Юрий Колкер: ДРАЗНЮ НЕМЕЙСКОГО ЛЬВА // Из электронной переписки с Борисом Хазановым, 2010-2011

«Время учит противоречить самому себе», пишет Хазанов в письме ко мне от 29 июля 2010 года. Золотые слова! Подписываюсь под ними. «Чтоб жить, должны мы клятвы забывать, которые торопимся давать.» У меня есть своё мнение, но я с ним не согласен. Я нанес себе смертельную обиду, хочу вызвать себя на дуэль и убить, как бешеную собаку. Но я не хочу перелицовывать прошлого, не хочу ретушировать документ. С отвращением читая жизнь мою,

Это не только в жизни сердца так (и в стихах, неразрывно с нею связанных). Это и в эпистолярной прозе так, и в любой другой прозе, в любой другой жизни, не чуждой мысли и совести.

При начале моей переписки с Борисом Хазановым в 1980-е годы я сам, своею волей и против течения, выбрал его моей путеводной звездой. А звезды, не мне вам объяснять, сударыня, особенно крупны при взгляде из глубокого колодца. Когда я из колодца выбрался, Хазанов остался для меня звездой, даже альфой (второй величины; альфы первой величины среди современников я не усматривал), но я перестал поклоняться звёздам. Поскольку же моя с Хазановым переписка и наша дружба (младшего со старшим, подмастерья с мастером) продолжались, то мне и потребовалось — это была именно потребность — изменить ее (дружбы и переписки) скрипичный ключ. Тон Хазанова в этой переписке остаётся прежним: серьёзным и учительным. Мой тон меняется, становится чуть-чуть излишне напористым, а то и задиристым. Раньше, выслушав от наставника суровую, но справедливую критику, я (как и положено диссертанту) кланялся и благодарил. В новом тысячелетии я тоже кланяюсь и благодарю, но вместе с тем уже и Хазанову, восхищаясь им, на его промахи указываю: на некоторые из его промахов, не на все, всё-таки он старший… — потому что промахи, сударыня, ошибки, а то и неблаговидности случаются в жизни каждого. Homo sum, humani nihil a me alienum puto. Если же о тексте говорить, то любой текст можно энергичным критическим разбором унизить и почти любой, особенно поэтический, высмеять.

Сейчас перечитываю мои письма к Хазанову 2010 года и вижу, что тут и там беру через край. Зачем, например, я называю Маяковского быдлом? Я ведь так не думаю. При разговоре вполне и до конца серьёзном я выберу другие слова, нелестные, но другие. К чему это лихачество? Да вот к тому, что нужно было с наскоку, но вместе с тем и оставаясь последовательным, изменить тот самый скрипичный ключ, изменить прежний тон давно начатого заочного разговора с наставником, подчеркнуть, что, по-прежнему ценя его критику, я в наставничестве и в путеводной звезде больше не нуждаюсь. Многие в подобных обстоятельствах поступают решительнее, по формуле Цветаевой: «отцеловал — колесовать».

Конечно, моя речь в этих письмах ещё оттого порою резка, что она — скороговорка, которую позволяешь себе только в беседе с единомышленником, с близким, понимающим тебя с полуслова. Присутствует в них и новый век: электронное эпистолярное слово иерархически ниже слова, написанного на бумаге, особенно гусиным пером. За электронное слово несёшь меньшую ответственность.

Совершенно так же, с тем же наскоком, я называю быдлом трёх современных эстрадников, из которых двух нет в живых, — а между тем в разговоре неспешном и вдумчивом я отдал бы должное их достоинствам, даже талантам; признал бы, что моё презрение (сконцентрированное в слове быдло) направлено не в первую очередь против них лично (хотя их стихотворные опыты просятся на пародию), а против их жанра, против потребителей этого жанра, против грамотной толпы. Успех у толпы, «широкая популярность», всегда сопутствует посредственности, знаменует собою посредственность. Таково, если угодно, определение посредственности: то, что нравится многим, что понятно многим, — усреднено, опосредовано, посредственно; а тот, кто создал расхожую в своей популярности посредственность, талантлив, но этот талант — посредственность, возведённая в степень. Конечно, отсутствие популярности, как вы сами понимаете, не означает ничего; с одинаковой степенью вероятности может указывать на гениальность и на бездарность; это правый и левый склоны распределения вероятностей Гаусса. Чтобы закончить с этим, добавлю, хоть вы, сударыня, это и без меня знаете, что у самого заоблачного гения, в его возвышенной нездешней душе, не говоря уже о нас тутошних, есть потребность в посредственном, чем посредственность и оправдана. Никто не может всегда дышать только эфиром.

Ну, и о моём ленинградском соратнике по полуподпольной литературе, человеке умном и достойном, я в письме к Хазанову от 3 августа 2010 года, мимоходом похвалив соратника, тут же с наскоку говорю, что он глуп, хотя ни на минуту так не думаю и не думал. Бес попутал, вот я и написал. Написал — и не отказываюсь от написанного, «строк печальных не смываю», хотя смыть электронное слово проще, чем произнесённое. Я, правда, совсем не ценю слог этого человека, его проза всегда казалась мне суконной, но в его оправдание скажу, что пишет он, по большей части, прозу сообщительную, энциклопедическую, справочную, то есть полезную. А в своё оправдание скажу, что всё-таки бес меня попутал не на пустом месте. Как раз тогда, в 2010 году, мне показали, странно вымолвить, стихи этого честного собирателя земли русской, оказавшиеся чем-то почище глупости. Не впасть от них в некоторое бешенство было невозможно. Бешенство у меня давно сменилось сочувствием к человеческой беде; но оно было, не отрекаюсь.

Повторю до оскомины: документ должен остаться документом. Однако по прошествии времени его позволительно сопроводить комментарием, и этот комментарий незачем доверять чужому, лучше сделать самому, пока есть время и силы. Такого рода комментарий тоже легко высмеять. Он уже и высмеян. Все мы умны задним числом, задним умом. Все склонны к дипломатии на лестнице, все хотят прикрасить себя, свой ум и свой поступок. Разве Герцен останавливается перед такого рода перелицовкой прошлого в своём блистательном главном труде? Нет, он всюду Цицерон и Цезарь в одном лице, и мы не в претензии, мы, держа в уме необходимую оговорку, не устаём восхищаться метафорической роскошью его текста, игрой ума писателя: мы любим его, а писателю только это и нужно.

Есть, конечно, и другой путь: представить себя хуже, чем ты был. Путь, древний, как мир. Это уже было под солнцем. Разве мы верим Горацию, когда он (в пересказе Пушкина) наговаривает на себя сверх меры? —

Нет, мы не верим в эту «нечестность» (несколько утрированную Пушкиным); мы упиваемся звуком стиха, а в уме держим другую оговорку: что человек играет этой своей «нечестностью», с вызовом, намеренно и дерзко, выставляет себя в невыгодном свете; мы чувствуем, что если и была какая-то «нечестность», скорее всего простительная (такая-то была точно), поэт искупил ее чем-то другим, для нас более драгоценным. Фет, сколько помню, писал: тот не поэт, кто не готов кинуться с шестого этажа вниз головой — в полной уверенности, что взмоет и воспарит.

Можно ли пройти невредимым между Сциллой и Харибдой, между самовосхваленьем и самопоношеньем? Можно попробовать. Можно провозгласить другого рода посредственность: горацианскую золотую середину. Можно сопроводить документ беглыми пояснениями к нему, расшифровкой, комментарием, пусть не свободным от дипломатии на лестнице (от нее не свободен никто), но всё-таки по мере сил честным, жёстким, нелицеприятным к себе, а если повезёт, то и не лишенным некоторой артистичности, всегда несущей в мир дополнительную правду. В моих письмах к Хазанову 2010 года я вставные дополнения 2015 года выделяю из текста с помощью аббревиатуры ДНЛ по следующей схеме: ^{{ДНЛ[текст вставки 2015] ^ДНЛ}}, что позволяет обходить эти вставки при чтении. Читать аббревиатуру ДНЛ приглашаю любым мыслимым образом, как кому на ум взбредёт. Вот несколько возможных прочтений:

— и вообще всё, что угодно; выбирайте сами, сударыня, на ваш вкус, подставьте вместо моего ДНЛ какое-нибудь своё ДНЛ, более подходящее случаю, настроению или состоянию вашей бессмертной души, в которой мне Зевсом отказано.

Еще два слова. До ссудного дня, о котором пишу 25 июля 2010 года в письме к Хазанову (а по инерции — и после ссудного дня), я жил очень напряженной жизнью, лучше всего выражаемой дарвинистским термином struggle for existence. Я писал Хазанову именно электронные записки, с присущей им скороговоркой, небрежностью и недосказанностью, отчего сейчас, задним числом, и прибегаю к микстуре ДНЛ; писал в том самом окошке google’a, которое предназначено для записок. Хазанов же, человек менее электронный и более основательный, писал мне, за двумя или тремя исключениями, именно письма, которые шли не в окошке google’a, а в приложении к пустому окошку, в качестве attachment’a. Скороговорки в них нет, ДНЛ не требуется.

