В 1981 году я был страстно увлечён Ходасевичем, собирал его стихи, писал о нём длинное сочинение, где, полный веры и надежды, на любимых стихах выговаривал мою эстетику, мою мечту, мечту всей моей жизни: о возрождении русской поэзии, а с нею и страны, о «России новой, но великой». Ходасевич был в ту пору под запретом, сведения о его жизни приходилось добывать из-под земли, собирать по крохам. Особенно темны были те семнадцать лет, что он прожил в эмиграции.
Случай дал мне в руки, притом всего на несколько дней, книгу Зинаиды Шаховской Отражения, изданную в Париже в 1975 году, — ее воспоминания о встречах с писателями первой русской эмиграции, об окружении Ходасевича и о нём самом. В 1981 году за такое чтение в ГУЛАГ уже не бросали, но всё-таки это было запретное и небезопасное чтение, умственная контрабанда, что увеличивало цену книге. Для меня, впрочем, книга эта и так была бесценна. Я поверил Зинаиде Шаховской сразу, поверил каждому ее слову, даже увлёкся ею, хоть и совсем по-другому, чем Ходасевичем: увидел в ней не писателя, а большого человека. Что Шаховская писатель не из первых, что мысль её часто неглубока, а русский язык для нее уже второй — всё это было слишком очевидно и столь же несущественно: Шаховская была для меня очевидец и участник, «свидетель падшей славы», герой. Она ребёнком наблюдала зверства большевиков и сама чудом уцелела; она жила в Париже в годы парижской ноты, лично знала Ходасевича, Бунина, Адамовича, Цветаеву, Набокова, Черниховского; она боролась с нацистами в Бельгии и во Франции, она вела радиопередачи из Лондона, города прифронтового, который бомбили беспощаднее, чем Ленинград. Весь XX век вошел в ее судьбу, и она в моих глазах выражала этот век сильнее, вернее и чище, чем любой ее ровесник в Совдепии: ведь большевизм ни на минуту не затронул ее, не исказил ее внутреннего облика.
И не только этим была мне Шаховская драгоценна. Носительница исторической фамилии, она сообщила моей жизни дыхание XIX века, приблизила Россию Пушкина, которую не я один в подлые советские годы лелеял в душе как несбыточную мечту, как прообраз России небесной. С Шаховской, через неё, человеческое расстояние между мною и Пушкиным (то самое, пресловутые ступени размежевания, degrees of separation) сокращалось до трёх человек: Шаховская, природная русская аристократка, знала людей, родившихся при жизни Пушкина в окружении Пушкина, а те, через своих старших, если не лично, знали Пушкина. В этом уже присутствовало нечто невероятное, нечто чудесное. Тут нужно сказать без обиняков, что чудо — в том месте в то время — было насущной необходимостью; выжить в Совдепии эпохи ее подыхания, не задохнуться от застоялой лжи, пошлости и провинциальности этой гадостной страны можно было только чудом. Не удивительно поэтому, что первое ответное письмо Шаховской ко мне, письмо из Парижа в Ленинград, я воспринял как первую весть с родины, как письмо из России на чужбину.
Этим чудом и определилось раз и навсегда моё отношение к Шаховской: отношение сыновнее. Благодарность и почтительность составили его сердцевину, его сущность… Но разве, войдя в возраст, я не видел недостатков моей родной матери? Разве я, говоря по совести, решился бы назвать ее человеком хорошо образованным или очень умным? Я ее любил такою, какою застал в моём младенчестве: обыкновенной, заурядной, но чудесной, потому что моей. Вижу тех из моих друзей и знакомых, кто всегда пожимал плечами или криво улыбался, стоило мне при них упомянуть о Шаховской, и говорю им в сотый раз: да-да, вы правы, я и сам ни на минуту не заблуждался по поводу вашей правоты, но оставьте мне мою сыновнюю неправоту; это другая правота, другая правда, идущая от сердца, не от ума.
Адрес Шаховской тоже попал ко мне случайно и ни с какой реальностью в моём сознании поначалу соотнесён не был; это была абстракция, набор отвлечённых значков; улица Фарадея дом 16, 17-й аррондисман Парижа. Потому-то я и был так смел. Четвертого марта 1981 года я написал Шаховской моё первое письмо, будучи совершенно уверен, что оно не дойдёт. Дальше шла такая логика: если письмо всё же каким-то чудом дойдёт, проскользнёт через непременную перлюстрацию (полудохлый большевизм потерял когти), то Шаховская не ответит на него; кто я такой, чтобы ей браться за перо? Если Шаховская ответит, то ответное письмо не дойдёт; полудохлый большевизм хоть и потерял когти, да не потерял своей мелочной сущности, не упускал случая напакостить, где только можно. И что же? Ответ Шаховской, датированный 20 марта 1981 года, был у меня в руках в начале апреля 1981 года — в затхлом, безнадежно провинциальном Ленинграде (не в отличие от Москвы, конечно; Москва была ещё в тысячу раз провинциальнее). Чудо! … Мог ли я тогда вообразить, что через пять лет увижу Зинаиду Алексеевну, и не где-нибудь, а у неё дома, на улице Фарадея? Мог ли думать, что наша переписка продлится 17 лет (ровно столько, сколько Ходасевичу было отпущено прожить в эмиграции)? И что еще через 17 лет я соберу эту переписку и внимательно перечитаю ее, делая удивительные для меня открытия по ходу чтения, — ведь я, конечно, ни одного письма из этой коллекции выбросить не мог, а нужно и то признать, что при получении этих писем, и притом целые десятилетия, — и в Ленинграде, и в Иерусалиме, и в Британии, — мне, выбивавшемуся из сил, чтобы подневольным трудом прокормить себя и близких, читать их должным образом и думать над ними как следует — было просто некогда …
После первого письма Шаховской чудеса в моей жизни пошли косяком. Вопреки всякому вероятию мне удалось вырваться из Совдепии в 1984 году. Ехать я мог в ту пору куда угодно; поехал — в Израиль. В местах более благополучных меня ждали друзья, правительственные льготы, помощь от общин, даже — готовое рабочее место и снятое жильё, а в Израиле никто меня не ждал, да сверх того я, восхищаясь сионизмом, этой возвышенной и поэтической мечтой (я ею и по сей день восхищаюсь), сам сионистом не был, открыто называл себя толстовцем. В Израиль меня привела старомодная причуда: совесть. Большевики говорили: не выпускаем евреев, потому что они едут мимо, а я сказал в ответ: не предам оставшихся отказников; еду не за благополучием, а за свободой; буду с теми, кому хуже; чистая совесть — лучшая из свобод.
Шаховская была в числе немногих, кто понял это моё душевное движение. Поняла она и мою двойственность, мой внутренний раскол: впитанную с молоком матери русскость, с которой я не пожелал расстаться даже в Израиле (полюбившемся мне навсегда), и жертвенное, вызванное подлой советской действительностью назывное еврейство, простиравшееся до готовности умереть за Израиль и евреев. Когда же Шаховская основательно прочла мои стихи (до этого читала не очень внимательно), мою первую книгу в типографском исполнении, то поняла и другую, но, в сущности, родственную черту: «…при личном общении мне стало совсем понятно Ваше, сказала бы, жертвенное, увлечение Ходасевичем», пишет она ко мне в Иерусалим 22 января 1986 года.
Советский Союз основательно забыт, что и слава богу. Кто там не был, — кто не был там евреем или, что ещё хуже, русским, подозреваемым в еврействе, — не поймёт природы тамошнего антисемитизма, всенародного и вместе с тем тайного, необъявленного, подлого антисемитизма исподтишка, который, в некотором роде, хуже антисемитизма открытого. Шаховская, приходится признать, тоже не понимала его. Она представляла собою культурный Запад и культурную Россию, высокую, настоящую Россию, теперь утраченную, когда писала мне в Ленинград 20 июля 1982 года: «Мы разницу этническую не делаем — когда дело касается русской культуры — хочу Вас в этом уверить».
Эти слова, помню, стали для меня глотком родниковой воды в пустыне. Не смешно ли? Сейчас, в XXI веке, понять меня тогдашнего тоже нельзя: никто больше не мешает еврею гордиться тем, что он еврей, никто не нашёптывает ему: стыдись своих предков. Нигде этого нет, даже в той стране, часто меняющей имена, которую я родиной больше не называю. Но это было. Большевизм три поколения людей воспитал в мысли, что своего еврейства человеку следует стыдиться, скрывать его как тайный врождённый порок, прикрывать его, сколько есть сил, приверженностью русской культуре, служением ей, притом непременно на вторых ролях, без мысли о первых. И вот Шаховская говорит мне: первые роли для человека с неблагозвучной для русского уха фамилией тоже не закрыты. Говорит она это косвенно и в своих сочинениях, в выгодном свете противопоставляя Пастернака Набокову. Она говорит мне то, чего не сказала, хоть и должна была сказать, родная мать.
Теперь послушаем тех, кто считал Шаховскую антисемиткой. Странно вымолвить, но и в их словах есть доля правды. Еврейский вопрос Шаховская понимала как истинная христианка: несть ни эллина, ни иудея; евреи такие же, как все; избранный народ — христиане; тем самым все противоречия сняты… Слава Богу! Лучшего не надо, ведь так? При таком подходе нет ни черты оседлости, ни процентной нормы на образование, ни Треблинки. Но некоторый осадок всё-таки есть. Слова апостола поняты без их контекста, точнее, в их обратном контексте. Павел, выращенный в вере в избранничество евреев, своими словами возвышает эллина до иудея, не наоборот. А в моё время в моём месте было именно обратное. Еврей, не принимающий христианства, хуже русского атеиста: он упорствует в неправде. Якут или туркмен тоже упорствуют, но на них можно смотреть как на младших братьев, еврей же, с апостолами и пророками за плечами, ни при каком раскладе младшим братом не кажется, он явно старший, и это тревожит, — отсюда отталкивание. Выходит, что верующий христианин не может не чувствовать некоторого отталкивания от еврея, не может не быть в этом смысле чуть-чуть антисемитом. Этого рода антисемитизм, который можно назвать переупрощением еврейского вопроса, — да, он у Шаховской был. Да и у кого из христиан его не было?
Переупрощение, впрочем, возможно и с другой стороны. Антисемиткой назвала Шаховскую Вера Евсеевна Набокова, жена писателя. С этого обвинения начинается ссора Набокова и Шаховской, до 1939 года друживших. Есть ли в словах Набоковой правда? Шаховская, в книге своих воспоминаний Une Enfance (это название — вот ее русский! — она переводит дословно: как Одно детство), рассказывает о жестокой еврейке-комиссаре, велевшей на ее глазах низачто расстрелять двух мальчишек-кадетов. Следовало ли писательнице умолчать о национальности комиссарши, написать только: кожаная куртка, револьвер? Ведь, надо полагать, именно так рассуждала Вера Набокова. Шаховская возражает Набоковой: «в моей книге существуют русские убийцы и предатели» (В поисках Набокова). Возражений Набоковой не знаем, но они могли быть такими: русских убийц вы называете по фамилиям или, во всяком случае, не пишете: русский-комиссар, а тут написали: еврейка. Шаховская могла бы возразить так: мне, наблюдательнице, было одиннадцать лет; я запомнила то, что бросилось в глаза: еврейка, кожаная куртка, револьвер. Будь комиссар латыш, я бы написала: латыш. Сама Шаховская возражает тоже убедительно: «было бы малодушием с моей стороны свидетельствовать о виденном с оглядкой — на кого бы то ни было» (В поисках Набокова).
Я в этом споре на стороне Шаховской. Она-то, в отличие от русско-советских антисемитов, знает не понаслышке, что среди тех, кто боролся с большевизмом, евреев было больше, чем среди большевиков. Она видит евреев во множестве в русской эмиграции, дружит с ними, отмечает щедрость тех из них, кто не всё своё достояние потерял с Россией, даже, хоть и невольно, противопоставляет эту щедрость евреев скаредности состоятельных русских эмигрантов. Вот и на отъезд Набоковых в Америку деньги Борис Зайцев и Марк Алданов собирали, «объезжая богатых евреев». Может, Шаховской следовало написать: «богатых эмигрантов»?
Если Шаховская антисемитка, то в одном-единственном смысле: она не с евреями. Жестокая правда состоит в том, что все неевреи делятся на антисемитов и филосемитов; середины нет; или, во всяком случае, русская культура такой середины не выработала. Евреи, по замечанию английского виконта Самюэля Герберта (1870-1963), «такие же люди, как все, только ещё больше такие»: иначе говоря, другие… то есть, какой смысл в эти слова ни вложи, хвалу или хулу, избранные, — избранничество ведь может означать и проклятие… До Герберта примерно то же говорил Эрнст Ренан (1823-1892), мыслитель-атеист, которого, справедливо или нет, называют антисемитом: человеческие качества, всеми народами осуждаемые или превозносимые, в евреях выражены особенно рельефно. История евреев тоже такая же, как у многих других исторически неблагополучных народов, но в чём-то всё же чуть-чуть больше такая. В начале ее видим чудо: Библию, в XX веке — другое чудо: возрождение государственности после двух тысяч лет бездомности. Второго подобного примера не вижу.
