Что меморандум написан 14 декабря, случайность, намёка не содержащая, впрочем, и тогда уже, в 1982 году, мною отмеченная. Специально дату я не подбирал; не до того было. Просто в этот день, во вторник 14 декабря 1982 года, явился ко мне, в мою трущобную коммуналку по адресу улица Воинова 7-20, один из предводителей ленинградского еврейского отказничества Яков Городецкий и сказал буквально следующее: «Значит, так. Меня берут на этой неделе, а тебя — на следующей».
Берут означало арестовывают за антисоветскую деятельность. Арест мне полагался за несколько прегрешений: в первую очередь за участие (в числе многих) в основании Ленинградского общества по изучению еврейской культуры, законного, но властями разогнанного, и за подготовку первых выпусков машинописного Ленинградского еврейского альманаха (ЛЕА); а во вторую очередь, можно допустить, за деятельное участие в ленинградском литературном самиздате, в частности, за антологию ленинградской неподцензурной поэзии Острова, где я один из четырех редакторов-составителей, и за мой труд, выполненный практически в одиночестве: за комментированный двухтомник Владислава Ходасевича, разошедшийся в 1982 году в машинописи и вскоре изданный типографским способом в Париже…
…Можно, при некоторой фантазии, допустить и обратное: что мой очерк жизни и творчества Ходасевича, проникнутый верой в Россию и любовью к русской культуре, но политически нейтральный, твердящий только о культурном помрачении большевизма, на долгую секунду рассеял внимание литературоведов в штатском из Большого дома на Литейном и этим смягчил мою участь. Вдруг мною занимались не в одном, а в двух отделах этого почтенного учреждения? С евреями разговор был один, с русскими поэтами другой. И даже больше: служители охранки в эти годы уже Льва Гумилева прочли; из интернационалистов они на глазах становидись почвенниками и русопятами — и в этом отношении смыкались с русопятами и почвенниками из диссидентов… Так или иначе меня не тронули в декабре 1982 года и в 1983 году, а в середине 1984 года — после пяти отказов в течение долгих четырёх лет и письма с требованием свободы репатриации — даже отпустили в эмиграцию.
Отпечатав меморандум в нескольких экземплярах, я раздал копии людям, которые, по моим представлениям, могли обнародовать его в случае моего ареста. Твёрдо помню только одного из этих людей: поэтессу Тамару Буковскую. Помню потому, что упоминание в тексте меморандума еврейских дел явно ей не понравилось: вызвало на лице этой умной и талантливой женщины тень недоумения и неудовольствия. Русские, евреи, татары — все должны были служить будущей свободной от большевиков небесной России, ей и только ей: таков был общий настрой в полуподпольных литературных кругах. Мне самому, не скрою, эта мечтаемая небесная Россия была тогда несравненно ближе небесного Иерусалима, не говоря уже о земном, совершенно неведомом. О еврейской культуре и традиции я в ту пору имел самое поверхностное представление.
Меморандум, при всей его наивности, был мне необходим: он был утешителен. Никто не знает, как поведёт себя в застенках, но одно я знал твёрдо: литературоведов в штатском невозможно переиграть в их элементе, они сломают кого угодно, я же не герой, не борец, не трибун, а скорее затворник и мечтатель. Перед глазами был недавний пример очень достойного человека из нашего круга, моего товарища, прямо боровшегося с советской властью. Схваченный кагебэшниками, он публично покаялся по телевизору, а ведь знал, на что шёл, и отвечал только за себя, у него на руках не было, как у меня, больной жены и восьмилетней дочери, тоже с хроническим заболеванием. Я подстилал соломку, чтобы шмякнуться не так больно, как он.
А наивность моя простиралась далеко. Прошли годы, прежде чем я спросил себя: отчего, собственно, я тогда сразу не послал письмо за границу, моим зарубежным друзьям? Ведь при этом меморандум немедленно попал бы в руки тех, кого он должен был остеречь от применения по отношению ко мне пыток. Нужно ли напоминать, что письма перлюстрировались? О том же, как обошлись бы с меморандумом мои ленинградские друзья и знакомые в случае моего ареста, мне очень бы следовало тогда призадуматься и не слишком уж верить в их непременное благородство.
Ю. К.
18 августа 2014,
Боремвуд, Хартфордшир
МЕМОРАНДУМ
По дошедшим до меня сведениям мне и некоторым моим близким друзьям, связанным со мной общностью культурных и духовных интересов, угрожает арест по обвинению в антисоветской деятельности. В связи с этим заявляю следующее. Будучи по роду своих (внеслужебных) занятий ученым и русским литератором, а по крови, культурной и религиозной ориентации последних лет — евреем, я никогда не занимался антисоветской и вообще какой бы то ни было политической деятельностью и сознательно не сближался с людьми, причастными к политике. Поэтому впредь любые мои показания, данные в качестве свидетеля или обвиняемого и признающие мое или моих друзей участие во всех формах антисоветской деятельности, объявляю недействительными. Эти показания могут быть только вынужденными и означать применение ко мне незаконных, насильственных методов ведения допроса и следствия, физических или нравственных истязаний. Сказанное относится и к показаниям, которые могут быть даны мною собственноручно. (По прочим, кроме вышеупомянутых, пунктам объявляю недействительными вообще все мои будущие показания, кроме собственноручных.)
Настоящий меморандум вызван систематическими угрозами и запугиваниями со стороны КГБ в адрес ленинградских евреев, единственная вина которых состоит в том, что они хотят остаться евреями, т. е. изучать историю и язык своего народа, знать его культуру, религию и традиции и следовать им в своей повседневной жизни.
14 декабря 1982,
Ленинград
Юрий Колкер
+++++++++++++++++++++++++++++++++
Юрий Иосифович Колкер
[улица] Воинова 7 кв 20
Ленинград 191187
С С С Р
14 декабря 1982,
Ленинград;
помещено в сеть 17 января 2012