Драчливость, раздражённый тон явно избыточны и начинают утомлять. Порой автор чуть ли не забывает основную тему, поглощённый жаждой кому-то насолить. Кому? Объект полемики чаще всего не назван, это просто вся современная поэзия. Вы договариваетесь до того, что «великих [поэтов] в XX веке вообще не видим». (А Блок, Мандельштам, Ахматова, Рильке, Целан, Аполлинер, Т. С. Эллиот?)

Всё это подрывает доверие к автору. Много менторства, мало юмора. Порой полемический пыл заставляет Вас забыть о вкусе. Вы читаете нотации покойному поэту: «потому-то в искусствах, г-н Самойлов, не прогресс наблюдается, а регресс…», «интернет, о котором вы, г-н Самойлов, не слыхивали…» Пошлость; похоже на полемику Ленина с Михайловским.

Вы уличаете противников в отсутствии слуха, а сами пишете «лучше было бы быть».

Это, конечно, мелочи. Всё же на месте автора я бы дал статье полежать, а потом прошёлся бы по ней железным скребком вроде того, которым чистят лошадей. (Мне приходилось этим заниматься, животные любят эту процедуру).

Что касается главного в статье — Вашей оценки творчества Самойлова в целом, — я не решаюсь с Вами спорить. Скажу только, что я ценю его с оговорками. Есть, как мне кажется, некоторое количество прекрасных стихотворений. Хуже обстоит дело с поэмами и особенно с прозой. Воспоминательные статьи о друзьях и т. п. — вполне советские. Интересен дневник («Подённые записи», два тома). Вы коснулись еврейства Давида Самойлова; в дневнике есть очень некрасивая запись на эту тему.

Я задавал себе вопрос, отчего этот выдающийся поэт, имевший все шансы стать первым поэтом своего, пусть короткого, времени, им всё же не стал. Думаю, на это можно дать два ответа. Первый: Самойлов был слишком традиционным поэтом, подчас на грани эпигонства. Второй ответ: Самойлов оказался во власти своего исторического и политического кредо — государственного патриотизма.

громадное спасибо Вам за критику. Вы меня бесконечно обрадовали ее настроем [Хазанов болел, я радуюсь его наступательному настрою, из которого заключаю, что он поправился, — Ю. К.]. В следующий раз вместо унылого вопроса: «Как Ваше самочу?» буду слать Вам кусок моей фигни ^{{ДНЛ, чтобы взбодрить Вас ^ДНЛ}}.

По некоторым пунктам позвольте Вам возразить.

«Порой автор чуть ли не забывает основную тему…»

Я решаюсь думать, что основной темы Вы не увидели. Основная тема (как это всегда у меня) — моя ars poetica, а Самойлов — то, что под руку подвернулось. Он даже не вторая тема. Вторая, которую Вы угадали почти точно («Объект полемики чаще всего не назван, это просто вся современная поэзия») — угасание всех искусств, их умирание.

«Вы договариваетесь до того, что «великих [поэтов] в XX веке вообще не видим». (А Блок, Мандельштам, Ахматова, Рильке, Целан, Аполлинер, Т. С. Эллиот?)»

Геня, Вы ведь не всерьез сюда иностранцев приплели? Причем они здесь? Я говорю о русской поэзии. Как бы мы ни выучили иностранный язык, чужая просодия для нас в своей интимной части закрыта. И родную-то, русскую, 99% процентов не понимают, для них это китайская грамота. Ее, как родину, человек впитывает с молоком матери — или не впитывает. ^{{ДНЛДавайте посмотрим правде в глаза: великих поэтов, особенно иностранных, мы обычно превозносим с чужих слов, тем самым примыкая к уже существующей договоренности. С родными-то нет ясности; отношение к ним идёт враскачку с широкой амплитудой. Ахматова стала великой на наших глазах, еще в 1960-е годы она была «вдовой белогвардейца Гумилева» и «вербиной, древней каргой» (Соснора). Тютчев из «второстепенного поэта» (Некрасов) выдвинулся в первый ряд русских поэтов усилиями символистов и стал мировым классиком первой величины усилиями советских квасных патриотов — стал, понятно, только в сознании русских; на Западе никто его не знает, не то что не читает. Маяковский, тоже на наших глазах, из поэта революции сделался поэтом резолюции, из красного гиганта — коричневым карликом, а на месте великого Хлебникова, чьё величие — от начала до конца — именно конвенция, договоренность бездарных аутсайдеров, мечтающих эпатировать обывателя, мы, протерев глаза, видим не Монблан, а яму. ^ДНЛ}} А «договорился» я ровнехонько до того, что думаю и выстрадал: я убежден, что все великое в русской поэзии сделано в XIX веке. В XX веке — все с душком, с червоточиной. На этом стою, как сказал один Ваш соотечественник [Мартин Лютер], и не могу иначе. Я подал это в заостренной форме, чтобы быть услышанным (и Вы услышали); провокация — форма гиперболы ^{{ДНЛ, правомерный художественный приём, присутствующий в гиперболе, а еще больше — в оксимороне ^ДНЛ}}. А без провокации вот что получается: все три названных Вами русских поэта произвели большое движение в умах. Если Вы в этом видите величие, то — шарман-шарман, они великие, но тогда причисляйте к великим и прямое быдло: Маяковского, Хлебникова, Высоцкого, Гребенщикова и Цоя (или как его там). С душевным же величием и стихотворениями, оставшимися от Ваших трех, — картина замутнена. Не может человек быть великим поэтом, если он ханжа и квасной патриот. ^{{ДНЛДа-да, Вы правильно меня поняли: речь об Ахматовой и о Тютчеве. Они поэты подлинные и прекрасные, но до великих, по моему скромному и вместе с тем твёрдому убеждению, не дотягивают. ^ДНЛ}} Трудно и того признать великим, кто весь сегодняшний, кто с потрохами принадлежит своей эпохе и вместе с нею проваливается в тартарары. ^{{ДНЛПотому что это необходимо признать: Блок, при явной его гениальности, жив лишь в контексте своего времени, в контексте несколько истерического серебряного века, значение которого уж очень преувеличено. ^ДНЛ}} По мне и тот не совсем велик, кто идет на поводу у своего гнусного времени, угождает ему. ^{{ДНЛНет, это не в первую очередь о Мандельштаме, хотя и о нём тоже, с его «присягой чудной четвёртому сословию». А время — так и слышу Ваше возражение, и здесь Вы правы, — всегда гнусное; недаром слова поэт и изгнанник — синонимы. ^ДНЛ}} Что до Ваших четырех иностранцев, то по-русски, в русских переводах, ни один из них не поэт, не то что не великий поэт. Рильке (вероятно, лучший из них) добавил к своему портрету забавную черточку своими русскими стихами, которые курам на смех. Трое других по-русски — паяцы или мошенники. Одного из них я читал на языке оригинала [Т. С. Эллиота] — и увидел (отпущенными мне средствами) то же самое: паяц и мошенник, не поэт. ^{{ДНЛПроизношу эти возмутительные слова с уже сделанной оговоркой насчет художественной правды провокации. С нею же за пазухой решаюсь спросить Вас, дорогой друг, не оттого ли имя Т. С. Эллиота пришло Вам на ум, что его носитель — нобелевский лауреат? Ведь английский Вы знаете всё-таки не так блестяще, как немецкий. Не с чужих ли слов, пусть самых авторитетных, Вы назвали Т. С. Эллиота? Я потому решаюсь такое допустить, что эстетически он Ваш антипод, и ему не может быть места в Вашем списке. ^ДНЛ}}

«Вы читаете нотации покойному поэту»

Как это «покойному»? Умер Дезик Кауфман, а Давид Самойлов жив. Иначе бы и говорить было не о чем. Вообще почтения перед мертвыми (за то, что они умерли) я не чувствую: разве это не общая судьба? О мертвых плохо или ничего — языческое суеверие: люди не благородством руководствовались, а призраков боялись. ^{{ДНЛНе мне Вам напоминать, Геня, что в Древнем Риме обожествляли предков, верили в их участие в земной жизни потомков. ^ДНЛ}}

«Пошлость; похоже на полемику Ленина с Михайловским…»

Виноват: не вижу пошлости — и как раз по той самой причине: для меня Самойлов жив. ^{{ДНЛЦеню Ваше сравнение, не сомневаюсь в его точности — и жалею, что мне самому не довелось читать перепалки этих мыслителей. ^ДНЛ}}

«Вы уличаете противников в отсутствии слуха, а сами пишете "лучше было бы быть"…»