Но если эти рассуждения не вовсе абсурдны; если каждому живущему евреи — свои или чужие, то ведь и Веру Набокову, без чрезмерного насилия над логикой, можно причислить к антисемитам. Разве она с евреями не только на словах?
Книгу Шаховской В поисках Набокова я тоже прочёл в Ленинграде в 1981 году… точнее, не прочёл, не дочитал; отложил. Впечатление она произвела на меня совсем не то, что Отражения, а прямо противоположное. Всё в этой книге мне не понравилось. Русский язык Шаховской (видел я при чтении) беден, местами неправилен, лишен пластичности, ее отрывочная, рассеянная мысль оставляет меня полуголодным…
Но ведь всё то же я видел и при чтении Отражений! Что изменилось? В чём было дело при чтении книги о Набокове? Скажем без обиняков: в моей несамостоятельности. Мне, как и многим тогда в Совдепии, импонировала слава Набокова, мне нравился его земной путь. Шутка ли! Человек трижды утёр нос большевикам: показал, что русский человек преспокойно обходится без пресловутой родины (это слово большевики не случайно с такой истерической настойчивостью заставляли нас писать с прописной); показал, что русский писатель может оставаться русским писателем даже без русского языка… третий кукиш — что сам большевизм есть отвратительная ложь — можно почти и не упоминать, он был к этому времени для всех в Совдепии расхожим общим местом, всем понятным по умолчанию, — но по своему значению он вовсе не был мал.
Короче говоря, в моём отношении к Набокову я оказался со всеми, как все; оказался конформистом. Набоковым полагалось только восхищаться — и я восхищался, хоть и с поправкой: восхищался прозой, не стихами. В стихах его слишком уж ясны были слабости, из которых главная та, что это был голос из хора; Набокову слишком уж явственно не хватало терпкого своеобразия Ходасевича… Но всё же несколько стихов запали мне в душу раз и навсегда, — вот они:
|
Зоил (пройдоха величавый, корыстью занятый одной) и литератор площадной (тревожный арендатор славы) меня боятся потому, что зол я, холоден и весел, что не служу я никому, что жизнь и честь мою я взвесил на пушкинских весах, и честь осмеливаюсь предпочесть. |
Восхищаюсь этими стихами и сейчас. Привожу их по памяти, справиться с источниками не хочу, источники, чего доброго, соврут при их теперешнем состоянии, а я вряд ли много переврал… дорожу восхищением, пронесённым через целую жизнь, боюсь расплескать…
Можно быть русским писателем без России: вот в чём состояло драгоценное и грандиозное открытие Набокова, сейчас понятное каждому. Оно в ту пору для меня отметало критику в адрес Набокова. Что Бунин это же самое открытие сделал, было не столь очевидно, ведь он продолжал поприще, начатое в России, а Набоков вовсе без России обошёлся, целиком возник и состоялся в эмиграции… Как, должно быть, занятно, если не прямо смешно, было бы прочесть эти мои самоочевидные находки человеку англоязычному! Разве писателю нужна родина?!
Понятно, что, при таком моём подходе к Набокову, в критике Шаховской мне чудилась неправильность, чуть ли не посягательство на общее наше достояние, чуть ли не святотатство. Да и средства ее литературные — разве они были сопоставимы со средствами Набокова? Это же день и ночь!
С тех пор прошли десятилетия. Перед Набоковым-прозаиком я прежнего восхищения не испытываю, место ему отвожу не рядом с Буниным, а рядом с Булгаковым, — зато книгу Шаховской В поисках Набокова я, наконец, дочитал до конца — и теперь дорожу ею, верю в ней всему, каждому слову: в точности, как в Отражениях. Зависти, предвзятости, недобросовестности, не говорю уж обиды — нет в ней и тени. Критиковать по совести мы вольны и тех, кто талантливее нас. Книга написана именно по совести, по велению совести, этим и драгоценна, не говоря уж о том, что она — честное свидетельство современника и зоркого наблюдателя, некогда бывшего другом Набокова. Наоборот, то, что пишет о книге Шаховской Саймон Карлинский (в статье, полученной мною от Шаховской в 1997 году), — «оскорбительная и лживая книга», «своей трактовкой Набокова и своими нападками ad feminam на его жену Веру эта книга граничит с диффамацией», — постыдная чепуха, прямая ложь, низость и клевета, с помощью которой барон от набоковедения хочет защитить свои тучные угодья.
Права Шаховская и в главном, чего я, пожалуй, вовсе не услышал — не смог и не захотел услышать — в 1981 году: Набоков-прозаик, и русский, и английский, знаменует собою уход от высокого русского романа XIX века; в этом Набокове, если угодно, измена высокому русскому роману. Но есть тут и другое: следование духу времени, божеству языческому, поклонение которому прекратится только с прекращением человечества. Шаховская не видит, что к прежнему возврата нет; говорит о холодности Набокова, о нехватке у него человеческого тепла в жизни и в сочинениях, а ещё одну мысль, для нее главную, вполне и до конца не выговаривает: она не верит, что высокий русский роман, с его правдоискательством и богоискательством, возможен без христианства, без веры и любви.
Сейчас я знаю всем сердцем: роман как высокий жанр умер. Веками и тысячелетиями он считался жанром низким — до Диккенса и Стендаля, до Толстого и Достоевского. Считался совершенно оправданно: главное в романе был его повествовательный — развлекательный — элемент. Не напоминайте мне Принцессу Клевскую; было и это, да на периферии… многие высокие вещи творились веками на периферии, не на виду; общего определения романа такие исключения не затрагивают: роман был обращен к среднему — посредственному — читателю; он был чтением посредственным, убивающим скуку, не возвышавшим душу.
Не новость и то, что именно вознесло русский роман XIX века: писатель взял на себя работу, писательству вообще несвойственную: стал совестью общества, где совести не хватало. Живого, творческого богословия, живого законотворчества, в стране не доставало веками, — не говорим уже о нравственной немощи церкви, о нравственной и профессиональной немощи юрисдикции, — вот и пришлось взяться за дело дилетантам.
Потом, и, кажется, некстати, нас ещё научили произносить учёное слово полифония. Все мы этому звонкому слову так обрадовались, что скоро забыли, о чём шла речь. Речь же шла о самом простом: талантливый прозаик в XIX веке научился сильнее, чем прежде, вживаться в своего героя, сопереживать ему не только на словах, а всем сердцем, перевоплощаться в него («Эмма это я» у Флобера), — только и всего. Продиктовано это движение было чувствами не новыми, наоборот, старинными, исконными, которые, однако, прежде не бывали путеводной звездой прозы, а тут оказались пережитыми с новой силой: совестью и любовью. Шаховская подразумевает: любовью христианской. Только христианская любовь сделала роман из низкого жанра высоким, — так я продолжаю ее мысль, но соглашаюсь с нею лишь отчасти: только в христианскую эпоху, этот факт нельзя не признать, мы видим возвышение романа, позднее возвышение и по времени совсем недолгое; а вопрос, почему это случилось в XIX веке, когда Герцен предрекал, что рясу скоро можно будет увидеть только в музее, для меня остаётся открытым.
Теперь возьмём пресловутую Лолиту: что в ней от разговора о главном в человеческой жизни, от богоискательства, от того, что сделало Толстого и Достоевского пророками? Или, если нам так удобнее, что в ней полифонического? Это ладно скроенная криминальная и скандальная история, где, можно допустить, автор только главному герою сопереживает всем сердцем, но, конечно, не может заставить сопереживать ему читателя, не страдающего влечением к девочкам-подросткам, — не страдающего этим извращением, потому что это — извращение. Конечно, и отталкивающе-противное может быть интересным, занимательным, мастерски написанным, — но мы приходим к тому, что уже было: к занимательности… и отчего же нам тогда читать? не лучше ли будет смотреть голливудский фильм, особенно с погоней, не занимательнее ли он любого романа, пусть и мастерски написанного, густо-метафорического?
Набоков очень не любил Достоевского, называл его детективным писателем (на самом деле, конечно, Набоков не любил его за язык, который, что и говорить, очень можно, а пожалуй, и нельзя не счесть умопомрачительным, чуждым всякому изяществу; да еще за то не любил, что Достоевский горожанин до мозга костей, иву от вербы не отличит), — но разве Лолита не криминальная история? Разве в беллетристике это не самое простое, не самое верное, не самое дешевое: описать преступление? Успех гарантирован, в том числе и денежный, — успех, конечно, у публики самой посредственной, видящей в романе развлекательное чтение.
Шаховская права: с Набоковым, у Набокова — высокий русский роман умер. Да и Набоков американского периода — писатель американский, не русский. Нет прежнего русского писателя, конечно, и в Совдепии, нет его к середине XX века и на Западе.
Разумеется, тут можно и то сказать, что всему живому свой срок. Роман вернулся туда, откуда вышел: к Петронию, к занимательному, подчас и увлекательному пространному рассказу. Где, конечно, ему и место.
Если же кто-либо выставит в качестве возражения против моих доводов мастерство Набокова, а в этом мастерстве — его несомненную виртуозность композиционную и стилистическую, то ему скажу: Агата Кристи по части мастерства не уступает величайшим писателям всех времён и народов, буквально никому, ни даже самому Томасу Манну или хоть Прусту, а русского льва и русского тигра попросту за пояс заткнёт (они не в первую очередь мастерством сильны), но небо в ее произведениях — с овчинку, и название им — чтиво.
…И вот — надо же было такому случиться — это самое своё эссе (так она сама называла книгу В поисках Набокова), мною нелюбимое и мною не прочитанное, Шаховская в 1997 году решила вручить мне — для перевода на английский и издания по-английски. А я, не стану скрывать, с 1981 года по 1997 год в моём отношении к этой книге ни на шаг не продвинулся, всё ещё не прочёл ее, всё ещё не верил Шаховской… Не стыжусь этого. Жизнь меня не баловала. Борьба за кусок хлеба отнимала слишком много сил, отпущенных мне не с лихвою. По временам было совсем не до эстетики. Но и не горжусь этим. Отмечаю как факт: дело это было мне не по силам, пришлось не ко времени — и казалось чужим, не моим, вообще лишним и не нужным.
Я отказывался, Шаховская настаивала. Она думала (это видно из ее писем ко мне), что раз уж я работаю на Би-Би-Си в Лондоне, то положение моё упрочилось, я располагаю связями и влиянием (всего этого не было и в помине; Шаховская, в некотором роде, оценивала современность на основе своего опыта 1930-х годов). Мой сыновний долг к ней подталкивал меня согласиться, и я в итоге согласился условно: сказал, что попытаюсь сделать, что могу, а много не обещаю. Шаховская хотела нотариальной бумагой закрепить мои права на часть вознаграждения от издания книги — от этого я отказался напрочь; сказал: если книга выйдет, сочтёмся. Ещё решительнее я отверг предложение Шаховской передать мне в её завещании все права на посмертные переиздания этой книги.
При встрече в сентябре 1997 года, в Париже, моей второй и последней встрече с Шаховской, я был поражён тем, как она одинока, — сейчас понимаю, что очень сильно преувеличил тогда ее одиночество. Верно, детей у Шаховской не было; в свои последние годы она не была окружена заботливыми близкими. Бросалось в глаза, что ей помогают люди чужие и случайные, пусть и самоотверженные, вроде молодой волонтёрки Иоанны (Вани) Потаенко, родом из Сибири и без твёрдого вида на жительство во Франции. Это вот одиночество, среди прочего, подтолкнуло меня взять на себя некоторые, пусть хоть условные, обязательства. У меня сердце щемило при взгляде на Зинаиду Алексеевну, при мысли о ней.
Одна вещь казалась мне невероятной: мне, выходцу из Совдепии, израильтянину, атеисту, человеку, в сущности, тоже чужому, известному ей главным образом по письмам, — Шаховская, с ее глубокой верой в Бога и в Россию, хочет вручить управление частью ее наследия. Это ли не свидетельство одиночества? Неужели у нее нет близких друзей? Почему — я? Повторю мой ответ: она обозналась. Думала, что раз уж я беру у нее из Лондона телефонные интервью для передач Би-Би-Си, то я на этой радиостанции фигура, а я был там никто и звать никак. Словосочетание русская служба тоже ориентировало мысль неправильно: подразумевало что-то вроде служения России, русской культуре (на чём, кажется, и сам-то я споткнулся, когда поступал на эту службу)… Кроме того, Шаховская ведь не передавала мне прав на свои французские книги или на свои архивы: она передавала мне только право на одну свою русскую книгу, для перевода ее на английский и издания в Британии. Я тоже в ту пору обознался насчёт одиночества Шаховской, преувеличил его.
