир.
2011-05-03 8:30 GMT+01:00 Yuri Kolker <***@gmail.com>:
Не то чтоб я сгорал от любопытства, но Вы не представились как следует, что, по-моему, не совсем прилично. Тем не менее я Вам отвечу.
> Меня интересует проблема становления литературной репутации И. Бродского.
— Непосредственно я не наблюдал этого становления; я моложе (хотя сочинять начал раньше Бродского) и не был знаком с ним лично (хотя родился и жил в том же, что и он, городе; принадлежал к тому же, что и он, кругу). Могу строить предположения вместе с Вами. Думаю, во-первых, что Бродский — харизматичен по своей природе. Он вождь, Юлий Цезарь; из тех, кому повиноваться — наслаждение, особенно, когда люди ищут себе вождя (время было именно такое). Львиная доля дарования Бродского лежит в области, смежной с поэзией. Про Ахматову одна умная мемуаристка (Роскина) сказала: она была бы большим человеком, даже не пиши она стихов. Есть люди, являющиеся в мир, чтобы повелевать нами, — Бродский был из их числа (а, например, Мандельштам не был, не произвел на современников сильного впечатления). Бродский был властолюбив от природы и в этом смысле состоялся: осуществил свою власть над современниками. Не поймите меня в том смысле, что я не ценю его как поэта; я всего лишь не люблю его как поэта. По мне Бродский — один из лучших поэтов эпохи Бродского. Эпоха же принадлежит ему безраздельно; он эпоним по природе своего дарования.
Второе: ему посчастливилось начать сочинять поздно, лет в восемнадцать, когда человек уже биологически взросл, то есть готов драться за свое место в жизни. И — без всякой культурной грунтовки. Восемнадцати лет Бродский был шпаной, парнишкой подворотен. Это был сильный, мужественный и совершенно невежественный человек. Ему нужно было первенствовать, тут и подвернулись стихи, открылся его большой и несомненный дар. Всё сошлось; пригодилось и невежество. Обычно люди начинают сочинять дошкольниками; сперва над их опытами умиляются, потом издеваются; к 12-ти, к 15-ти они уже измордованы, изверились в себе, часто сломлены, изуродованы общественной глухотой. А Бродский явился свеженьким, поигрывая мускулами. Рейн говорит ему: я отведу тебя к Ахматовой; Бродский отвечает: а кто такая Ахматова? Шарман-шарман. Комплекс недоучки, между прочим, остался у Бродского до конца жизни.
>Интересно, а кто-нибудь еще, кроме Вас, давал Лосеву отповедь, касающуюся Бродского? Думаю, что нет. Во всяком случае, я такой информацией не располагаю.
— Мне тоже ничего об этом не известно; но я не коллекционер; может, и были. Вообще отношение к Лосеву как литературоведу у ленинградцев моего поколения и старших сохранилось ироническое; при словах "профессоро Лосев" многие криво усмехаются.
> роль Полухиной в многочисленном окружении Бродского мне не совсем ясна. Она одной из первых защитила диссертацию по его творчеству и т.д., но все же, на мой взгляд, остается нечто, скрытое за кадром. Я пока не могу понять, что именно скрыто.
— Да ничего там не скрыто; разве что — выгодное место, занятое в подходящее время. Не всем удалось устроиться в британском университете и кормиться от русской литературы (Владимир Вейде, мыслитель, умнейший и образованнейший человек первой эмиграции, и тот не сумел). Полухина — пустой недалекий человек; мыльный пузырь. Как очень многие литературоведы, она совершенно не понимает поэзии, но — в отличие от этих многих — еще и не знает русской поэзии: не знает ничего, кроме Бродского. Она оказалась начальницей при деньгах и печатном станке; пользовалась влиянием в силу должности, не в силу заслуг; в советское время и позже россияне зависели от нее. Вот весь ее секрет.
> В своем письме к ней от 10 марта 1993 года Вы упоминаете о ее «неблестящей репутации». Что Вы имеете в виду?
— Уже в 1980-е она была известна главным образом как визгливая обожательница Бродского. Это ставило ее в смешное положение: ученый должен быть беспристрастен. Химик не может любить водород или натрий. Исследование любовью очень возможно, но не называйте такое исследование наукой (литературоведение вообще не наука; оплошностей наделали лучшие: Якобсон старший, Тарановский, Лотман). Много раз Полухина говорила и писала глупости. Лучший пример — ее риторический вопрос на страницах Русской мысли: достойны ли мы быть современниками Бродского. Что мы были достойны состоять современниками Шостаковича, Колмогорова или Гелл-Манна — в этом мыслительница не сомневалась, а вот в связи с Бродским усомнилась (глупый, среди прочего, литературоцентризм; не всё сводится к литературе). Помню, как всё русское Зарубежье присело от этих ее слов на рессорах.
Я разрешаю Вам цитировать эти мои слова. Считайте, что Вы взяли у меня интервью. Но — с одной поправкой: я пишу в полевых условиях, на тычке, и оставляю за собою право пересмотреть написанное мною в своем кабинете.
3 мая 2011, Иерусалим;
помещено в сеть 29 августа 2014