Пардон, дорогой друг. Вы прибегаете к доводу «сам дурак», и это хуже, чем некорректность: это логический промах. ^{{ДНЛ Ваше "а сами пишете" чуть-чуть смешит меня, потому что дословно повторяет выражение Кронида Любарского в его письме ко мне по поводу моей давней статьи о Бродском… смешит и наводит на мысль, что Вы — разумеется, только косвенно, в ходе обсуждения в редакции журнала Страна и мир, где вы оба тогда работали, — могли приложить к этому письму руку, ведь это выразительное "а сами пишете" — главный аргумент Кронида. Повторю то, что я тогда сказал Крониду: ^ДНЛ}} Я могу совсем не владеть пером, а поэзию понимать и чувствовать прекрасно, — случай совсем не редкий, прецеденты к Смирновой-Россет восходят. А промахи типа указанного Вами есть решительно у всех. У каждого. Возьмите Герцена. Он как стилист — равных себе не знает в русском языке, во всяком случае, по части метафоры, но сколько же у него можно таких блох нащелкать! На каждой странице. Это, между прочим, принципиальный момент: я не потому критикую Самойлова, что сам идеален (я о себе при этом не помню — и другим корректность предписывает не обо мне думать при чтении), а потому что мой ракурс отличается от его ракурса, и я хочу утвердить — нет-нет, не себя, а вот этот свой ракурс: мое отношение к поэтическому слову. Такого рода скрещение шпаг плодотворно. А довод «сам дурак» бесплоден, потому что — кто без греха. Это как с ромовой бабой, как с параллельными Евклида. ^{{ДНЛНе нужно смешивать одно с другим. Вместо ромовой бабы, по известной шутке, предпрочтительно иметь ром и бабу. Ваша критика моих сочинений не должна пересекаться с моей критикой другого, эти две критики параллельны. ^ДНЛ}} Меня очень можно критиковать, я только спасибо скажу, но не в связи с моей критикой имярека, — а мою критику имярека очень можно отвергнуть, но только без оглядки на меня.

«…на месте автора я бы дал статье полежать, а потом прошёлся бы по ней железным скребком вроде того, которым чистят лошадей…»

Я Вам бесконечно признателен: часть этой работы Вы сделали за меня ^{{ДНЛ, прошлись по моей фигне железным скребком, ^ДНЛ}} — и очень мне помогли. Несколько поправок я непременно внесу. Но вообще я всегда даю тексту полежать; эта статья написана в декабре 2005 года ^{{ДНЛи осталась недоработанной, оттого-то я и послал ее Вам прежде, чем взяться за отделку ^ДНЛ}}… Конечно, и то правда, что можно было бы ей дать еще срок на исправление. Только всего-то не исправишь, да и сроки не в моих руках.

«Есть, как мне кажется, некоторое количество прекрасных стихотворений…»

Еще бы! Конечно, есть. Но хорошее стихотворение может написать почти каждый; прекрасное — многие, — а в разговоре о поэте приходится говорить еще о чем-то, хм, неисповедимом: что связано с текстами и вместе с тем стоит над ними. ^{{ДНЛНе согласились ли мы с Вами уже давно, не сошлись ли на моей, по обыкновению, вызывающей формулировке: что стихи писать просто, да трудно быть поэтом? ^ДНЛ}}

«Вы коснулись еврейства Давида Самойлова; в дневнике есть очень некрасивая запись на эту тему…»

У меня нет этих дневников под рукой. Не выпишете ли это место для меня? Сгораю от любопытства.

«Я задавал себе вопрос, отчего этот выдающийся поэт, имевший все шансы стать первым поэтом своего, пусть короткого, времени, им всё же не стал. Думаю, на это можно дать два ответа. Первый: Самойлов был слишком традиционным поэтом, подчас на грани эпигонства. Второй ответ: Самойлов оказался во власти своего исторического и политического кредо — государственного патриотизма…»

Последнее — очень верно. И сказано замечательно. Предпоследнее — идет в разрез с моей давней мечтой: только традиционное — подлинно. Конечно, традицию я понимаю в ее постоянном развитии — и презираю тех, кто хочет это постоянство нарушить (революционеров, «новаторов» ^{{ДНЛв политике и искусстве ^ДНЛ}}); но об этом мы с Вами не раз уже говорили… С чем я совсем не согласен, так это с тем, что Самойлов мог стать «первым поэтом своего времени». По-моему, у него ни малейшего шанса не было: не тот уровень осмысления слова и времени. Талант его поэтический — настоящий, но — ровно на фут над ватерлинией. Вы же и сами говорите: «подчас на грани эпигонства». А еще и потому шанса не было, что «первый поэт» обычно человек типа Евтушенки, в серьезном же смысле говорить о первенстве стоит лишь тогда, когда перед нами являются протуберанцы масштаба Пушкина.

Еще раз большое спасибо Вам, Геня. Кажется, только с Вами и возможен настоящий разговор о главном.

Kolker28

14 февр. 2010

Дорогой Юра!

Вот выписка из дневников Самойлова, о которой Вы просили.

У евреев есть одна привилегия — избирать нацию. Но нация часто вовсе и не стремится, чтобы её избирали евреи. Это неудобство, неприятность, иногда даже — кровавая трагедия, зато и залог бескорыстия выбора.

Если выбор не означает перевеса обязанностей над правами, он ничего не стоит.

Поэтому с величайшей осторожностью надо относиться к эмиграции евреев. Еврей-эмигрант перестаёт быть русским, как только покидает Россию. Он становится немецким, французским или американским евреем родом из России. Русский эмигрант — русский изгнанник. Еврейский — человек, воспользовавшийся привилегией выбора нации и — часто — отдавший предпочтение правам над обязанностями. Все слова в защиту русской культуры в устах еврейских эмигрантов — блеф.

Культуру, в силу взятых обязанностей, они имеют право защищать здесь. Там нация не налагает эту обязанность.

Сионисты или космополиты, со своим эгоцентризмом, в сто раз честнее, чем наши еврейские диссиденты со своими клятвами в любви к России и русской культуре и со своими жалкими словами о том, что не хотят, чтобы обижали их детей.

Для русского еврея обязанность быть русским выше права на личную свободу».

В других местах проскальзывают те же нотки:

Литературовед М. Эпштейн (весьма неглупый) судит в своём снобизме русскую литературу и русскую нацию за бесплодность тоски. Тоска эта — по высшему, что и отличает русских от наций, лишённых тоски. Эта тоска становится бескорыстным, бесстрашным действием в грозные часы русской истории. Тогда она победительна, победна. Русская тоска — тоска по свободе в вечной несвободе, к которой могла бы привыкнуть любая другая нация, кроме русских и испанцев».

Я рад, что Вы отнеслись терпимо, дорогой Юра, к моим, пусть неуклюжим, замечаниям. Меня, очевидно, сбило с толку название статьи, вроде бы указующее на главную тему. На самом деле, как Вы мне объясняете, Дезик Самойлов — всего лишь повод для того, чтобы изложить Вашу концепцию поэтического искусства, для чего было необходимо расправиться с поэзией нашего времени и даже, рикошетом, всего Двадцатого века. Вдобавок я решил, что статья написана только что («последний блин», по Вашим словам), на самом же деле — давно.

«Съешь сам» — об этом замечательном аргументе писал ещё Белинский. Нет. Я полагаю, что автор, будь он критик, эссеист или поэт, взявшись за статью о литературе, о поэзии, о стиле, должен сам уметь писать хорошо. Вы всегда более или менее справлялись с этим требованием.

Маяковский никогда не играл в моей жизни большой роли, но назвать его быдлом вкупе с Гребенщиковым и т. п. я бы не решился.

Вообще то, что Вы называете провокацией, я хотел бы принимать всерьёз. Русские стихи Рильке отнюдь не курам на смех. Они написаны чрезвычайно скромным человеком, который вовсе не предназначал их для печатания, хорошо понимая, что его знание русского несовершенно. Но и в этих неуклюжих и по-своему трогательных строчках чувствуется поэт.

О Баратынском (или Боратынском) в Вашей статье. «Россия даже имя его пишет с ошибкой» и т. д. По-моему, Юра, Вы гневаетесь напрасно, вопрос давно решён. Оба написания равноправны, хотя наиболее компетентный из современных литературных справочников и, вероятно, известный Вам, обстоятельный биографический словарь «Русские писатели 1800—1917», т. I, М.1989, указывает как нормативное написание — Баратынский и как альтернативное — Боратынский.

Кстати, я думаю, что Вы оказываете замечательному поэту плохую услугу, называя его вторым по значению после Пушкина. Не постигаю, к чему этот перебор. Самое интересное в Вашей статье (и письме), хотя и намеченное бегло, по-фельетонному, — это мысли о традиции и новаторстве. При том что я ощущал себя (в прозе) гораздо больше архаистом, нежели новатором, сия контроверза меня занимала постоянно. Это ведь действительно «о главном». Не могу сейчас в это дело вдаваться; решаюсь послать Вам один старый, несколько стилизованный рассказ [под названием ПОКА С БЕЗМОЛВНОЙ ДЕВОЙ. На странице, к которой ведёт ссылка, несколько рассказов Хазанова свалены в кучу. Этот рассказ можно найти по его начальным словам: «Дни мои сочтены, врачи перестали меня обманывать»], который, может быть, вам известен.