Не понимала Шаховская, вероятно, и того, что я атеист. При начале нашего знакомства, в 1981 году, я был стихийно религиозен, страстно искал Бога, читал, думал, спорил, находился на грани от того, чтобы примкнуть к той или иной общине верующих, принять посвящение. (Бог меня от этого уберёг, спасибо ему.) В моих письмах той поры я людей неверующих осуждаю, даже презираю. Всё это, да плюс моё страстное в ту пору отношение к русской поэзии (тоже, конечно, бывшее всего лишь формой богоискательства) могло привести Шаховскую к мысли, что я в духовном отношении ближе к ней, чем я был на деле… А между тем с годами я только отдалялся. Вероятно, как раз около 1997 года моё богоискательство начинает круто сходить на нет. Сейчас, когда пишу, его нет вовсе — как не бывало…
По поводу издания книги Шаховской я в 1997 и 1998 годах предпринял некоторые шаги: связывался с переводчиками (одним профессионалом и одним литературоведом, который, как полагала Шаховсвкая, мог взять на себя перевод ее книги) и с издательствами. Переписки с переводчиками в моём архиве не нахожу; переписку с издателями помещаю здесь в сеть вместе с моими письмами к Шаховской и ее письмами ко мне.
Ничего из перевода и издания не вышло. Не могло выйти. Переиздавать в 1997 году книгу 1979 года — и вообще дело непростое, даже если она была бестселлером (а она не была), а ведь тут её ещё и переводить нужно было с русского на английский. Слава Набокова, в основном американская, отгремела. В Британии, что и сама Шаховская отмечает в своих письмах ко мне, Набоков никогда не был особенно популярен. Даже во Франции его французские книги, исключая Лолиту, не расходились… Я, взявшийся помогать, в это предприятие не верил (что тоже не способствовало успеху дела). Шаховской нужна была энергичная москвичка тридцати пяти лет, не перегруженная мыслью, не сочиняющая стихов. Может быть, у такой бы и получилось, да и то вряд ли.
В связи с этим несостоявшимся делом я получил от Шаховской несколько текстов, которые в 1997 году только просмотрел по диагонали — столь очевидно было для меня, что они делу не помогут… Над одним из них я прямо охнул, и у меня руки опустились: Шаховская пишет, что Зинаида — еврейское имя! Можно ли быть до такой степени необразованной?! Сейчас вижу, что охал я зря: ошибаются все; представление о непременном образовательном уровне вещь вообще неправильная; необразованный в одном часто образован в другом… Перечисляю эти документы:
— статья Саймона Карлинского в газете Washington Post от 14 декабря 1986 года
— переписка Зинаиды Шаховской и Андрю Филда с газетой Washington Post, 1987
— Зинаида Шаховская. Отзывы критиков, ответы критикам (рукопись, не ранее 1987)
— Зинаида Шаховская. О семье Набокова (рукопись, вероятная дата: 1987)
— Зинаида Шаховская. «Бедная Ирина», Русская мысль, январь 1997
Помещаю эти документы в сеть, снабжая их, где нужно, переводом и пояснениями. Как уже сказано, я прочёл их основательно только в 2015 году, через 17 лет после получения — и бог знает сколько лет спустя после написания.
Ещё один материал из архива Шаховской, ею мне врученный, — письма к ней Набокова 1930-х годов, — в сеть не помещаю, будучи уверен (хоть и ленюсь проверить), что они публиковались не один раз и сейчас под рукой у каждого, кому нужны.
Моя переписка (и моя дружба) с Шаховской оборвалась с ее письмом ко мне от 28 марта 1998 года. В нём, не скрою, мне почудилось некоторое неприятное перемещение акцентов. Увидав, что я в агенты не гожусь (и в ответ на мои извинения), Шаховская пишет, что ей больше хотелось помочь мне, чем издать эту злополучную книгу. Может, мне это именно почудилось. Но, во всяком случае, я вздохнул с облегчением: письмо освобождало меня от дальнейших хлопот, тягостных и, я был убеждён в этом, безнадёжных.
Шаховская скончалась в Париже 11 июня 2001 года. С некоторым опозданием, в 2002 году, когда представился случай, я поместил о ней статью-некролог в лондонском журнале Колокол №2, и там же — часть ее писем ко мне в Ленинград, написанных в 1981-1983 годы. Другие ее письма тогда не были собраны, мои письма к ней я считал потерянными. Моя статья в Колоколе — переделка более ранней статьи, написанной на 90-летие Шаховской, которую Шаховская читала и, решаюсь думать, сдержанно одобрила, во всяком случае, решительно не осудила. Решительной похвалы тоже не было, но ее и не могло быть: ни один писатель никогда не примет всем сердцем того, что о нём пишет другой писатель… Конечно, при этом еще и сегодняшнее положение писателя играет важную роль. В книге В поисках Набокова Шаховская приводит для сравнения две своих статьи о Набокове: 1939 года и 1958 года. Вторая написана на основе первой, повторяет ее главные формулировки. Первая вызвала благодарности и похвалы молодого, ещё никому, кроме русских, не известного Набокова; вторая — негодование прославившегося в Америке Набокова и его бестактность по отношению к Шаховской, окончательно поссорившую старых друзей.
Мою переписку с Шаховской 1981-1998 годов привожу с пояснениями и факсимиле некоторых писем. Работал я старательно. Всё сделано вручную. Этим рукотворным памятником я прощаюсь с Шаховской навсегда… а заодно — и с мечтой, эту переписку и дружбу породившей; с мечтой всей моей жизни, вынесенной из детства и юности.
Ю. К.
9 марта — 18 апреля 2015,
Боремвуд, Хартфордшир
[Юрий Колкер:
улица Воинова дом 7 квартира 20
191187 Ленинград]
[З. А. Шаховской
16., rue Faraday, 75017 Paris]
4.03.1981, Ленинград
Многоуважаемая Зинаида Алексеевна!
Зная о Вашей чрезвычайной занятости, всё же решаюсь беспокоить Вас — на правах Вашего (русского) читателя и при сочувственном попустительстве нашего общего знакомого [ленинградского архитектора Михаила Азарьевича Краминского, 1899-1982], навещавшего Вас в текущем [1981] году. Для меня и для многих, кто родился в России после второй мировой войны, Ваши мемуары (литературные силуэты, если воспользоваться Вашим словом) представляют живейший интерес и драгоценны двояко — как прекрасное литературное произведение и как добросовестные свидетельства современника. Многие имена, которые Вы называете, перестали быть для нас только символами далёкого прошлого и сделались предметом пристального и благодарного внимания. Едва ли не первое из них — имя Владислава Ходасевича, любимейшего моего поэта в XX веке. 28 мая 1986 исполнится 100 лет со дня его рождения. Моя давняя мечта — написать о нём и, в частности, восстановить, насколько это мыслимо, важнейшие черты его биографии, стирающиеся на наших глазах. Вы знали его лично. Не найдете ли возможным сообщить мне о нём некоторые сведения? Надеюсь, что непраздный интерес, питаемый мною к Ходасевичу и его окружению, способен несколько искупить в Ваших глазах дерзость моей просьбы… Вот основные вопросы. Вы мельком упоминаете его первую жену Рындину — какова хронология и судьба их брака? Какое место в жизни Ходасевича занимала Н. Н. Берберова (её Воспоминания оказались для меня недоступными)? Какова девичья фамилия его (третьей?) жены Ольги Борисовны? Меня интересуют также подробности его парижской жизни, вплоть до мельчайших, и обстоятельства его кончины… Я не имею права рассчитывать на развернутый ответ, но спешу Вас уверить, что каждое Ваше слово и самый факт Вашего ответа на моё письмо, если таковой возможен, будут расценены мною на вес золота. В любом случае Вашим почтительным должником остаётся —
Юрий Колкер
1981 — год Вашего юбилея [Шаховской (1906-2001) исполнялось 75 лет]. Не зная точной даты, приношу мои поздравления — задним числом или авансом. От всей души желаю Вам здоровья и новых творческих удач. — Ю. К.
[Юрию Колкеру:
улица Воинова дом 7 кв 20
191187 Ленинград]
16., Faraday
75017 Paris
Париж 20 марта 1981
Многоуважаемый Юрий Колкер, Ваше письмо меня чрезвычайно обрадовало, ведь мы здесь и пишем для тех, кто родился после нас. Я считаю своим долгом передать то, что знаю о русской литературе моей эпохи, всем тем, которые интересуется родной культурой. Мнения мои, конечно, субъективны, поскольку на мир и на людей я смотрю моими глазами, но во всяком случае, по многим причинам, — одна из них та, что я одновременно была и в русском мире и вне его, — но мои суждения не запятнанны [sic] какими-то «личными» отношениями. Никто из мною упоминаемых никогда не был мне соперником и зависти ни к кому из них я не чувствовала. Но, конечно, как у всякого человека[,] и у меня есть свои симпатии и антипатии. Иногда они касаются неподходящих для меня личностей[,] но никогда не отражаются на моем литературном суждении — как, например, мои воспоминания о Набокове. И никто из встреченных мною меня никогда ничем не обидел.
Как хорошо, что вы любите и почитаете Ходасевича, потомка Державина и Пушкина, поэта строгого и критика тонкого. Вот уже некоторые сведения о нем: хочу сразу сказать, что не жалейте о том, что книга Берберовой к Вам не попала. Это одна из самых неправдивых книг литературных воспоминаний. Ходасевич родился в зажиточной семье и то, что Берберова называет «лавкой» отца Владислава была первым в Москве магазином фотограф[.ических] аппаратов, а затем, кажется, была при ней и картинная галерея. Студент Ходасевич был скорее «белоподкладочником». Этим объясняется, что когда ему было 20-21 год, он женился на Марине Рындиной, 18-летней, богатой девушке, фантастически красивой и эксцентричной до крайности. Раз она въехала верхом в гостиную отцовской усадьбы. Будучи замужем она держала у себя в доме самых странных животных, говорят, это были жабы, ужи и т. д. Наконец, на одном московском костюмированном балу, в начале 900-х годов, она появилась голая и держала в руках вазу в форме лебедя, изображая Леду и лебедя — что, конечно произвело скандал.
Прожил с ней X. 2-3 года, затем Марина Р. завела роман с Сергеем Маковским и вышла за него замуж.
Затем Ходасевич, женился — или нет, но прожил 15 лет с Нюрой, кажется, Чулковой (у нее был сын, Гарик Чулков). После революции жил в Доме Писателя (см. Сумасшедший Корабль, Ольги Форш). Там познакомился с Ниной Берберовой и с ней уехал заграницу в 23-м, приблизительно, году. Говорят, что Нюру он об отъезде не предупредил и она бегала разыскивала его по Москве. На Берберовой он женат не был и, говорит его племянница, ныне живущая в Париже, скучал по Нюре. Жили они в Праге, потом в Берлине, потом в Италии у Горького и появились затем в Париже. Сам Ходасевич был невзрачный, болезненный человек и меня всегда удивляло, что он привлек так много красивых женщин. Берберова была очень интересной. Ходасевич был страстный игрок, не только в бридж, но и в покер и проигрывал больше, чем зарабатывал, (заработки в эмиграции были маленькие). В 33-м году Берберова от него ушла к более богатому и предприимчивому человеку, Макееву и тогда он женился на Ольге Борисовне Марголиной лет на 10 моложе него. Писал он в «Возрождении», на Монпарнасе не бывал, будучи в литературной оппозиции к «парижской ноте», Адамовичу и Иванову. Очень ценил Набокова и Вл. Смоленского, бывал у него и Владимир Познер, который впоследствии с эмиграцией порвал, записавшись в компартию. Вся семья Ходасевичей была католической, кроме его старшей и самой любимой сестры, которая перешла в православие выйдя замуж за православного еврея Бориса Кана, а затем за другого присяжного поверенного фон Нидермиллер, с которым она с дочкой и приехала на Запад. Их я знала, люди они были богатые и помогали Ходасевичу. Ольга Борисовна стала православной, не знаю точно когда, умерла в нацистском лагере.
У Ходасевича были камни в желчном пузыре и у него были часто припадки, но его, по-видимому, слишком поздно оперировали и он умер в госпитале в тяжких мучениях. Похоронен был по католическому обряду… Простите меня, пишу наспех, скоро выйдет «Русский Альманах» который я редактирую. Напишу еще при малейшей возможности. Может еще кое что вспомню для Вас. Шлю Вам и нашему общему знакомому [М. А. Краминскому] мой добрый, искренний привет и пожелания — после выхода Р.А. буду приводить в порядок мой архив — за 60 лет там много собралось разного материала — для будущих литературоведов и историков.
З. Ш.
[Юрий Колкер:
улица Воинова 7 кв 20
191187 Ленинград]
[Zinaïda Schakowskoy]
16., rue Faraday, 75017 Paris]
10.05.1981, Ленинград
Дорогая Зинаида Алексеевна!
Не возьмусь описать того воодушевления, которое я пережил, получив Ваше письмо от 20.03.81. Я в переписке с разными странами, но впервые в жизни получил письмо из России. От всей души благодарю Вас за внимание и помощь, они бесконечно драгоценны для меня.
В промежутке между моими обращениями к Вам я прочёл две книги: В поисках Набокова [Зинаиды Шаховской] и автобиографию Берберовой Курсив Мой. О первой из них решаюсь сказать, что хоть автор и мало говорит в ней о себе, но его образ отчётливо вырисовывается на втором плане, и образ этот таков, что его нельзя не полюбить. Этого не могу сказать о Берберовой. Её физиологический атеизм с примесью ницшеанства производит отталкивающее впечатление. Ни как читатель, ни как человек я не решился бы ей довериться. Она — характернейший представитель того последнего (и самого радикального) поколения нигилистов, которое девятнадцатый век подарил двадцатому, рудимент рационализма в эпоху его кризиса. Несомненно, что изрядная доля фактического материала (поддающегося проверке) у неё точна, но ведь истина — не коллекция фактов, и даже не система взглядов, и общего впечатления правдивости не возникает, — здесь я совершенно с Вами согласен. Неясно, как Ходасевич прожил с нею 10 лет. Спасибо ей, что сообщает забытые подробности его жизни, а в прочем — Бог ей судья.
Я написал развернутый историко-биографический очерк о Ходасевиче для № 30 самиздатовского журнала Часы, и в нём использую выдержки из Вашего письма. Постараюсь переслать Вам его открытой почтой, более надёжного канала у меня нет. 28 мая с.г. (или чуть позже) мы собираемся отметить 95-летнюю годовщину В.Ф., — разумеется, в узком кругу его любителей; будут два или три доклада о его жизни и творчестве, в том числе мой.
Ещё раз — большое Вам спасибо. Отправляя Вам первое письмо, я почти не сомневался в том, что это пустая затея, — тем большей радостью был для меня Ваш ответ. М.А. [Михаил Азарьевич Краминский, 1899-1982] получил Ваш привет и велел мне кланяться Вам. Мы его навещаем. Вместе с ним (и со своими близкими) от души желаю Вам всего наилучшего и прощаюсь. Искренне Ваш —
Сейчас М.А. в больнице: ему сделали операцию по удалению катаракты. Последнее время он видел совсем плохо. — Ю. К.
[от руки]
Я помню, дорогая Зинаида Алексеевна, о Вашей занятости — и стесняюсь лишний раз отвлекать Вас. Пожалуйста, не утруждайте себя подробным ответом на это моё письмо. Но мне было бы важно знать, что оно Вами получено, — решаюсь просить Вас оповестить меня об этом открыткой. — Ю. К.
2. 6. 81
Милый Юрий Иосифович
Не сразу Вам ответила на Ваше письмо от 10-го мая. Я рада, что мои заметки о Ходасевиче, несмотря на их краткость, были Вам приятны. Как хорошо, и это доказывает Вашу тонкость восприятия, что Вы через «Курсив мой» угадали сущность Берберовой. У меня кто-то утащил эту книгу, как раз ту, которую [в которой] я отметила без особого старания, все то, что она сочинила и про себя и про других. Я очень рада, что такой строгий поэт как Ходасевич сейчас открывается русским литературоведом. Знаете ли Вы его книгу о Державине? Недостатков человеческих у Владислава Фелециановича [sic] было много, но талант и непреклонность в эстетических вкусах, в поэтическом чутье, все их покрывает. Простите за краткость моего письма, старость все подгоняет меня окончить кое-что задуманное[,] а время все сокращается. Сегодня пользуюсь случаем и добротой одной доброй моей сотрудницы, которая печатает это мое письмо, дав мне возможность не увеличивать боль в моей правой руке. А Часы [ленинградский самиздатовский журнал] очень рада была бы получить.
Желаю Вам всего доброго, шлю Вам мой привет и прошу передать такие же пожелания М. А. [Михаилу Азарьевичу Краминскому, 1899-1982] Надеюсь, что теперь он уже не в больнице и что хоть часть зрения к нему вернулась.
ЗШ
17/12/81 [открытка с репродукцией картины Малевского-Малевича, мужа Шаховской]
Милый Юрий Иосифович,
Шлю Вам наилучшие пожелания — здоровья, бодрости и творчества в 1982 г. Приехавшие сюда ненадолго Евгений и Виктория [Левины, недавние эмигранты, поселившиеся в Нью-Йорке и гостившие в Париже, ленинградские друзья Ю. К.] навестили меня — мне они понравились — и очень тепло говорили о Вас. И милые стихи Ваши мне понравились. Надеюсь, что будут напечатаны — хоть и не сборником. Трудно поэтам… В 20х годах тут, выпускали мы миниатюрные сборнички и печатали их в количестве от 100 — до 300 экз. и читали их друг другу в парижских кафе. А зарабатывали кто чем мог — и на заводах и в винных лавках, и малярами и полотерами, а теперь эти сборнички библиофилы разыскивают! Впрочем и франц. поэты — поэзией не зарабатывают… И все же писать стихи нужно. Простите за каракули — правая рука от полвека писательства — болит.
С добрым приветом ЗШ
Париж 29 декабря 1981 г. [получено в Лениграде по почте… 14 апреля 1982]
Милый Юрий Иосифович,
Я, с самым большим интересом прочла Вашу «Айдесскую Прохладу» [первый вариант очерка Ю. К. жизни и творчества Ходасевича], — а часто и с восхищением. Хорошо пишешь только о том, что любишь. То что Вы любите поэзию Ходасевича уже указывает на тонкость Вашего восприятия и на то, что так важно и так редко в наше время[:] на хороший Ваш вкус. Как и поэзия Баратынского поэзия Ходасевича проста и строга. Люди плохого вкуса предпочитают экстравагантность. Но ничто так быстро не стареет как мода, как моды. Я не литературовед, а только литератор. Когда ученые потрошат (напр. структуралисты) творчество поэта, они проходят мимо его сущности, его тайны. Читать стихи и писать о стихах и о поэтах нужно вдохновенно — Вы это и делаете.
Может быть приученная Западом к «трезвенности ума» я склонна, даже восхищаясь и вдохновляясь, обуздовать [sic] мои эмоции (что в своих оценках чужого творчества делал и Ходасевич) и вероятно поэтому не все Ваши сужения о нем я разделяю. Мне он не кажется ни глубоко-религиозным ни духовным, в точном смысле этого слова. Метафизические вопросы ему конечно не были чужды, но скептицизм ему свойственный в зрелые годы, несомненно умалял его духовность. Но тут же делаю поправку: безгрешным себя Ходасевич не считал, «презрен я сам» — это уже элемент духовности и христианства.
В «Даре» поэт Кончеев только отчасти Ходасевич. Кончеев как часто у Набокова и сам писатель и критик Набоков.
Отзывы о X[.одасевиче] В. Андреева, Орлова и Любимова настолько грубо слеплены что могут служить доказательством их не-личного мнения. Любимов дураком не был и вряд ли мог думать, что индивидуализм «обедняет, сковывает» поэтические возможности Ходасевича. Гении никогда не «коллективны».
Смешно мерить талант по количеству им написанных стихов и маленькие сборники Ходасевича конечно «томов премногих тяжелей».
Молодец Вы! Очень бы хотелось видеть Вашу статью напечатанной.
Теперь о личном: я отвечаю только за то что я напечатала. У нас не принято личные письма или разговоры предавать гласности без разрешении автора писем (и даже, — это карается законом) но я на Вас не сержусь за такую оплошность. Только прошу Вас прибавить замечание такого рода: «Зинаида Шаховская, как явствует из ее воспоминаний "Отражения", знала В. Ходасевича менее чем других зарубежных писателей — Бунина, Цветаеву, Замятина и др. Подробности о его частной жизни в России и заграницей были ей сообщены родной племянницей Ходасевича Ниной Борисовной Нидермиллер живущей в Париже, дочери [sic] сестры Владислава Фелициановича Евгении Ф. Нидермиллер. Она была старше поэта на 11 лет и их связывала самая нежная дружба. Нидермиллеры материально помогали Ходасевичу и Берберовой. Они часто виделись и все праздники проводили вместе, вместе ходили и в православную церковь. Берберова в своей книге о них не упоминает».
И последнее — В частной жизни я ношу фамилию моего покойного мужа. Моя девичья фамилия Зинаида Шаховская (без Алексеевны) [—] мое «литературное имя».
Как жаль мне [, что] я не могу Вам помочь так энергично как мне бы хотелось. Я уже давно «не у дел» — (общественных.) своих много и возраст торопит кое что еще успеть… Но все же постараюсь, чтобы хоть стихи Ваши стали не только машинописными. Статью же даю читать моим посетителям. — А если пожелаете то постараюсь и напечатать с оговоркой «без ведома автора».
С самым искренним приветом
ЗШ
Р.S. Где то у Вас о «молодых» поэтах 30х г написано потерянное поколение — так звали поколение американских писателей после войны 1914-1918 г. В. Варшавский назвал своих современников «незамеченным поколением» — т. ч. следует исправить.
Р. S.
31/12/81
Я все так занята, и так мешает боль в моей правой, рабочей, руке, но все же хочу исправить мою забывчивость — в письме, я не написала о «Пассеизме и гуманности» [эссе Ю.К., прочитанное на квартирном вечере памяти Ходасевича 30 мая 1981 в Ленинграде, в доме 7 по улице Воинова (Шпалерной), в квартире 20]. И это хорошо, для памяти Ходасевича… признаться я меньше люблю затасканное слово гуманность — предпочитаю человечность. Помните отповедь В. X. зауми?
|
«Заумно м. б. поет Лишь Ангел Богу предстоящий Да Бога не узревший скот» |
(цитирую по памяти)
Надеюсь, что стихи Ваши будут понемногу печатать. У них своя, тонкая лирика. Статьи — требуют толстых журналов — а их нет… но м.б.?
С добрым приветом
ЗШ
Юрий Колкер:
Воинова 7 кв 20
191187 Ленинград
1.06.1982
Дорогая Зинаида Алексеевна,
Декабрьское письмо Ваше, долго меня искавшее, попало, наконец, ко мне в руки 14 апреля 1982 (в копии). Отвечаю с большим опозданием, но не по невниманию и неблагодарности к Вам, а в силу несчастного стечения обстоятельств. Последние месяцы мне жилось особенно тяжело.
Прошу Вас верить, что похвалы, сделанные Вами моим статьям и для меня драгоценные, не послужили мне основанием для самообольщения. Я отчетливо вижу недостатки моих сочинений. Одно из них (Айдесскую Прохладу) я надеюсь вскоре исправить, внеся необходимую оговорку относительно некорректно использованного мною фрагмента Вашего письма; необходимо внести также и ряд других поправок и дополнений. Допущенная мною некорректность является, по существу, простым проявлением нецивилизованности, что и в самом деле извинительно для человека, живущего в отрыве от цивилизации. Именно вследствие этого отрыва, сделавшего, между прочим, практически недоступным для меня станок Гутенберга, я вынужден, в отличие от Вас, нести полную ответственность за всё написанное, а не только опубликованное мною, — и невольно распространяю её на своих друзей, близких и далеких. Такая ответственность здесь ложится на каждого, и отвечать иногда приходится головой, и вовсе не по закону (само это слово имеет в цивилизованном обществе другой смысл). Поэтому я рад, что Вы простили мне мою оплошность, и мне не нужно оправдываться. Вы, я уверен, прекрасно понимаете, что моим мотивом было не злоупотребление, а нечто прямо противоположное.
Для меня не удивительно (и не досадно), что в оценках личности и творчества Ходасевича мы с Вами не во всем согласны. Гораздо более удивительно (и приятно), что мы согласны в целом. Если на минуту представить себе разделяющие нас пространства (не только географические), то есть от чего, даже и не любя и не понимая её, проникнуться почтением к объединяющей нас силе.
Спасибо Вам за предложение напечатать мои статьи. Разумеется, я его принимаю. При этом оговорка «без ведома автора» не нужна; напротив, настоящим письмом (если только оно может служить такой доверенностью) я передаю Вам все права на публикацию и редактирование (т. е. внесение упомянутой поправки и устранение фактических неточностей) этих двух моих сочинений, в любом издании, без каких-либо маскирующих оговорок. То же относится и к моим стихам: я буду очень признателен Вам, если Вы что-либо опубликуете. Две зарубежные публикации у меня уже есть: Континент № 29 [стихи] и где-то в Германии [в действительности стихи Ю. К.и эссе Пассеизм и гуманность были напечатаны в Австрии несколько позже: Wiener Slawistischer Almanach Sonderband 15, 1984]. Не исключено даже, что недавно открывшееся у вас там издательство [La Presse Libre при газете Русская мысль] захочет напечатать мой сборник; намек на такое предложение мне уже сделан [этот проект не осуществился]. Этот гипотетический сборник должен стать вознаграждением за комментированный двухтомник Ходасевича, который я для них делаю [в момент написания письма я не знал, для кого я делаю двухтомник, — Ю. К.]. В связи с этой возможностью возникает один очень важный для меня вопрос. Я решаюсь просить Вас, дорогая Зинаида Алексеевна, описать мне ту подборку моих стихов, которая у Вас имеется. Женя и Вика [Левины, из Нью-Йорка], навещавшие Вас в декабре 1981, этого не сделали, не понимая, сколь это для меня важно. Быть может, к Вам попал сборник под названием Послесловие: 59 небольших стихотворений, разбитых на четыре части, с оглавлением и биографической справкой об авторе; так ли это?