Обнимаю и жму руку. Ваш Г.

у меня были (и продолжаются) компьютерные проблемы — оттого я и не смог ответить Вам сразу. Ужас! Это как болезнь… Кажется, не избежать покупки нового компьютера — что, при всей их сегодняшней дешевизне, острый нож для нашего бюджета.

Большое спасибо за выписки из Самойлова. Как занятно! И — как пошло. Перед нами как раз тот случай, когда можно обсуждать сказанное, а можно и не обсуждать. Но знать нужно.

«…решаюсь послать Вам один старый, несколько стилизованный рассказ, который, может быть, вам известен…»

Рассказ Ваш [ПОКА С БЕЗМОЛВНОЙ ДЕВОЙ; в рассказе представлен Меценат на смертном одре. На странице сайта, к которой ведёт моя ссылка, несколько рассказов Хазанова свалены в кучу. Этот рассказ можно найти по его начальным словам: «Дни мои сочтены, врачи перестали меня обманывать»], по обыкновению, замечателен. Мне кажется, я его уже видел, но память моя плоха, и сейчас я читал почти как заново. Очень хороши портреты героев. Мне пришлось справиться с датами, чтобы получить полную картину [оба, Меценат и Гораций, умерли в один год: в 8 году д. н. э, а по пророчеству, и в один день]… Одно меня резануло: я почему-то не выношу замену слова «умер» на слово «ушел» («А мне бы хотелось уйти во сне»); мне видится тут сюсюканье — должно быть потому, что я часто встречал эту замену в текстах самых расхожих, слащавых и банальных. Ну, и мелочи — вроде «Каждая строфа стоит мне уйму труда»: разве не правильнее ли поставить дополнение не в дательный, а в винительный падеж? Или: начав предложение в скобках, Вы ставите закрывающую запятую после закрывающей скобки, чего логика не выдерживает ^{{ДНЛ, а если Вы скажете, что писаные правила этого требуют, так ведь на то Вы и писатель, чтоб поправить писак ^ДНЛ}}. Пустяки, конечно. Позвольте повторить то, что я (менторским тоном) уже писал Вам не раз (а Вы знали до моего рождения): ни один сочинитель не примет до конца языка другого сочинителя.

Между прочим, вот уже с полгода я пытаюсь выяснить имя и происхождение одной строфы, которая, будучи явно античной, у Горация не встречается, а Гораций, не мне Вам говорить, коллекционер строф и метров. Нашел я ее у Вячеслава Иванова. Ни один филолог в моей референтной группе загадки не отгадал. Может, Вы отгадаете? Вот первая строфа стихотворения Земля с эпиграфами (естественно, мною прочитанными):

В Вашем письме решаюсь кое с чем не согласиться.

«Я полагаю, что автор, будь он критик, эссеист или поэт, взявшись за статью о литературе, о поэзии, о стиле, должен сам уметь писать хорошо…»

Простите, дорогой друг, но Вы меня не слышите. Кто же стал бы спорить с Вами? Я ведь совсем о другом. Если один подверг другого критике неосновательной, возразите на критику. Если человек плохо пишет, укажите на его неумение писать, но не связывайте вещи, находящиеся в разных плоскостях. Это — простая некорректность, притом не столько этическая, сколько логическая. По моим наблюдениям, такой перескок с объекта к субъекту присущ филологам, тем, кто нетверд в логике, не умеет корректно мыслить, а не людям, получившим естественнонаучное образование.

«Маяковский никогда не играл в моей жизни большой роли, но назвать его быдлом вкупе с Гребенщиковым и т. п. я бы не решился…»

Конечно, он — не совсем быдло; он всего лишь Шенгели наоборот ^{{ДНЛпо части образования и культуры; Шенгели образован и культурен, Маяковский необразован и некультурен, не в ладах с русским языком, по таланту же они равны… да, пожалуй, Шенгели ещё и талантливее Маяковского ^ДНЛ}}. Но пусть бы он совсем не был быдлом: Дюнуа сидит не на своем месте ^{{ДНЛ, установившееся отношение к Маяковскому унижает русскую поэзию, унижает Россию^ДНЛ}}. Чтобы донести эту простую мысль до сознания быдла (а там — и нормальных людей), чтобы хоть застолбить ее, приходится прибегать к сильным средствам.

«Русские стихи Рильке отнюдь не курам на смех. Они написаны чрезвычайно скромным человеком, который вовсе не предназначал их для печатания, хорошо понимая, что его знание русского несовершенно. Но и в этих неуклюжих и по-своему трогательных строчках чувствуется поэт…»

Простите, но это неправда. ^{{ДНЛВсе это прочли, да не все этому поверили. ^ДНЛ}} Это конвенциональная ложь (или, если угодно, конвенциональная ошибка). Она была произнесена из симпатии к Рильке, из любви и благодарности к нему — да так и застряла в сознании многих, лежит без пересмотра полвека. Писатель, говорите Вы, пишет нечто, да еще стихами, не имея в виду читателя? Пардон, так не бывает. Он вот именно для нас с вами писал, чтобы мы растрогались и умилились. Неправда и то, что Рильке — скромный человек. Не приводите мне его высказываний на этот счет: счет тут двойной. Не выживший из ума человек скромен в оценке своего места (чем он крупнее, тем скромнее), но поэт, скромно оценивающий свой дар, — не поэт.

«О Баратынском (или Боратынском) в Вашей статье. «Россия даже имя его пишет с ошибкой» и т. д. По-моему, Юра, Вы гневаетесь напрасно, вопрос давно решён. Оба написания равноправны, хотя наиболее компетентный из современных литературных справочников и, вероятно, известный Вам, обстоятельный биографический словарь «Русские писатели 1800—1917», т. I, М. 1989, указывает как нормативное написание — Баратынский и как альтернативное — Боратынский…»

Так ведь в том-то и дело, Геня, что «я знаю лучше» этого «наиболее компетентного» справочника. (Не ссылаюсь уж на Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского выпуска 1998 года.) Я знаю лучше потому, что жизнь прожил с любовью к нему и занимался им всерьез. Он стал Баратынским по ошибке Дельвига, мирился с нею, а завещал нам себя как Боратынского (это уж не говоря об этимологии фамилии и о предках, польских и русских). Писать Баратынский — то же, что печатать ранние, а не выверенные версии его стихов: надругательство над последней волей человека ^{{ДНЛ, что и проделано одним московским молодчиком, не к столу будь помянут, издавшим Боратынского в серии Литературных памятников ^ДНЛ}}.

«Кстати, я думаю, что Вы оказываете замечательному поэту плохую услугу, называя его вторым по значению после Пушкина. Не постигаю, к чему этот перебор…»

По части услуг я плох, Вы правы. Перебора — не вижу. Ни Тютчев, ни Некрасов, ни Фет до Боратынского не дотягивают: ^{{ДНЛ это и только это я говорю, называя Боратынского вторым после Пушкина; и Лермонтов здесь не случайно не упомянут, он у меня в первую десятку не попадает; ^ДНЛ}} я это знаю всем своим существом, а мое отношение к поэтам XX века Вам известно ^{{ДНЛ: я ставлю их ниже поэтов девятнадцатого ^ДНЛ}}. Я могу быть неправ, как всякий, — но ^{{ДНЛ даже и ^ДНЛ}} за свою неправоту (как не всякий) иду на костер.

[Ответа на это письмо нет в моей коллекции. Не думаю, что моё письмо обидело Хазанова, скорее он просто затруднился ответить на мой вопрос о происхождении строфы Иванова, о которой я спрашиваю. Переписка возобновляется моим письмом от 25 июля 2010 года.]

From: "Yuri Kolker" <***@gmail.com>
To: <*****@gmx.de>
Sent: 25 July, 2010 at 9:02 AM
Subject: ссудный день

Дорогой Геня, как у Вас дела? Всё ли в порядке? — Очень надеюсь на это. Я часто думаю о Вас — но не решался писать без повода и ничего не слышал о Вас с февраля.

У нас — без больших перемен. Точнее, есть одна, притом важная: миновал наш ссудный день, мы с грехом пополам расплатились за наш домик (остался крохотный долг, под копеечный процент, его можно в счет не брать). Двадцать лет платили! Двадцать лет прошли как один день. Где мы все оказались двадцать лет спустя? Удивительное время, удивительное место. И на себя удивляюсь: так переменился, что в зеркале не узнать.

Живем мы теперь полностью на пособие. Если не путешествовать, денег хватает. Путешествовать же нам вдвоем трудно: Тане тяжело ходить, ноги болят и распухают, уверенно она себя чувствует только за рулем, а мне тяжело ходить медленно. Кроме того, у нас теперь собачка, которую одну не оставишь и в собачью гостиницу не сдашь, уж очень она деликатная.