2.06.1982
Критические обстоятельства, в которых я нахожусь, побуждают меня, не дожидаясь вопроса и с риском показаться навязчивым, сказать несколько слов о моей судьбе. Вы пишете о своем желании помочь мне, и я от всей души признателен Вам за это. Но помощь, о которой я решаюсь просить, не является в собственном смысле слова литературной. Для меня и моих близких речь идет о жизни и смерти. В течение последних трех лет мы добиваемся возможности эмигрировать. Моя жена в 1979 перенесла тяжелую операцию на позвоночнике полностью нетрудоспособна, а прокормиться на одно жалование (здесь и сейчас) очень трудно. Мы живем в устрашающей и всевозрастающей нищете. Медицинская помощь практически отсутствует (здесь, более чем где-либо, она — для богатых). Невозможность облегчить страдания жены и маячащий в недалеком будущем голод — вот два основных мотива, побуждающих нас добиваться права на выезд. (Уже давно отошло на второй план то, что я, кандидат физико-математических наук, в течение 8 лет не могу найти работу по специальности, — в настоящее время я кочегар и, по совместительству, столяр; а также то, что я нахожусь под пристальной опекой властей, прямо угрожавших мне уголовным делом за мои якобы политические стихи). — Недавно, 10-го мая, после трех месяцев ожидания, власти ответили очередным отказом на наше очередное ходатайство об эмиграции. Разумеется, отказ немотивированный и совершенно незаконный. Номинально он второй по счету (первый был в 1980), а фактически — третий: возобновлять ходатайство удается не чаще одного раза в год. Во всех смыслах положение наше отчаянное. Только это и дает мне смелость просить Вас о содействии. Самые публикации моих сочинений нужны мне сейчас не как вехи моего участия в русской литературе, а как действия, провоцирующие развязку: высылку или заключение (о котором думаю с ужасом, но и оно — выход). Словом, прошу Вас, конечно, если здоровье и занятость позволят Вам, сделать обо мне короткое сообщение на ожидающейся в октябре в Париже конференции, посвященной эмиграции и положению евреев в России. Мне кажется, что я могу рассчитывать на поддержку в русских кругах с неменьшим правом, чем в еврейских: по крови я еврей лишь наполовину, а наполовину русский, и русская культура является родной для меня. Одновременно с Вами с той же просьбой я обращаюсь к Нине Фукшанской (Nina Fukshansky, Schloßstr. 10, 7808, Waldkirch-3, Germany; tel. 07681-6854, Freiburg), моему другу; она эмигрировала в 1976, и хорошо знает наши обстоятельства. Если Вы пожелаете мне помочь, то Ваш авторитет в союзе с Нининой энергией могли бы сделать для нас многое. Мне грустно и стыдно привлекать к моей скромной особе общественное внимание; я не выношу скандалов; и никогда не искал славы; но теперь, похоже, только огласка может облегчить наше положение, — во всяком случае, другого пути я не вижу.
Очень надеюсь, дорогая Зинаида Алексеевна, что Ваше здоровье улучшается, и боль в правой руке уже не так мучает Вас. Пожалуйста, напишите мне при случае. Независимо от хода дел, литературных и нелитературных, я остаюсь Вашим должником, помню и люблю Вас.
Париж 20/7/82 [получено в Ленинграде 5 августа 1982]
Дорогой Юрий
Простите меня за молчание, это не от невнимания — но понятно, что с каждым годом мне все труднее бороться со временем, и всегда что-то набегает, одно другому мешая. Я вполне понимаю [sic] о всех Ваших трудностях. Вы не ответили мне о Владимире Алл. [Аллое], который дал мне прочесть Ваши статьи о X.[Ходасевиче; Шаховская имеет в виду статьи Пассеизм и гуманность и Айдесская прохлада], но унес их обратно. Не имея их, я явно не могла их предложить… Подборка стихов у меня Ваших имеется, но посколько [sic] я живу одна, — и всегда задумываюсь об участи всяких рукописей которые у меня находятся, я чуть не послала и Ваши в надежное книгоубежище — где будет весь мой архив. Еле выкопала, перед отправкой. Вижу что это действительно «Послесловие» — 59 стихот. с небольшой биогр. справкой.
У меня больше нет никаких связей с русско-язычной прессой. Прозу м. б. смогу устроить в «толстый» журнал (о Ходасевиче) но вообще, милый, мне 76 лет скоро будет, и это затрудняет мне хлопоты — я сижу дома, и мало куда выхожу. На собраниях никогда не бываю. Если же Вам предлагают выпустить двухтомник Х.[Ходасевича] то это чудесно!.! [sic] Желаю чтобы это осуществилось.
Мы разницу этническую не делаем — когда дело касается русской культуры — хочу Вас в этом уверить.
От Нины Фукш.[Фукшанской] я ничего не получила, вероятно она знает о том, что общественной деятельностью я не занимаюсь. Мне трудно Вам об этом писать, т. к. я остро чувствую ваше тяжелое положение, я сознаю свое бессилие Вам помочь — кроме симпатии нужно и энергичное действие — а действие уже вне меня. Могу только желать Вам верных и активных друзей.
Ведь случается и чудесное..
Вот это чудесное я вам, всей Вашей семье и сердечно желаю
ЗШ
| Юрий Колкер: | |
| Воинова 7 кв 20 | |
| 28 ноября 1982 [получено в Париже 10 декабря 1982] |
Ленинград 191187 |
Дорогая Зинаида Алексеевна,
Уже несколько зная меня по письмам, Вы, я уверен, поймете и извините мне мое долгое молчание. Диалог с Вами я мысленно продолжал все это время (Ваше последнее письмо ко мне отправлено 20 июля, а получено мною 5 августа с. г.). В общем ряду причин, мешавших мне ответить вовремя, есть и печальная новость: с прискорбием сообщаю Вам о кончине Михаила Азарьевича Краминского, последовавшей 13 августа 1982, на 84-ом году жизни. 18 августа я был на так называемой гражданской панихиде в Доме Архитекторов, где и простился с ним (и познакомился с его дочерью). Покойный не был моим близким другом. Человек удивительной судьбы и незаурядных достоинств, он имел слишком отличные от моих взгляды и интересы, причем трудности во взаимопонимании нашем проистекали вовсе не от разницы в возрасте. Несколько ближе к нему была моя жена Таня: они подружились в 1979, оказавшись в одной больнице. В последний раз мы навестили М. А. за месяц или полтора до его смерти.
В своем письме от 20.07.82 Вы говорите, что я не ответил Вам о Владимире Алл.(?), который принес Вам на прочтение мои статьи, но затем унес их обратно, — я и сейчас не могу Вам о нем ответить: как это ни странно, в Париже я не знаю никого, кроме Вас [я не только не был знаком с сотрудником Русской мысли Владимиром Аллоем, но даже имени его не слышал до этого времени, — Ю. К.]. Ни хранителя моих статей, ни даже издателя моего Ходасевича — я не знаю по имени, и ни с кем, кроме Вас, не имею прямого контакта. Меня оберегают от излишней информации. Я же нелюбопытен не из осторожности, а от общей своей подавленности: вот уже много лет как любые человеческие контакты даются мне с трудом.
Я сознаю, дорогая Зинаида Алексеевна, что допустил изрядную бестактность, обращаясь к Вам с просьбой об устройстве наших семейных эмиграционных дел. Не сомневаюсь, что Вы помогли бы нам, будь это в Ваших силах, т. е. будь обстоятельства благосклоннее к Вам: их-то я и не сумел оценить должным образом. Зато — как приятно было узнать, что этническое происхождение русского литератора для Вас безразлично. Здесь этот вопрос стоит очень остро. Я, хоть и не много, публиковался в русско-советской печати до 1974, когда мне категорически было предложено взять псевдоним: моя фамилия дурно звучит для тутошнего русского уха. В 1975, напутствуемый доброжелателями, я сделал одну публикацию под псевдонимом, но затем оставил всякие попытки печататься на родине.
Не найдется ли у Вас для меня Вашего фотографического портрета? Книга, в которой таковой имелся, утрачена, и ко мне не попала. В Русской Мысли за 20 апреля 1972 (у меня случайно оказалось несколько номеров, притом старых: это — юбилейный, если помните: газете 25 лет) снимок хоть и замечательный, но, к сожалению, нечеткий.
От всей души желаю Вам здоровья и бодрости. Пишите мне при случае: Ваши письма меня бесконечно радуют. До свиданья.
Всегда Ваш —
Париж
13 дек. 1982 г.
Дорогой Юрий,
я была очень рада Вашему письму — потому что о Вас не забыла и всё думала, что м. б. Вас чем то обидела, или просто огорчила — а этого я никак не хотела. С Вл. А. [Владимиром Аллоем] действительно странно: — он дал мне понять, что он пришел от Вашего имени, что Вы хотите мой отзыв о Вашем Ходасевиче. Я ему его дала — не знаю переслал ли он его Вам — но во всяком случае, именно он издает, так мне говорили. Вообщем [sic] это все равно — главное книга будет издана — я так поняла — в Париже. Сейчас Ходасевичем здесь интересуются новые заграничные (иностранные) литературоведы. «Что имеем не храним, потерявши, плачем»… Летом с трудом добралась до Лозанны — на симпозиум о М. Цв. [Цветаевой] Было около 40 специалистов разных стран, но только двое присутствующих ее знали, я и другой (80-летний эм. [вероятно, эмигрант]) но он заочно — по переписке — а я лично. Честно сказать такие симпозиумы мне скучноваты — происходит нечто вроде вскрытия «самого сокровенного» или структуралических [sic] анализов — а ведь человек-то был живой. Больше уж никуда не поеду — это сложно и трудно мне. У меня — полиартрит, — то тут то там, вот с трудом Вам пишу — руки болят; но все надо принимать, даже и старость. Я и на революциях и на войнах перебывала — в Лондоне под годами бомбежек, — и в Гестапо допрашивалась, — но вот для старости храбрости надо гораздо больше чем для воен. подвигов. Кое что пишу — уже «посмертное» — читаю много. Да, с М. А. Краминским у меня мало было общего, хотя человек он интересный. Каждый раз при встречах уговаривал моего покойного мужа и меня навестить СССР, обещал быть гидом Ленинграда [Краминский, в качестве архитектора, участвовал в реставрации многих дворцов] (я ведь праправнучка, по матери, Карло Росси). Продолжайте Вашу работу. Всё хорошее и благородное движется любовью — культура тоже…
Вам, Тане, ребенку и всем кого Вы любите желаю к празднику и к началу 1983 г здоровья, радости, успеха
ЗШ
[приписка сбоку:]
оборотная сторона фото смазана — т.к. «бика» (карандаша) она видимо не приемлет.
[надпись на обороте утраченной фотографии:]
Дорогой Юрий
Это было в 1979 г. — когда заканчивала «моего» Набокова — краски мне польстили — если это фото дойдет пошлю и другую. Спасибо Вам за любовь к Ходасевичу и вообще к русской литературе… Дружески на пороге 1983 г.
ЗШ
[сбоку:] Париж декабрь 1982
15 февр. 83 г
Милый Юрий,
получили ли вы мое прошлое письмо? Надеюсь, что мой первый отклик на 1-ый том Собр. стихов [Владислава Ходасевича; собрание было подготовлено мною в Ленинграде в 1981-1983 и вышло в Париже, в издательстве La Presse Libre, при газете Русская мысль, в 1983] до вас дойдет — он еще не напечатан — а впоследствии и сама книга — это мне устроить труднее. Хочу Вас сердечно поздравить — с исполнением хоть одного из ваших желаний. Пусть и другие осуществятся…
Добрый привет Вам и Вашим
ЗШ
Будете здоровы!
Почерк — явное доказательство артрита руки..
20.07.83, Л-д.
Дорогая Зинаида Алексеевна,
обе Ваши посылки [речь идёт о первом и втором томе составленного мною двухтомника Ходасевича, вышедшего в Париже в издательстве La Presse Libre при газете Русская мысль в 1983 году, — Ю. К.], а также и письмо от 15.02.83, мною получены, — сердечное Вам спасибо! Письмо я получил лишь в конце мая, а вторую из книг — в конце июня. Моя двухлетняя работа окончена. Не всё удалось сделать, как хотелось бы; есть просчеты и ошибки, из-за которых иногда просыпаюсь ночью в холодном поту; часть из них на моей совести. Надеюсь, что недостатки работы хоть частично искупаются моей любовью к поэту, а для тех немногих, кто знаком с обстоятельствами моей жизни, — и тяжестью этих обстоятельств. Я не мог отказаться от этого труда — и не мог делать его иначе как в кратчайшие сроки, ибо не знал своего завтра. Теперь чувствую себя усталым и опустошенным, что усугубляется личным несчастьем: в апреле, после трех лет страшных мучений, умерла моя мать, еще далеко не старая женщина. Здоровье жены и дочери также оставляет желать многого. Наше материальное положение временно улучшилось, но неопределенность сохраняется. Времена сейчас тревожные.
Как ясно из полученного, Ваше предыдущее письмо ко мне затерялось, и Ваш отклик (за который от всей души благодарю Вас) [не сохранился] я прочел уже в газетной вырезке, кем-то мне подброшенной.
Желаю Вам здоровья и бодрости.
Любящий Вас —
[здесь заканчивается ленинградская часть переписки]
| Ю. Колкер |
| 88/30 Мерказ Клита Бет, |
| Гило, Иерусалим |
| 30.08.84 |
| З. А. Шаховской |
| 16 Фарадэй |
| 75017 Париж |
Дорогая Зинаида Алексеевна,
два месяца назад нам посчастливилось вырваться из коммунистического рая. Состояние шока и ощущение чуда не прошли у меня по сей день, поэтому я и не написал Вам сразу — но еще и потому, что наша с Вами переписка, так много для меня значившая, оборвалась, и я не знал (и до сих пор не знаю), не стала ли она Вам в тягость. Пишу в надежде, что мнительность моя напрасна. Моё же отношение к Вам прежнее: его ингредиенты — благодарность и восхищение. Надеюсь так же, что это письмо застанет Вас в бодрости и здоровье, — и решаюсь просить у Вас совета, даже — советов. Литература была и остается главным содержанием моей жизни, а в ней главным являются стихи. Сейчас, оказавшись в новых условиях, я нуждаюсь в некотором напутствии, и не вижу лучшего руководителя, чем Вы. С какими журналами Вы посоветуете мне сотрудничать? Не рекомендуете ли меня кому-либо из редакторов и издателей? Что Вы думаете о возможности (или невозможности) издания отдельной книжки моих стихов? — Еще в Ленинграде я прочел Вашу статью [не сохранилась] на выход первого тома моего Ходасевича [т. е комментированного двухтомника стихов Ходасевича под моей редакцией в издательстве La Presse Libre при газете Русская мысль в Париже, — Ю. К.] — от всей души благодарю Вас за внимание к моей работе и добрые слова в мой адрес. Хочется думать, что дальнейшее знакомство с книгой не слишком Вас разочаровало. Были, кажется, и другие отклики в прессе — ни одного из них мне прочесть не удалось. Уже здесь я услышал, что издательство Аллоя прекратилось [я всё ещё не знаю, что двухтомник Ходасевича вышел не в «издательстве Аллоя», а в издательстве La Presse Libre, — Ю. К.] — правда ли это? Мне решительно некому, кроме Вас, задать эти вопросы. Жду Вашего ответа с нетерпением. Желаю Вам всех мыслимых благ.
| Преданный Вам |
| [подпись] |
| Юрий Колкер |
[Ю. Колкеру
88/30 Мерказ-Клита,
Гило-Бет, Иерусалим]
Paris
7/10/84
Милый Юрий,
Рада за Вас, что Вы выбрались из Союза — и вышли на волю. Впрочем и воля не без проблем. Моя проблема — мой возраст, и роль советника и руководителя мне уже не по силам. К тому же, я живу уже в чужом мне мире, которым правит племя молодое, мне незнакомое. Я пишу мало — и только в ящик, хотя иногда "отругиваюсь" — это вроде спорта, хотя и обещаю себе что это "в последний раз". У меня болят глаза и руки т. ч. переписка моя с моими даже старыми друзьями обрывается. Вам всё же сегодня отвечаю. Добыла адрес Аллоя. Аллоя я видела раза 4 — и общего с ним ничего не имею. По слухам он начал свое собственное дело — издательство. Мне не хочется Вас разочаровывать — но книги на рус. языке издаются гл. образом политические — поскольку ваша эмиграция состоит в своем большинстве из интеллигентов, то желающих печататься чрезвычайно много, а возможностей мало. Стихи и в 20х-30х г. печатались на деньги самих поэтов — тоненькие сборнички в 100-200 экз., а поэты многие — работали малярами, телефонистами, шоферами… Когда я была редактором Р. М. [Русской мысли] я выпустила кажется 2-3 книги по полученным из Союза рукописям и когда авторы их оказывались на Западе — хоть книги их и не покрыли расходы по печати я все же что-то уплатила авторам [два имени неразборчиво: Н. Бокасу (?), Марченко (?)] и т.д. Говорят, я не знаю, что Аллой продавал издан. им книги в разные университеты и т.д. Он мне не сказал, откуда он получил вашу — просто спросил, что я о ней думаю.
Вероятно, в Израиле есть люди, которые Вам могут дать совет. Как профес. писатель могу сказать что гонорар всегда корректно просить, что так же корректно для издателя платить автору, тем более если книга издана без авторского на то согласия. В Израиле живет хорошая поэтесса Лия Владимирова, адрес Вы ее легко узнаете. В Иерусалимском университете среди "русистов" Вы вероятно сами найдете кого-нибудь, кто захочет Вам помочь советом. Я встречала тут напр. невероятно ученого профессора А. Флейшмана — ему если увидите передайте мой привет. Адрес Аллоя:
Monsieur V. Alloy
17, rue des Immeubles Industriels,
75011 Paris, France
Простите, что не очень ободрительно мое письмо. Я смолоду жила без иллюзий, но не без надежды. Вопреки логике, бывают и удачи. Желаю Вам радости и удачи, здоровья всей Вашей семье.
ЗШ
[приписка сбоку:]
Послать стихи можно Якову Моисеевичу André Sedych в Новое Рус. Слово в Нью-Йорк или Глезеру в "Стрелец" (адреса у меня нет), в "Время и мы" не ссылайтесь на меня в последнем случае — меня "Время и мы" ругательски ругает…
[Приведённое ниже письмо — ответ Зинаиды Шаховской на мой визит к ней в Париже 17 января 1986 года. Это была наша первая встреча после пяти лет переписки, начавшейся для меня в Ленинграде. Я подарил Шаховской мою недавнюю книгу стихов Послесловие (Иерусалим, 1985), а от неё получил в подарок изданный ею Русский альманах (Париж, 1981) и книги Зинаиды Шаховской Отражения (Париж, 1975) и Рассказы, статьи, стихи (Париж, 1978), — Ю. К..]
| 16., Faraday 75017 Paris |
22 1 86 |
Милый Юрий,
я была очень рада Вас встретить — и при личном общении мне стало совсем понятно Ваше, сказала бы[,] жертвенное, увлечение Ходасевичем. И как счастлив был бы Владислав Фелицианович знать, что строгая его лира отразилась в поэзии второй половины XX века — в России, в Петрограде-Ленинграде, и что там же, на берегах Невы, литературный внук, если не правнук, Юрий Колкер вопреки всем запретам, отредактировал, с почтительной любовью, его Собрание Стихов. — Брат мой Странник (и арх. Иоанн) сказал, что «поэзия это хождение в ногу, но не под барабан, а под скрипку» — Ваши стихи с барабаном ничего общего не имеют. И в строгом выборе слов — слышится камерная музыка, которая переживет все моды — высокопарности, эстрадности и всякого ударничества — и конечно мне нравится, что «Послесловие» так хорошо издано, с «воздухом» вокруг стихов, т.е опять таки со вкусом, без «кумача». Оно похоже на сборники поэтов первой эмиграции — за которыми теперь так охотятся библиофилы. Желаю Вам умных и тонких читателей, друзей и вообще успеха.
Я была при нашей встрече [17 января 1986; я навестил Шаховскую в Париже в компании с Габриэлем Суперфином; привёз нас к Шаховской Владимир Аллой на своей машине, — Ю. К.] хоть и болтлива, но совсем не в своей тарелке после антибиотиков — и теперь жалею, что мало о Вас самих расспрашивала. Постараюсь еще продержаться — м. б. еще увидимся? — поведу Вас позавтракать в «мое» бистро.
С самыми добрыми чувствами
Передайте, при случае мой привет Г. Суперфину, он меня заинтересовал — вообще, и своей скромностью — обычно новоприезжие держат себя сановниками. М. б. и были ими до эмиграции.
[надпись на приложенном фотографическом портрете:]
Милому
поэту Юрию Колкеру.
Во всем Израиле только у него будет
этот снимок ЗШ — на вид и не скажешь
что в это время ЗШ работала в Провансе
с бельг. сопротивленцами и ей готовили
переброску в Англию. — 1 ноября 1941
я была нелегально в Испании, но
только в январе 1942 приплыла (из
Гибралтара) в Шотландию. Будут и
другие фото у Вас. Дружески ЗШ
[Неровные с трёх сторон края карточки и типографский текст под фотографическим портретом Шаховской («Автор в Экс-ан-Провансе, апрель 1941») заставляет преположить, что этот присланный мне снимок — часть иллюстрации, вырезанной из какой-то книги, — Ю. К.]
[По крайней мере одно из писем Шаховской ко мне утрачено: от него оталась только эта фотографическая карточка с дарственной надписью, помеченной концом декабря 1988 года. Снимок сделан в редакции Русской мысли по адресу La Pensée Russe, 217 rue du Fauburg Saint-Honoré, 75008 Paris:]
Дорогой Юрий
Это было в 1974 г. когда заканчивала «моего» Набокова — краски мне польстили — если это фото дойдет пошлю и другую. Спасибо Вам за любовь к Ходасевичу и вообще к русской литературе. Дружески на пороге 1988 г. ЗШ
[сбоку:] Париж декабрь 1988
[С января 1989 года по июнь 1996 года писем от Шаховской и к ней в моём архиве не нахожу. Переписка возобновляется, когда я живу в Англии и работаю продюсером на русской службе Би-Би-Си в Лондоне, а Шаховскую пытаюсь время от времени привлекать к участию в радиопередачах. Делает это она очень неохотно, но всё же в феврале 1996 года мне удалось получить у нее телефонное интервью для моей передачи о Георгии Адамовиче (где и сохранилась запись голоса Шаховской, может быть, теперь уникальная), — Ю. К. ]
| 58 Milton Drive |
| Herts WD6 2BB |
| Borehamwood |
| England |
| 26 июня 1996 |
| Mme Zinaida Schakovskoy |
| 16 rue Fadaray [sic] |
| 75017 Paris |
| France |
Дорогая Зинаида Алексеевна,
я был бесконечно рад слышать Ваш голос по телефону — и узнать, что Вы всё так же деятельны и полны планов на будущее. Большое Вам спасибо за предложение прислать мне Ваш CV по-русски (конверт с моим адресом вложен в это письмо). Я обязательно напишу о Вас в связи с Вашим юбилеем, а моя жена Таня мечтала еще сделать о Вас передачу по радио, — но это, конечно, невозможно без Вашего участия и Вашего голоса. Вы по-прежнему значите для меня очень-очень много.
Адрес Ваш я спрашивал, можно сказать, на всякий случай, ведь люди иногда меняют адреса, — вообще же он у меня есть вот уже 15 лет: с тех самых пор, как Вы, в ответ на моё письмо, написали ко мне в Россию (я тогда готовил двухтомник Ходасевича). Как сейчас помню, каким чудом и какой радостью было для нас первое Ваше письмо, дошедшее по почте в глухие брежневские времена.
Жду с нетерпением Вашего CV — и того удовольствия, которое мне доставит работа над статьей о Вас. Ваши Отражения часто перечитываю и не устаю удивляться Вашей самостоятельности: того, что написали Вы, по-русски не написал бы никто. Позвольте обнять Вас. Любящий Вас
(Юрий Колкер)
| [рукой З.Шаховской:] 16., Faraday 75017 Paris |
Париж, 4 7 96 |
[рукой Иоанны (Жанны) Потаенко, приходящей помощницы Шаховской:]
Дорогой Юрий!
Получила Ваше письмо, спасибо. Не могла отыскать мой CV, может быть, была последняя копия, и я отдала делать ксерокс. Когда Вы его получите, Вы будете единственный в Англии, который может написать — если меня уже не будет на нашей интересной планете, — статью, в которой не будет отсебятины.
Не могу понять, неужели у Вас из моих русских книг имеется только «Отражения»? У меня еще несколько экземпляров моих русских книг имеется.
Нет, даже Тане я не могу дать интервью, и даже по радио. Запросы о телевидении у меня получают гораздо более энергичный ответ. Зато если Вы с Таней будете в Париже, и если я буду в состоянии вас принять, то с удовольствием это сделаю.
Примите мой добрый привет и мои самые добрые пожелания и разделите их с Таней.
[подпись рукой З.Ш:] Зинаида Шаховская
[К письму Шаховской от 4 июля 1996 года были приложены четыре машинописных документа с поправками, каждый объёмом не более чем в страницу (или, может быть, один документ из четырех частей, ее CV по-русски):
Краткая биография,
Краткое изложение деятельности,
Русские произведения,
Русская периодика.
Этим документам (этому документу) предпослано машинописное введение в полстраницы, рукою Зинаиды Алексеевны помеченное датой 4 июля 1996 года и с ее же припиской: «Юрию Колкер для осведомления». В тексте введения имеется странность: книга В поисках Набокова названа "единственной книгой", "ею по-русски написанной", а между тем из шести русских книг Шаховской книга В поисках Набокова на 1996 год была последней по дате выхода в свет (в 1979 году). Вот это введение:]
Зинаида Шаховская — французская писательница, международная журналистка русского происхождения. Единственная книга ею по-русски написанная — это эссе "В поисках Набокова" для — тогда только воображаемого — русского читателя. (Это первая книга, написанная по-русски об этом писателе). Французские ее книги были переведены на многие иностранные языки, но ни одна не была переведена на русский.
Зинаида Шаховская определяет свое место среди авторов современия, главным образом, как объективный свидетель событий и знаменитых и малознаменитых его участников.