Я практически закрыл свою лавочку: ничего не пишу, немножко копаюсь в архивах, моем и семейном. Самый первый удар лопатой развеял миф о том, что мой дед-большевик [Фёдор Иванович Чистяков (1889-1935)] (и, возможно, чекист) был из рабочих. Ничего подобного: из мещан, притом зажиточных. Загадочная, между прочим фигура. К 1930 году носил три ромба, что примерно — комкор, а литература о нем молчит. Умер в 1935 году своей смертью "от хронической продуктивной (или продукционной? в свидетельстве: "продук.") бугорчатки легких" — так по документам, — а на гранитном надгробии на Коммунистической площадке Александро-Невской лавры значится 1933 год, — зачем и кому это понадобилось? Кто ставил памятник? Спросить некого. Моя сестра 78-и лет, живущая в Дуйсбурге, всегда была нелюбопытна. Я сперва начал основательно читать о том времени, да быстро заскучал.

Закрыл я и мой сайт. Человек ведь когда-то перестает писать и публиковаться? Ну, так что ж и откладывать?

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 26 July 2010 at 10:52
Subject: Re: ссудный день

Kolker29

Ваше письмо меня, как всегда, обрадовало, но вместе с тем и озадачило, а проще сказать, огорчило. Я воспринял его чуть ли не как дезертирство. Один из высших офицеров нашего скромного войска бежит с поля боя. Я понимаю, что сделанное — прекрасные стихи, замечательная мемуарная проза, статьи о литературе и проч. — даёт, быть может, известное право отдохнуть на лаврах, можно и так взглянуть на положение дел. Можно — и невозможно. Написанное требует продолжения. Кроме того, я привык считать писательство неизлечимой болезнью.

А вот что касается «ссудного» (не Судного) дня — поздравляю Вас и Таню от души. Когда-то и мы с Лорой благодаря её заработку сумели выкупить нашу квартиру.

Что сказать Вам о моих делах… Мне 82 года. Лоры нет. А ведь она была на десять лет моложе меня. Мы познакомились, когда ей было 18 лет. Я расхаживаю по этой самой, опустевшей квартире, где всё устроено её руками. На мне одежда и обувь, ею купленные.

Занимаюсь я вот уже несколько месяцев — Вы улыбнётесь — своим Собранием сочинений. Предложение было сделано владельцем известного Вам питерского издательства «Алетейя». (Все обычно произносят это слово с ударением на втором «е», хотя по-гречески нужно на первом.) Предложение, разумеется, небескорыстное. За публикацию, по крайней мере в моём случае, нужно платить штраф; литература как бы приравнивается к нарушению правил уличного движения, издатели — род дорожной полиции. Скрепя сердце я согласился. Намечено шесть или семь томов. Два тома вышли, ещё два подготовлены. И вот, как я уже сказал, занимаюсь сколько-то месяцев, вычитыванием, отчасти и штопкой разного старья. У покойного Германа Плисецкого есть строчка: «Пустырь уныл, как крик “Старьё берём!”». Странное это чувство: вспоминаешь былые времена и настроение, с которым эти вещи придумывались и сочинялись.

Между прочим, попутно я изобрёл новый жанр, назовём его «компилятивный роман». Несколько разных текстов (рассказов, повестей) слепляются по принципу «В огороде бузина». К одному такому конгломерату я присочинил предисловие, тоже фрагментарное; посылаю Вам для развлечения. Вы занялись благородным делом раскапывания архивов. Здесь тоже имеется генеалогический мотив.

Дорогой Юра, крепитесь, держитесь. Может, ещё порадуете письмецом. Крепко жму руку, обнимаю. Ваш всегда ГФ.

From: "Yuri Kolker" <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 28 July 2010 at 10:31
Subject: Re: ссудный день

Дорогой Геня, спасибо за отклик. Не могу с Вами согласиться:

> Один из высших офицеров нашего скромного войска бежит с поля боя.

— Помилуйте, какой же я офицер! Тут командовать надо, вести за собою, кричать: «Вперед!», а я эремит и человеконенавистник. Офицер, кроме того, должен быть немцем. Я вспоминаю немца-офицера, и за эфес его цеплялась роза, и на губах его была Церера. Это про Вас. Вы один из высших генералов разбитого, но грозного войска, где я был солдатом. Однако ж не всю ведь жизнь человеку воевать. Наступает пора и в келью удалиться, особенно когда все люди опротивели. Конечно, у каждого она своя (пора; но и келья тоже). Как видите, я сдал раньше Вашего — или сдался, дезертировал, говоря Вашим словом. Вот и Кушнер так думает: «Кто стар, пусть пишет мемуары, — мы не унизимся до них…». ^{{ДНЛ Допускаю, что это прямо обо мне написано, и уж точно ко мне подходит, хотя и то верно, что я всего лишь — в кои веки! — присоединился к большинству, имя же мемуаристам легион ^ДНЛ}}

> Кроме того, я привык считать писательство неизлечимой болезнью.

— Ага, и Вы тоже. Мне уже говорили такое: мол, не сдюжишь. Но, во-первых, есть исключения, возьмите хоть Мицкевича или там какое-нибудь Рембо, а во-вторых и в-главных, я ведь не от писательства отказываюсь, а от читательства. Не нужен мне такой читатель, какой имеется в наличии (читатель же провиденциальный тем более; не говорю уж о том, что он — сущее суеверие). В первую очередь не нужен мне читатель русский, живущий в России, любящий Россию или связанный с нею, потому что мне Россия и всё русское омерзительны. Не Россия она, а Путляндия, Лилипутия. И не русские они, а москали ^{{ДНЛ, лилипуты, или (они ведь себя великими считают) великопуты ^ДНЛ}}. Одно утешение: лет через пятьдесят этой поганой страны не будет, рассосется сама собою — за полной ненадобностью. ^{{ДНЛ Никому она не нужна, меньше всего — самим русским, которые, когда нет войны, поглощены одним: ненавидят и презирают друг друга ^ДНЛ}}… Бог мне свидетель: никогда я не был расистом, да и по крови-то я русский, Россию презираю на правах русского… а интересны мне только евреи. Но и тут подвох: вполне с ними отожествиться я не могу, а ведь уж как пытался… Еврей — это призвание. Одним дано, а другим кукиш.

Писать я не то чтоб писал сейчас, а надеюсь вернуться к сочинительству, если силы не изменят и если закончу хоть в общих чертах то, что откладывать нельзя: приведение в порядок — инвентаризацию — моего прошлого. Хочу пока что издать том выбранных мест из переписки с врагами, включая Вас. Не знаю еще, только ли мои бессмертные письма туда войдут или иные ответы тоже (тут нужно разрешения просить, притом часто у наследников). Заметьте, что я научился набирать себя в той самой программе, в которой готовят книги к изданию: в PageMaker’e, то есть избавился от грязных рук всяких посредников: редакторов, издателей… Сейчас перечитываю собрание писем за 1980-е и не перестаю изумляться — и тому, как время изменилось, и моим прогнозам, из которых половина сбылась, а другая сбылась с точностью до наоборот, главное же — изумляюсь провалам в моей памяти: сколько забыто! Естественно, и Ваши письма тут. В большинстве из них Вы меня мягко журите за мое бескультурье (по части латыни и не только), я же в ответ обнимаю Вам ноги и благодарю.

> Что сказать Вам о моих делах... Мне 82 года. Лоры нет. А ведь она была на десять лет моложе меня.

— Понимаю Ваше горе и состояние, дорогой Геня, насколько это мыслимо понять, не пережив. Нет ничего страшнее такого одиночества, в особенности для нашего брата атеиста. И понимаю, какого рода раздумья и писания оно вызывает. Впрочем, настоящий писатель, не мне Вам говорить, никогда не выходит из этого круга раздумий, и не мысль ли о смерти делает человека писателем? В последнее время перелистываю по диагонали воспоминания о Леониде Андрееве: то же самое, а уж он-то не Вашего полета человек, даром что зарабатывал сочинительством шальные деньги. Был такой период, с Жуля [sic!] Верна начавшийся, когда писатели купались в деньгах. Верн и Мопассан завели себе паровые яхты. Команду нанимали, капитану (непременно с трубкой) и матросам жалованье платили! Леонид Андреев пытался им подражать, тоже яхту завел, но маленькую, и штурманом у него был его же садовник из загородного имения под названием Аванс (на аванс от издательства человек себе дачу построил, и не шале, а только что не шато, по специальному заказу… а где он сейчас со своими томами?)… Умер Андреев мальчишкой; сочинительствовал всего-навсего 17 лет; потеряв первую жену, женился еще раз; не знал, чудак, что жена бывает только одна.

> Занимаюсь я вот уже несколько месяцев — Вы улыбнётесь — своим Собранием сочинений.

— Чего ж тут улыбаться. Тут восхищаться нужно. Восхищаюсь даже из своей кельи, отвернувшись от мирской суеты.