Зинаида Шаховская будет благодарна тем, кто примет во внимание это замечание, когда будут упоминать о ее деятельности и работах.
[Помещаю документы русского CV Зинаиды Шаховской, воспроизводя по возможности их графику и архитектонику, — Ю. К.]
КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ
Зинаида Шаховская, французская писательница и международная журналистка (free-lance) русского происхождения и бельгийская гражданка, родилась в Москве 30 августа 1906 г. (ст. стиль) на Сивцевом Вражке в семье князя Алексея Николаевича Шаховского, камергера, действительного статского советника и венёвского предводителя дворянства, и жены его, княгини Анны Леонидовны, урожденной фон Книна.
Образование получила спорадическое: от сентября 1916 до февраля 1917 г. в Екатерининском Институте в С. Петербурге, в 21–22 г. в Американском Колледже в Константинополе, в 23–24 г. в католическом монастыре Верлеймон в Брюсселе, в 25–26 г. в Париже в Протестантской Школе Социального Обеспечения, одновременно слушая лекции в Коллеж де Франс.
21.XI.1926 г. вышла замуж в Сергиевском Подворьи в Париже за Святослава Святославовича Малевского-Малевич (род. в С.Петербурге в 1905 г., ск. в Париже в 1973 г.).
Подлинная свидетельница своего века, Зинаида Шаховская вела подвижной и разнообразный образ жизни. Была она и в экваториальной Африке, знает все европейские страны, побывала в США, в Мексике, Канаде и вернулась впервые на родину (временно) 50 лет после своего рождения как жена С. С. Малевского-Малевич, назначенного в 1956 г. первым секретарем бельгийского посольства в Москве.
Многогранная ее деятельность позволила ей войти в контакт с разными социальными слоями. Ее творчество отражает в полной независимости суждения наш пестрый мир, находящийся в непрерывном движении.
| Награждения: | |
| Зинаида Шаховская — | Офицер ордена Почетного Легиона Командор ордена Искусства и Словесности (за совокупность произведений) Крест за [героический] побег (Бельгия) Медаль города Парижа и другие. |
Г.Е.
[этого сокращения
(в правом нижнем углу страницы)
я не понимаю, — Ю. К.]
КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
| 1932–1940 г. | : | Сотрудник в бельгийских литературных журналах. Специальный корреспондент газеты "Ле Суар", Брюссель, в Польше, Литве, Латвии, Эстонии. |
| Май-июль 1940 г. | : | Работа сестрой во французском военном госпитале. |
| С августа 1940 г. | : | Первые контакты с начинающим Сопротивлением. В сентябре 1940, после допроса в Гестапо находится под полицейским контролем с запретом выезда из Парижа. |
| Февраль 1941 г. | : | Нелегальный переход в свободную зону, в Экс-ан-Прованс. Участие в бельгийском Сопротивлении в Марселе. |
| 1.XI.1941 | : | Покидает Францию, направляясь в Англию через Испанию, Португалию и Гибралтар. |
| Январь 1942 г. | : | В Лондоне становится редактором AFI (Французское Информационное Агенство), бывшее агентство Havas, Fleet street, London — работала до 1 апреля 1945 г. |
| 1945–1947 г. | : | Военный корреспондент в Германии (Нюренбергский процесс), Австрии, Италии и Греции. |
| 1949 г. | : | Литературная деятельность в Париже. |
| 1951–1952 г. | : | Исполнительный секретарь FIAF (Международной Федерации Фильмовых Архивов) в Париже.
Организация съездов членов федерации в Остенде, Копенгагене и Риме. |
| 1961–64 | : | Сотрудник главной редакции французского радиовещания ORTF. |
| 1964–68 | : | В русской секции ORTF ответственна за передачи о французской культуре. |
| 1968–1978 | : | Главный редактор "Русской Мысли" (еженедельник) в Париже. |
| 1976 ? | : | Председатель жюри премии им. Даля, Париж. |
| 1981 | : | Создатель и редактор Русского Альманаха, Париж, и его собственник. |
РУССКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
— Стихи:
— "Отражения". Воспоминания о русских зарубежных писателях 20-30-х годов. Имка-Пресс. Париж. 1978.
— "Рассказы, статьи, стихи". Имка-Пресс. Париж. 1978.
— "В поисках Набокова". Эссе. La Presse Libre. Paris. 1979. Первая на русском языке книга об этом писателе.
РУССКАЯ ПЕРИОДИКА
До войны:
После войны:
— В зарубежьи :
— После 1990 г. в России :
и другие
[Открытка Шаховской, помеченная третьим января 1996 года, была, вероятно, приложена к утраченному новогоднему поздравлению. Написана она рукою приходившей к Зинаиде Алексеевне помощницы, может быть, Иоанны (Жанны) Потаенко (Jeanne Potaienko), и только последние слова, дата и подпись выведены рукою писательницы, — Ю. К.]
Это заглавный лист моей французской поэмки Quatre poèms pour l'homme seul, посвященной моему мужу в 1940 году, когда он пропал без вести. Иллюстрировал её оригинал французский художник André Marchand in quarto — сейчас в музее, в США. Тюльпаны замечательного сине-голубого цвета. Так что открытка праздничная!
[дальше рукою Шаховской]
С добрым приветом
ЗШ
3/1/98
Юри Колкер на память
[Юрий Колкер
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB]
[Mme Schakovskoy
16., rue Faraday
Paris 75017
France]
[17 сентября 1996]
[поздравительная открытка (Belated Birthday Card):]
Дорогая Зинаида Алексеевна,
С опозданием — но с неменьшей от этого любовью — поздравляю Вас с днем рождения и от всей души желаю Вам здоровья и творческих сил. Не сомневаюсь, что Ваша новая книга будет замечательна (и жалею, что она — не по-русски). Надеюсь, Вам понравились присланные мною цветы [через агентство Interflora и, конечно, от меня лично, не от Би-Би-Си, — Ю. К.]. Я не забыл о Вашем дне рождения, и вот тому свидетельство: с 11-го по 13-е сентября на волнах русской службы бибиси шла подготовленная мною небольшая передача [в моём радиожурнале Парадигма (1990–1999), — Ю. К.], в которой я рассказал Вашу судьбу и процитировал кое-что из Ваших сочинений. Но как раз после этого, неделю назад, на меня разом свалилась уйма дел, я завертелся, — и тут, действительно, пропустил Ваш юбилей. Не обижайтесь. Вы бесконечно много значите для меня. Вы едва ли помните это, но Вы писали мне в Ленинград в начале 1980-х, когда я сидел в ленинградских кочегарках и готовил двухтомник Ходасевича. Ваши письма — из Парижа в Ленинград — были для меня письмами с родины на чужбину.
Мои жена и дочь присоединяются к моим сердечным поздравлениям. Обнимаю Вас. Всегда Ваш
[подпись]
|
25 9 96 |
[16., Faraday 75017 Paris] |
Милый Юрий,
Спасибо — за память, за пожелания, [а] цветы были излишни. Единственное что радует и согревает мою старость — это сознание, что хоть и малым, но могла порадовать кого-то (15 лет тому назад) [то есть Шаховская помнит, что наша с нею переписка началась в 1981 году, 15 лет назад, — Ю. К.].
Я уже не отвечаю на письма, но бывают исключения. И я Вас помню — Мнемозина еще со мною.
Сердечно желаю Вам, жене и дочери не только здоровья, успеха, но и радости.
Благодарю за передачу по волнам, есть у меня несколько друзей в России…
Еле-еле, по телефону, продиктовала текст в РМ [в парижскую газету Русская мысль, главным редактором которой Зинаида Шаховская была с 1968 года по 1978 год], вряд ли хорошо написанный.
Обнимаю всех трех лондонских Колкеров.
Зинаида Шаховская
Я никогда не обижаюсь [ответ на моё «Не обижайтесь» в запоздалом поздравлении с юбилеем, — Ю. К.].
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
22 октября 1996
Mme Zinaïda Schakovskoy
16 rue Faraday
75017 Paris
France
Дорогая Зинаида Алексеевна,
большое Вам спасибо за Ваше письмо от 25/09/96 и открытку с чудесной репродукцией Малевского.
Посылаю Вам лондонскую русскую газетку со статьей о Вас [№29 Независимой русской газеты (сентябрь–октябрь 1996) с моей статьёй Последняя из Обезволпала под псевдонимом Никифор Оксеншерна, — Ю. К.].
От всей души желаю Вам здоровья и бодрости. Обнимаю Вас.
Ваш
(Юрий Колкер)
[Ниже следует единственное письмо, полученное мною от Зинаиды Шаховской в компьютерной машинописи, выполненной, конечно, кем-то из помощников писательницы. Не совсем обычное обращение Шаховской ко мне (тоже единственное в нашей переписке) вызвано, может быть, не только моей пятнадцатилетней почтительностью и благодарностью к моей корреспондентке, не только цветами, посланными ей мною на ее 90-летие, но и тем, что с 1995 года я, в качестве продюсера русской службы Би-Би-Си, иногда брал у нее телефонные интервью для передач этой службы. Единственное сохранившееся у меня интервью с Шаховской (сокращенное и отредактированное) — в моей передаче 1996 года о Георгии Адамовиче, — Ю. К.]
28.5.1997 г.
ПАРИЖ
Доброжелательный ко мне Юрий Колкер!
Хотя я физически и скована артрозом всех суставов, включая необходимых для меня рук, мозг мой не по летам действовен [может быть, ошибка писавшего под диктовку, — Ю. К.]. Я давно мечтала прочесть в английском переводе «В поисках Набокова», но никогда не было времени и навыка искать себе издателя, посколько [sic] все мои французские книги шли самотеком.
Литературного агента у меня в жизни не было, а в Англии сейчас современников моих нет.
Вы совсем освоились в Англии [в этом моя корреспондентка очень далека от истины, — Ю. К.], и я думаю, что Вы, может быть, согласились бы помочь мне и стать моим литературным «агентом». Это можно оформить — здесь, на Западе, есть готовые формы условия — а даровым трудом я не пользуюсь. Самое лучшее — найти известного переводчика, природного англичанина, у которого уже есть связи с представителями англоязычных издателей.
В США существует набоковское лобби ревнителей памяти Набокова. Они установили цензуру над набоковианой, как, например, Симон Карлинский. Эту цензуру не могли пробить даже русско-американские профессора, отклики которых я прилагаю [среди присланных мне Шаховской материалов есть отзывы о ее книге (с ее ответами на них), но я не нахожу откликов «русско-американских профессоров», то есть, как я понимаю, литературоведов, родившихся в СССР, — Ю. К.]. Поэтому надо обращаться прежде всего в известные английские издательства, можно и в канадские или австралийские. В частности, в Англии к Набокову, как писателю, относятся гораздо более сдержанно, чем в Америке.
Обращаю Ваше внимание, что моим английским издательством, в котором были переведены и изданы 2 мои книги, было «Jonathan Саре». Но директора этого издательства, моего друга, там уже нет. Да и директора других мне известных издательств давно заменены более юными.
Посылаю Вам, хотя, вероятно, у Вас и имеется, «В поиске Набокова» [ошибка переписчика; книга Шаховской называется В поисках Набокова; в моем экземпляре книги автограф Шаховской датирован не днём написания настоящего письма (28 мая 1997 года), а 4 сентября 1997 года, днем, когда я навестил Шаховскую в Париже; — Ю. К.] и отзывы в США и во Франции.
Напишите мне, интересует ли Вас мое предложение. Ввиду моего преклонного возраста я ничего не имею против того, чтобы определенный процент моих авторских прав (с английских изданий) поделить с Вами.
[подписи почему-то не было]
P.S. Gordon McVay, professor, University of East Anglia.
Надеюсь, что он здравствует. Он сотрудничал с большой охотой в моем «Русском Альманахе». Думаю, что если Вы свяжетесь с ним и скажете, что я не могу сама писать из-за артроза рук и поручила Вам передать и мой самый добрый привет, и просьбу помочь хоть советами, если его не заинтересует быть переводчиком.
[Предложение Шаховской я принял лишь 4 сентября 1997 года, при личной встрече с нею в Париже, принял неохотно и только наполовину: не согласился становиться ее официальным литературным агентом, работающим за вознаграждение, но изъявил готовность попытаться содействовать переводу и изданию книги В поисках Набокова (которую совсем не любил и не ценил), оговорив, что времени и сил у меня мало, всё уходит на борьбу за выживание, так что не следует ожидать от меня многого, — Ю. К.]
[Спустя три дня Шаховская пишет мне ещё раз, видимо, поняв, что не договорила насчёт профессора Маквэя, возникшего в предыдущем письме ниоткуда и без видимой связи. Письмо написано ее рукою, на обеих сторонах каждой из двух карточек величиной с почтовую открытку, — Ю. К.]
| Paris 1 6 97 |
[16., Faraday 75017 Paris] |
Милый Юрий — отчество простите забыла. А у меня к Вам просьба — очень спешная (в мои годы все спешно). Мне нужно знать в добром ли здравии Professor Gordon MacVay. Адрес его у меня таков:
31 Oakfields Road,
Norvich NB4 6XF [точнее: Norwich NR4 6XF].