> (Все обычно произносят это слово с ударением на втором «е», хотя по-гречески нужно на первом.)

— С год назад я выписал учебник древне-греческого, и всё было шарман-шарман, пока я не понял, что в этом языке — 24 формы артикля… Отсутствие указаний насчет ударений мне тоже очень мешало. В Питере была у меня приятельница [Наталья Марковна Ботвинник (1944-2008)], преподававшая в университете латынь и греческий. Я всё собирался к ней в ученики записаться, да не успел.

> «Пустырь уныл, как крик “Старьё берём!”».

— Ахматова, помнится, в похожем случае извиняется за три К подряд в специальном примечании: мол, это — от сильных переживаний героя без поэмы. Крика старьевщика я, между прочим, не помню: не застал или забыл. Зато, роясь в семейном архиве сестры в Дуйсбурге, я нашел записку матери к отцу, помеченную 7 июля 1932 года в Кузнецкстрое. Она пишет из роддома (как раз мою сестру родила) и просит отца, когда он будет забирать ее с дочерью, лошадь выбрать не слишком прыткую. Лошадь!

> Между прочим, попутно я изобрёл новый жанр, назовём его «компилятивный роман». Несколько разных текстов (рассказов, повестей) слепляются по принципу «В огороде бузина».

— Ну уж и новый! А былое и дамы? А вещица Евгения Шварца, где он записную книжку перелистывает? А сказки Гауфа? А Божье древо Бунина (1931)? — Всё новое — хорошо забытое старое. Да и что такое новизна?!

> К одному такому конгломерату я присочинил предисловие, тоже фрагментарное; посылаю Вам для развлечения.

— Написано замечательно, как всегда у Вас. Кое-что из этого предисловия мне напомнило разрозненные фрагменты, оставленные тем же Буниным. О предках, о жизни и смерти — в этом роде. Вот ведь тоже человек говорит, что нет у него ни читателя, ни родины: «Талант талантом, а всё-таки "всякая сосна своему бору шумит". А где мой бор? С кем и кому мне шуметь?»

Но зачем Вам Нелли Закс в эпиграфе? Стишки жидкие. Дешевка какая: Zwischen произвести в отдельный стих! Эпиграф только снижает Ваше предисловие, а не поднимает, не украшает. Вообще, по-моему, эпиграф должен быть скрытый, упрятанный в тексте. Передо мною сейчас лежит поэма одного израильского сочинителя-не-скажу-поэта Евгения Дубнова, там вся первая страница состоит из эпиграфов, ложномногозначительных и пышных, как посольская мебель, — так что дальше эпиграфов и читать не хочется (на поверку — и не стоит). Конечно, Дубнов — совсем не Ваш случай, но будь я писателем, я бы от эпиграфов подальше держался.

From: Boris Chasanow <***@gmail.com>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 29 July 2010 at 10:38
Subject: Re: ссудный день

слава Богу, решение не столь радикально: из Вашего письма я понял, что Вы всё-таки не исключаете возможности вернуться к писательству. Выбранные места из переписки с врагами — отличная идея; вот Вам кстати уже и готовое заглавие.

«Всё русское омерзительно», гм... Мои собственные суждения по сему вопросу (подчас продиктованные отчаянием, никогда — оптимизмом) я уже излагал не раз: они не менее печальны, чем Ваши, однако не столь однозначны. Вообще с годами я всё больше отвращаюсь от категорических заявлений. Время учит противоречить самому себе.

Читатель? Долгое время мне казалось, что я вовсе не нуждаюсь в читателях. (В романе «Доктор Фаустус», в одном месте Адриан Леверкюн говорит о том, что музыка как структура существует сама по себе, её вовсе необязательно исполнять.) Позже невинность была утрачена, появилась честолюбивая надежда, что кто-то тебя прочтёт. Но я привык к мысли, что у меня нет сколько-нибудь многочисленных читателей в России, лучше сказать, почти нет читателей, и меня это, честное слово, нисколько не огорчает. Какое нам дело до всего этого? Тут некое высокомерие, а более всего — черта характера.

Конечно, слова о новом жанре — компилятивном романе — были шуткой: изобретение велосипеда. Кто не занимался чем-либо подобным? Достаточно сослаться на Фолкнера.

Меня заинтересовал Ваш пассаж о Леониде Андрееве. Мне было лет 16-17, когда мой дядя дал мне прочесть Андреева из домашней библиотеки, доставшейся ему от расстрелянного отца, — красные сафьяновые томики, изданные А. Ф. Марксом. И помню, как сегодня, какое сильное впечатление произвели на меня эти пьесы и рассказы. Сегодня их читать почти невозможно. И всё же Леонид Андреев не забыт, по крайней мере для меня, и не только как память юности. Мне трудно сформулировать, чтó он внёс в моё восприятие и понимание литературы, но вклад этот серьёзен. Да и жизнь, и облик, и судьба этого писателя по-прежнему интересны.

Пишу Вам на этот раз кратко. Не следуйте дурному примеру, дорогой Юра, соберитесь с духом, отпишите подробнее, как Вы существуете, что читаете и замышляете. Я всегда рад Вашим письмам. Крепко жму руку, обнимаю, Ваш ГФ.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 29 July 2010 at 16:58
Subject: Присоединяйтесь к избранникам

> Пишу Вам на этот раз кратко. Не следуйте дурному примеру,

— А вот последую! О чем писать, дорогой Геня? Электроника выбила почву из-под эпистолярного жанра. Давайте лучше не терять друг друга из виду.

> Выбранные места из переписки с врагами — отличная идея; вот Вам кстати уже и готовое заглавие.

— Мы все состоим из цитат. Едва я прочел «отличная идея», как вспомнил нашего патриарха, нашего учителя Алексея Максимовича Горького: «дать статью об эмигрантской литературе — отличная идея»… Занятно, что вообще-то я Горького не читал, а вот эта фраза застряла в памяти — с той поры, когда я готовил Ходасевича. Тридцать лет держится! Могучим словом обладал этот писатель… Как раз сегодня выбрался я в Британскую библиотеку: прочесть книжку воспоминаний Димы Северюхина, которого я кооптировал в свое время для работы над двухтомником Ходасевича. Меня интересовал мой портрет в этой книжке (я ведь теперь собою занят). Книжка мне была автором подарена в свое время, из дому не выносилась, но найти ее я не могу уже годы, — вот я и поехал в библиотеку. Портрет мой у Северюхина — презабавный, не слишком лестный, но в целом правдивый, показывающий одну из сторон правды. Прилагаю выписки, может, Вас это позабавит. Мыслитель он еще тот. А уж стилист!

Насчет заглавия предстоящей книжки писем: естественно, я давно примерялся к этому Вашему, но уж слишком оно прямолинейно. Всё еще не знаю, что выбрать. У меня длинный список. В частности, и такое: Vixi. Простенько и со вкусом. Издавна держусь одной idée fixe: в названии должно быть нечетное число слов: Война и мир; Жизнь и судьба. А главное: название должно вынашиваться долго, как стихотворение, и, в сущности, быть завершающим штрихом книги.

Некогда Вы говорили, что заглядываете на мой сайт. Вместо закрытого сайта сейчас у меня есть временный, о котором я сообщаю только знакомым. Хочу знать по именам всех своих читателей, а быдло к себе не пускать. Присоединяйтесь к избранникам и посмотрите мою переписку с Лосевым и Берберовой:

Посмеётесь от души. Заодно вспомните 1980-е — потому что время там кое-где выглядывает, сочится сквозь гранитную кладку строк. Я тогда в литературу верил.

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 1 August 2010 at 09:26
Subject: Re: Присоединяйтесь к избранникам

Дорогой Юра, я прочёл воспоминания Северюхина (неизвестное для меня имя) не без интереса; насколько верен Ваш бегло набросанный портрет, судить не смею.

Vixi? Почему бы и нет. Хотя мне показалось, что, если уж остановиться на выбранном стиле заголовка, лучше, может быть, было бы: Fuit («он или оно было, и больше нет», «было и сплыло»).

Совершенно согласен с Вами, что название — нечто большее, чем вывеска книги. Существует история, философия, эстетика, психология заголовка. Можно было бы написать книжку или хотя бы небольшой эссей о заглавиях.

Обязательно прочту (руки ещё не дошли) Ваш новый — или временный — сайт. Вы знаете, что все такие документы (Ваши тем более) меня всегда интересовали.

А пока что... Вот сижу и проглядываю свои старинные тексты: всё моё — и уже не моё. Одно сохранилось в неприкосновенности: мысль о принципиальной ненужности того, чем я занимаюсь вот уже столько десятилетий. Мысль не столь уж оригинальная. Приходится постоянно выносить её за скобки.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 3 August 2010 at 09:33
Subject: опять паровая яхта

«…насколько верен Ваш бегло набросанный портрет, судить не смею…»

— Портрет, дорогой Геня, исполнен очень неплохо — с точностью до стилистики, конечно, но тут уж кому что отпущено от природы, а Северюхину отпущено скупо. Я, спору нет, был толстоват в момент нашего с ним знакомства, но вряд ли слово упитанный хорошо передает дело; есть полнота от бедности, от неправильного образа жизни, навязанного бедностью; от страха голода. У Бомарше, сколько помню, Фигаро рассуждает, что богатым легко быть поджарыми. Еще противнее, что нашу комнату Северюхин называет неуютной. Опять: правда, да не совсем. Опять он проглядел главное: бедность была устрашающая. Где уж тут уют наводить! Не говорю о том, что мы десять лет сидели на чемоданах в ожидании отъезда (а в углу сухари держали на случай другого отъезда). А его размышление о том, что странно человеку русской культуры вдруг ни с того ни с сего вспомнить о своих еврейских корнях? Ей-богу, можно было чуть-чуть глубже высказаться на этот счет. В годы нашего знакомства Северюхин казался мне чужеватым, но подающим надежды молодым человеком. В этих воспоминаниях он, прежде всего, точен, а затем — глуп. ^{{ДНЛ Не может умный человек так плоско, так убого осмыслять русско-еврейский вопрос в Совдепии. ^ДНЛ}}

Вы не слышали этого имени? Немудрено. Он скорее по части выжописи, чем по части литературы. Известен как составитель пудовых справочников, при этом чуть-чуть рисует гуашью и чуть-чуть зарабатывает большие деньги разного рода бизнесом. Справочник по русским зарубежным художникам, например. Как вы думаете, сколько русских художников жило за границей? Нет, ошибаетесь: пять тысяч. И каждый — художник! И о каждом нужно скрупулезную статью написать. Что за муравейник? Чем художник лучше инженера или врача, если о мелкоте речь? Вообще дикое, если задуматься, предприятие. С чего бы это коллекционировать художников по стране рождения? Добро бы еще о писателях речь шла: тут язык. А художник и музыкант — они же безродные космополиты, и чем выше духом, тем безроднее. Вот бы люди ахнули, если б я завтра предложил составить энциклопедию по английским художникам в зарубежье! Точный смысл такого рода книг в том, что Россия — это одно, а весь мир — другое. Нечего и спрашивать, с кем Бог. Еще крохотное умственное усилие, и получим единственно правильную идеологию и религию.

«… если уж остановиться на выбранном стиле заголовка, лучше, может быть, было бы: Fuit («он или оно было, и больше нет», «было и сплыло»)…»

— Спору нет, это как раз то, что нужно, — только звучит для моего славянского уха не совсем пристойно: как солженицынский эвфемизм в Одном дне Ивана Денисыча. Да сверх того еще диалог чапаевский напоминает. — Петька, закрой окно, дует! — Do it yourself! — Я ведь не ошибаюсь? — латинское i обычно полнозвучная гласная, а не краткая?

«Обязательно прочту (руки ещё не дошли) Ваш новый — или временный — сайт. Вы знаете, что все такие документы (Ваши тем более) меня всегда интересовали…»

— Это тем более важно, что я там по Вам несколько проехался: пишу в одном из писем (кажется, к Р. З ), что Вы — с хитринкой и очень себе на уме (с чем Таня не согласилась; те, кто умнее нас, ^{{ДНЛ говорит она мне в назидание, ^ДНЛ}} всегда кажутся нам хитрыми или наглыми), но тут же произношу пространное размышление о Вашем уме и таланте, говорю, что таких как Вы, просто нет в (тогдашней) подлунной — и называю Вас лучшим стилистом современности (это — моя давняя песня). — Между прочим, не позволите ли мне тиснуть некоторые Ваши письма ко мне, если дойдет до бумаги? Интернет-то — не публикация, тут разрешения не нужно… Кстати, как мило, что ваши московские розентали выпустили указ писать слово интернет с прописной буквы! Молодцы венцы! На очереди такие слова как телефон, радио, а там, глядишь, и канализация. Это последнее слово вообще нужно приподнять в силу его важности: ведь мы живем в эпоху Канализации русского языка.

Еще вопрос: я хотел бы получить разрешение напечатать и письмо Кронида [Любарского], где он разносит мою статью о Бродском: к кому обращаться за разрешением? Конечно, я свой ответ ему устроил так, что, в сущности, в письме Кронида почти нет нужды, — но всё же пусть покойник выступит в этом споре во всеоружии, а не в пересказе; ему же лучше… Среди его перлов в этом письме есть и такой: «Врачу — исцелися сам!» То есть Кронид думал, что тут императив, а не звательный падеж. Не говорю уж о том, что он (как, между прочим, и Вы по временам — и как все гуманитарии) не может удержаться в рамках обсуждаемого вопроса и переходит на личности. Не дикость ли ставить мне на вид неудачи в моих текстах, когда я говорю о неудачах в текстах Бродского? В огороде бузина, в Израиле дядька. Если не согласен со мною, отведи мой довод доводом, а не обухом.

«Одно сохранилось в неприкосновенности: мысль о принципиальной ненужности того, чем я занимаюсь вот уже столько десятилетий. Мысль не столь уж оригинальная. Приходится постоянно выносить её за скобки…»

— Понимаю Вас очень хорошо. Это и мое (неоригинальное) переживание на протяжении всей моей жизни. Что тут скажешь? Выходов два. Повторяюсь до оскомины, по-черному. Опять отсылаю Вас к Коהелету [к Екклесиасту]: всё идет в одно место. Религия — вернейшее утешение, сами знаете; жаль, не для нас. А второй выход — тоже нами уже обсуждавшийся — паровая яхта (или, в наши дни, на атомной тяге). Представьте: Вы, как Жуль [sic] Верн или Мопассан (или хоть Леонид Андреев), зарабатываете своим глаголом столько, что, купив порядочный стальной дредноут, еще и команду нанимаете: капитана, боцмана, матросов; зарплату им ежемесячную… нет, что за низость! — ежегодную платите. Вот тогда, уверяю Вас, Вы бы знали всем своим существом, что Вы нужны человечеству… а значит, и себе были бы нужны больше. Опоздали мы с Вами, вот что. Викторианский писатель был богаче короля, не говорю уж: свободнее.

Дорогой Геня, я разболтался. Закругляюсь. Надеюсь, моя болтливость не помещает Вам ответить на мои вопросы.

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 5 August 2010 at 10:44
Subject: Re: опять паровая яхта

Вы упорно пишете «Жуль Верн», маленькое детское хулиганство. Правда, не совсем грамотное (может быть, намеренно?) Беднягу звали не Joules, а Jules. Да и жуликом он, насколько мне известно, не был.

Я нашёл Ваш новый сайт, увидел среди прочих славных имён и своё имя, но прочесть не успел: объят какой-то безосновательной суматохой. А вечером всегда одно и то же: устал, но в постель идти рано; читать невозможно; телеглядеть скучно; единственная услада — музыка. Был когда-то посредственный роман Франсуазы Саган «Любите ли вы Брамса?» Любите ли Вы музыку, Юра?

Вы хотите тиснуть мои письма или что-то в этом роде — что за вопрос. Распоряжайтесь моими текстами как Вам заблагорассудится. Это же касается, я думаю, и редакционных писем покойного Кронида Любарского, хотя я ими не распоряжаюсь. Он был трудным человеком. Между прочим, был такой случай: один журналист пожелал (в Москве, через несколько лет после смерти Кронида) взять интервью о моей жизни за границей и нашем, к тому времени уже прекратившемся журнале «Страна и Мир». Я имел неосторожность упомянуть о том, что мой коллега не пользовался симпатией в тогдашнем русском Зарубежье, почти со всеми был в ссоре. Произошёл скандал, вдова Кронида и ещё кто-то в Москве хотели меня привлечь к суду.

Насчёт того, что «викторианский писатель был богаче короля», — кто как. Вспомните хотя Вирждинию Вульф: она не бедствовала, но до короля (как и всем участникам кружка Блумсбери) было не близко. Или Джойс. Или французские «прóклятые поэты». Или... да о чём толковать.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 5 August 2010 at 09:57
Subject: Re: опять паровая яхта

Дорогой Геня, спасибо за отклик и разрешение [напечатать его письма вместе с моими, — Ю. К.]. Нет ли у Вас адреса вдовы Кронида [Любарского]?

Что до Жуля-Жюля, то, сами знаете, «не разбойничать нельзя», и без грамматической ошибки язык я русский (он писал: руский) не люблю. Всё дело в том, что Вы — еврей, то есть ученый, а я — к моему прискорбию — русский, то есть хулиган. И разве по-русски мыслим этот звук жю? Так что зовите меня просто Жуль.

Я собираюсь в Питер. Там осталось что-то около трёхсот экземпляров моей нетленки [книги моих избранных стихов Сосредоточимся на несомненном и книги моей публицистики Усама Велимирович и другие фельетоны], которые негде хранить. Люди жалуются. Нужно пойти им навстречу. Заодно выясним, горит ли в огне и тонет ли в воде моё бессмертное слово. ^{{ДНЛ Без шуток: собираюсь сжечь или утопить, потому что сколько можно? Надоело. ^ДНЛ}}

^{{ДНЛ Что до судебного преследования, то у московитов это мания какая-то — с тех пор, как их рубль налился нефтью, и неправедные деньги стали им давить на психику. Невероятно смешно! Грозят судом из страны, где исторически никогда не было суда независимого и справедливого. Мне угрожали дважды, оба раза тоже вдовы. Первый раз — вдова одного забытого поэта, чьи стихи я прочитал на волнах Би-Би-Си, сопроводив их коротеньким предисловием с неточностями; например, сказал, что он писал диссертацию по Достоевскому, а он таковой не писал; за это — под суд и к расстрелу, а ещё правильнее на гильотину. Второй случай Вам известен. После моей статейки в Вашем с Кронидом Любарским журнале Страна и мир Лидия Чуковская, тоже-писательница, грозила судить меня за публикацию догадки о гибели Цезаря Вольпе, догадки не подтверждённой и не опровергнутой, но известной решительно всем в литературном мире, существовавшей в устной традиции десятилетиями. Это другой пунктик московитов: они всем сердцем верят, что одни животные гораздо равнее других; что «писателям» позволительно знать больше, чем «читателям». Скобари, ей-богу! ^ДНЛ}}

^{{ДНЛДа, Геня: я люблю музыку, а сифилизор вовсе не смотрю, разве что уимблдонский теннис раз в год. ^ДНЛ}}

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 5 August 2010 at 12:18
Subject: Re: опять паровая яхта

Адрес Галины Саловой (вдовы К. Любарского) мне неизвестен.

Возвращайтесь из Питера живым и невредимым.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 5 August 2010 at 11:28
Subject: Re: опять паровая яхта

> Возвращайтесь из Питера живым и невредимым.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 27 December 2010 at 10:02
Subject: с наступающим

Дорогой Геня, с наступающим Вас Новым Годом! Пусть он будет для Вас лучше уходящего. Что у Вас нового? У нас -- без больших перемен. В Денвере, штат Колорадо, вышла моя антисемитская книжка, читанная вами в рукописи; в остальном всё по-старому.

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 27 December 2010 at 15:38
Subject: Re: с наступающим

Дорогой Юра, рад получить от Вас весточку. Что пожелать Вам и Тане в наступающем 2011 году? (Мистика цифр: обе половины новой даты — одинаковая сумма чисел.) Мужества, выдержки, работоспособности. Пишите стихи. Пишите прозу: в отличие от поэзии, она не нуждается во вдохновении; проза — это только труд.

Я очень жалел, увидев в интернете несколько времени назад, что Вы ликвидировали Ваш сайт, ведь я привык заглядывать в него то и дело. К счастью, вы учредили новый, но отчего же «временный»?

Я живу тоже по старому. Пытался сочинять кое-что новое, но оно оказывается почти всегда перепевом старого. Главным же образом занимался собранием сочинений, предпринятым по инициативе известного Вам издательства «Алетейя». Вышло несколько томов, ещё два должны появиться, если издатель не прогорит, в близящемся году.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 27 December 2010 at 17:08
Subject: где и Вы присутствуете

> Я очень жалел, увидев в интернете несколько времени назад, что Вы ликвидировали Ваш сайт, ведь я привык заглядывать в него то и дело. К счастью, вы учредили новый, но отчего же «временный»?

— Ах, Геня, всё в этой жизни временно! Как говорил мой приятель: жизнь еврея — явление временное и вредное. Чудная аллитерация, не правда ли? Новый сайт существует с 9 апреля; все, кто ко мне обратился, получили его адрес, зато я теперь знаю своих читателей по именам. Вчера я открыл этот новый сайт всем — через старый, куда, Вы не поверите, и сейчас не зарастает народная тропа. Временный (если серьезно) он потому, что я давно хочу перенести свой сайт (его физическое нахождение) в приличную страну; всё собираюсь раскошелиться на это… да теперь уж и не знаю, стоит ли. Нового на новом сайте немного: только в отделе переписки, где и Вы присутствуете, да еще — в архиве, где собираю старые немагистральные сочинения и сочинения незаконченные (как у Косьмы Пруткова, у меня их много).

> занимался собранием сочинений, предпринятым по инициативе известного Вам издательства «Алетейя».

— Да-да, известного, но со мною они поступили не слишком вежливо. Я теперь решил в России книг не издавать — так эта страна мне омерзительна; о журнальных публикациях уж и не говорю; а издательские мои планы связаны только с письмами и воспоминаниями… Кстати или некстати: сейчас пытаюсь пристроить мою переписку с Лосевым 1980-х — и люди шарахаются! Сперва — взрыв интереса, потом долгое молчание, которого я не нарушаю. Так вышло с американским журналом Стороны света; потом с датским Новым берегом [напечатана в №30, 2010, журнала Новый берег (Дания) и в №17, 2011, журнала Время и место (Нью-Йорок, США]… Осталось попробовать два места, оба затхлых: Вторую навигацию и Таллинн. Если там не возьмут, моя лавочка закрыта полностью.

> Вышло несколько томов, ещё два должны появиться, если издатель не прогорит,

— От всего сердца желаю Вам удачи в этом предприятии. Пусть Новый Гад будет менее ядовит, чем старый.

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 9 March 2011 at 13:11
Subject: pros´ba

Дорогой Юра, решаюсь обратиться к Вам с просьбой. Я занимаюсь собранием моих сочинений, которое предприняла питерская "Алетейя". Отважная затея. Разрешите мне в качестве заключения к последнему (8-му) тому поместить Вашу статью "Писатель земли Русской", которая была напечатана в "Зарубежных записках". К сожалению, ни автору статьи, ни сочинителю этих томов гонорар не обещан.

Надеюсь, у Вас все более или менее благополучно. Ваш ГФ.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 9 March 2011 at 22:12
Subject: За честь почту Re: pros´ba

Ах, дорогой Геня, что за вопрос! За честь почту, не то что разрешаю. Только «русской» у меня не с прописной буквы, а со строчной; надеюсь, это опечатка. Гонораров не надо; гусары, сами знаете, денег не беруть. Но если мне пришлют на вычитку, худо не будет. Щюголь [редакторша журнала Лариса Щеголь] там что-то поправляла в последний момент, на что я с трудом согласился, а уж как она напечатала, не знаю: не читал. Никогда не читаю себя оттиснутого.

> Надеюсь, у Вас все более или менее благополучно.

— Спасибо, примерно так. Пятнадцатого марта я тут выступаю в местном пушкинском клубе — в последний раз в этой жизни. Буду объяснять людЯм, почему русская литература из великой стала ничтожной. The decline and fall of Russian Derevyassian. В последний раз в последний пляс пустился Макферсон. Если выживу, 30 марта отправлюсь в Денвер, штат Колорадо, где у меня книжка вышла (В иудейской пустыне) и где у меня двоюродная сестра живет. Если оттуда вернусь (7 апреля), то 25 апреля убуду в Израиль на три недели. А уж если оттуда вернусь, то — к вам. Вы гостей принимаете?

From: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
To: Yuri Kolker <***@gmail.com>
Sent: 10 March 2011 at 11:01
Subject: Re: За честь почту Re: pros´ba

Юра, дорогой, большое спасибо. Конечно, я пришлю Вам верстку для вычитки [ничего прислано не было]; правда, это будет еще нескоро. Приезжайте ко мне с Таней, погуляем по окрестностям, съездим на мюнхенский рынок за любимой Вами каменной колбасой, посидим, выпьем чего-нибудь хорошего, обсудим decline and fall русской словесности. Сообщите, когда Вам будет удобней пожаловать. А пока — удачи, здоровья и душевного покоя. Сердечно обнимаю, Ваш Г.

From: Yuri Kolker <***@gmail.com>
To: Boris Chasanow <*****@gmx.de>
Sent: 10 March 2011 at 12:14
Subject: рашн деревяшн

Спасибо за приглашение, дорогой Геня. Очень надеюсь повидаться с Вами в этом году. Давно мечтаю, а теперь твердо надеюсь. [Поездка не состоялась.] Между прочим, если у Вас есть досуг, можете бросить взгляд на эту мою лекцию (только не считайте это обязаловкой). Я написал текст, но собираюсь импровизировать вокруг него, а текст где-нибудь напечатаю.

2010,
Боремвуд, Хартфордшир // Мюнхен, Бавария;
помещено в сеть 10 февраля 2015

Юрий Колкер

ДРАЗНЮ НЕМЕЙСКОГО ЛЬВА

ИЗ ЭЛЕКТРОННОЙ ПЕРЕПИСКИ С БОРИСОМ ХАЗАНОВЫМ

(2010–2011)