В 80х годах он был профессором в University of East Anglia. Он был мною приглашен в «Русский Альманах» и по переписке нашей судя очень мило ко мне относился. Связей у меня других в Англии больше нет — да вот Вы еще — на Вас и надеюсь. Пожалуйста, ответьте мне обратной почтой — и простите за просьбу. Хорошо было бы и телефон его узнать — а то сами видите, как я пишу — это для меня длительное мучение — для корреспондентов не менее мучительно читать мои каракули.
Если Вам удастся (и недорого) позвоните мне по телефону — чтобы сказать — «поиски начаты». Адрес же лучше сообщите письменно, а то могу ошибиться его записывая. Живу одна — раньше приходили доброволицы — чаще женского пола — а теперь одни состарились, а другие заняты своими делами. А ведь и у меня дела еще есть — посколько умишко мой думать не отучился. Трудно и ему, и мне, быть в затворе… и молчальниками на двух языках.
Надеюсь, что у Вас все благополучно и Вам и Вашим желаю здоровья, успеха, радости… С дружеским приветом
Зинаида Шаховская
(и на обороте)
Звонить мне можно между 9 и 10 ч. утра — или от 7 до восьми (pm) вечера. В другое время я на телеф. не отвечаю.
[Усталость, подавленность, безнадёжность — вот моё состояние в эти дни. Косвенное тому свидетельство, — две досадные описки в приведенном ниже письме: вместо rue Faraday я пишу rue Fadaray, хоть я и бывал у Шаховской на улице Фарадея и адрес писательницы знал на память; а вместо 1997 года ставлю 1996, — Ю. К.]
| 58 Milton Drive |
| Herts WD6 2BB |
| Borehamwood |
| England |
| 5 июня 1996 [на самом деле 1997] |
| Mme Zinaida Schakovskoy |
| 16 rue Fadaray [правильно: Faraday] |
| 75017 Paris |
| France |
Дорогая Зинаида Алексеевна,
спасибо за Ваше письмо. Отвечаю немедленно. Разумеется, я сегодня же сделаю всё, чтобы отыскать профессора Мак-Вэя — и сразу же дам Вам знать о результатах моего поиска.
Не хотите ли Вы, чтобы я поискал в Париже людей, которые могли бы помогать Вам? [Престранное предложение! Я, выходит, допускал, что у Шаховской, многие десятилетия прожившей во Франции, награждённой французскими орденами, меньше друзей и знакомых в Париже, чем у меня, недавнего лондонца, — Ю. К..]
Любящий Вас,
(Юрий Колкер)
[Из моего приведённого ниже письма к Маквэю видно, что я не вовсе обманул Шаховскую: написал профессору в тот же день (не помню, правда, звонил ли Шаховской), однако ж это не значило «сделать всё»… И какую рассеянность я проявил! В моём письме к Маквэю целых три ошибки, из которых две непростительны и могли на недели отсрочить контакт с Маквэем, которого Шаховская так ждала. Что я опять переврал адрес Шаховской (написал rue Fadaray, вместо rue Faraday), потому что использовал, не глядя, ту же шапку текстового файла, — сущий пустяк; Маквэй, конечно, понял, что к чему (он, скорее всего, и без меня знал адрес писательницы, хранил его с 1981 года, когда принимал участие в работе над Русским альманахом). Хуже, что я, не проверив адрес Маквэя, воспроизвожу неточный адрес, указанный Шаховской (NB4 вместо NR4), — но и тут ещё беда невелика; королевская почта — превосходный механизм, на таком она не спотыкается. Беда в другом: я не справился о теперешнем адресе Маквэя, хоть и мог это сделать, не подумал, что с 1981 года прошло 16 лет, и адрес мог измениться (профессор, действительно, переехал в другой город — но письмо всё-таки дошло). А совсем плохо то, что я не указал Маквэю, в какие часы можно звонить Шаховской, забыл, что большую часть дня она к телефону не подходит. Как я мог так оплошать?! Не знаю. Стыжусь, а деваться некуда. Не валю вину на почерк Шаховской, действительно, изнуряющий; не мог я не дочитать ее письма. Не оправдаюсь и состоянием стресса, в котором безвылазно жил в эти месяцы, спасибо проклятым бибисям. Горькая правда состоит в другом: я не понимал, что в 90 лет человек считает уже не дни, а часы своей жизни, — Ю. К.]
| 58 Milton Drive |
| Herts WD6 2BB |
| Borehamwood |
| England |
| 5 июня 1997 |
| To: Professor Gordon McVay |
| 31 Oakfields Road |
| Norwich NB4 6XF [правильно было бы: NR4 6XF] |
Dear Professor McVay,
I’m writing on behalf of an aged lady, Mrs Zinaida Schakovskoy of Paris (she is 91 this September) who urgently wonted to hear from you. Her address is:
Mme Zinaida Schakovskoy
16 rue Fadaray [та же дислексия, что и в предыдущем письме к З. Ш.!]
75017 Paris
France
and her telephone number, 33 01 46 22 23 55 (notice please the new area code of Paris). Be so kind, drop a few lines to inform me whether you are willing to contact her. [Характерный момент: я не прошу Маквэя позвонить мне, что ему было бы куда легче, и не даю номера моего телефона, а прошу написать мне. Почему? Потому что не выношу телефонных разговоров, но еще не догадываюсь о причине этого: не понимаю, что слух у меня слабеет. Другая причина та, что телефонные разговоры в ту пору были дорогим удовольствием (а международные, хоть это сюда не относится, — очень дорогим). В итоге Маквэй всё-таки находит меня через Би-Би-Си и звонит мне, — Ю. К.]
Sincerely yours
Yuri Kolker
| 58 Milton Drive |
| Herts WD6 2BB |
| Borehamwood |
| England |
| 19 августа 1997 |
| Mme Zinaida Schakovskoy |
| 16 rue Faraday |
| 75017 Paris |
| France |
Дорогая Зинаида Алексеевна,
надеюсь, Вы давно уже получили письмо или звонок от профессора Мак-Вэя, но — на всякий случай — вот его адрес: 5 Newcombe Road, Westbury-on-Trym, Bristol BS9 3QS. Я написал ему сразу же по получении Вашего письма от 1/06/97, но у него переменился адрес (он даже переехал в другой город), и позвонил он мне лишь спустя некоторое время. Стыжусь, что не написал Вам раньше, но помню о Вас постоянно и люблю Вас по-прежнему. Некоторым оправданием может мне служить хроническая нехватка времени. Я работаю с утра до вечера без выходных и отпусков. В последние годы я живу исключительно на заработки от сочинительства и переводов — и Вы легко представите себе, каково мне приходится. Тем не менее сейчас наметился у меня некоторый просвет — и я бы хотел, разумеется, если Вы позволите, навестить Вас в начале сентября. Пожалуйста, дайте знать, могу ли я на это надеяться. Это будет (если будет) ни в малейшей степени не деловой визит: просто я хочу Вас видеть [Шаховская могла рассчитывать именно на визит деловой]. Как раз 15 лет назад [точнее: 15 с половиной, в марте 1981], в Ленинграде, я получил от Вас первое письмо (я тогда занимался Ходасевичем), и с тех самых пор Вы очень много для меня значите.
Как подвигается Ваша работа? Я сознаю, как тяжело Вам писать, но был бы счастлив получить от Вас весточку. Незачем говорить, что я храню каждое Ваше письмо.
Любящий Вас,
(Юрий Колкер)
[С 3 сентября по 5 сентября 1997 года я был в Париже, в гостях у генетика Раисы Львовны Берг (1913-2006). На другой день по приезде, 4 сентября 1997 года, я навестил Зинаиду Шаховскую в ее квартире на улице Фарадея. Этой датой помечены два ее автографа мне: на книге В поисках Набокова и на ее «собственном детище», Русском альманахе (1981). В этот приезд я получил от Шаховской некоторые из ее архивных материалов (ее воспоминания о семье Набоковых, ее возражения критикам, статью Саймона Карлинского в газете Washington Post с перепиской вокруг этой статьи, и др.). С приведённым ниже письмом я возвращаю Шаховской эти материалы, оставив себе их копии. Это была моя вторая и последняя встреча с Шаховской, — Ю. К.]
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
[Mme Zinaïda Schakovskoy
16., rue Faraday
Paris 75017
France
13.09.97
Дорогая Зинаида Алексеевна,
еще раз поздравляю Вас со св. Александром Невским [то есть с днём рождения. Шаховская всегда помнила, что родилась ровно через 172 года до перенесения мощей Александра Невского в Петербург (12/09/1724) и дорожила этим совпадением, — Ю. К.]. Я был счастлив слышать вчера [по телефону] Ваш бодрый и молодой голос.
Возвращаю ту часть Ваших заметок, которую мне полагалось скопировать и вернуть. Пока никакого движения в сторону осуществления Ваших планов нет: люди, с которыми мне необходимо связаться, отсутствуют в городе. Но прошу Вас верить, что я не потеряю ни одного дня, когда они вернутся, – и вообще сделаю всё, что в моих силах.
Обнимаю Вас. Привет Ване [то есть волонтёрке-помощнице Шаховской, Иоанне Потаенко, которую Шаховская звала Ваней].
Преданный Вам
Юрий Колкер
[Перед отъездом из Парижа я обменялся адресами с помощницей Зинаиды Шаховской, молодой сибирячкой Иоанной (Жанной) Потаенко — с тем, чтобы облегчить связь с писательницей, не беспокоить её лишний раз мелкими вопросами, требующими быстрого отклика: переложить мелочи на помощницу. Жанна, между тем, сама ещё далеко не была устроена в Париже, а после этого моего письма, на которое она ответила открыткой, стало ясно, что и быстрого доступа к интернету у нее нет. — Ю. К.]
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
Tel.: ++ 44 181 207 3616
e-mail: yuri@kolker.demon.co.uk
13.09.97
Mlle Jeanne Potaenko
120, rue de la Tombe Issoire
75014 Paris
Дорогая Жанна,
позвольте еще раз от души поблагодарить Вас за помощь и обязательность, а главное — за то, что Вы делаете для Зинаиды Алексеевны.
Я пребываю в крайнем затруднении: я чувствую себя Вашим должником – и не нахожу способа вернуть долг. Поверьте, это — не пустые слова, мне очень хочется сделать для Вас что-либо не совсем бесполезное. Безумно обидно, что трудности с визой не пускают Вас в Лондон. Тем не менее, помните, что в Лондоне у Вас есть человек, который всегда с радостью откликнется на любую Вашу просьбу.
Всего Вам доброго.
Юрий Колкер
[Ответная открытка Жанны Потаенко даёт представление о том, чем в это время занималась Зинаида Шаховская, и о том, какова была помощь Жанны. Рукою Жанны написаны и два последующие письма Шаховской ко мне, — Ю. К.]
Дорогой Юрий!
Я была очень тронута вашей благодарностью, но уверяю Вас, что это излишне, особенно когда речь идёт о таком человеке, как Зинаида Алексеевна. Думаю, любой на моём месте поступил бы так же, т. к. все мы преклоняемся перед её личностью и талантом. Я продолжаю регулярно её видеть (и по дружбе, и по работе), и мы кропотливо создаём разоблачительную статью о Диане [принцессе Уэльской (1961–1997)], о которой говорилось ею при вашем визите. В «большой прессе» статья, видимо, не выйдет, лучшее время публикации уже упущено, но зато будет частью небольшой «книги воспоминаний», для которой у Зинаиды Алексеевны множество идей, впрочем как и, надеюсь, сил.
Всегда буду рада вам помочь, хотя бы в качестве гида в ваш следующий визит.
Всего Вам наилучшего. Жанна.
[Моей первой попыткой пристроить книгу Шаховской стало обращение в небольшое издательство Angel Classics, специализировавшееся на иностранной литературе, преимущественно немецкой и русской. Главного редактора и владельца издательства по имени Antony Wood (NB: не Anthony) я знал лично (и в ту пору ещё испытывал к нему доверие). Приведенное ниже письмо я послал ему факсом. — Ю. К.]
To: Antony Wood
From: Yuri Kolker
27 / 09 / 97
Dear Antony,
I’ve been to Paris visiting the oldest Russian writer Mme Zinaida Schakhovskoy (91), who asked my help in publishing in English her book In Search of Nabokov. The book was written in Russian, translated into and published in French and German but not in English. Mme Schakhovskoy knew Nabokov personally very well, helped him before he became famous and had a lot of letters from him (partly published). Do you think you and your publishing house may be interested in publishing this book? If not I will be very grateful to have got your advice on where shall I apply.
Please let me know your attitude as soon as possible.
Sincerely yours
Yuri Kolker
[Ответ от Антони Вуда пришёл в тот же день, тоже факсом. — Ю. К.]
To: Yuri
From: Antony
27 / 9
Dear Yuri
Nabokov: This wouldn’t be for Angel but John Murry might be interested. I’m in touch and will tell them what you say.
This on Monday; after I have a reaction I’ll be in touch with you.
All best.
Antony
[Получив от Антони Вуда имя и номер, я отправил факсом в издательство John Murray следующее письмо:]
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
Tel./Fax: 0181 207 3616
e-mail: yuri@kolker.demon.co.uk
3/10/97
To: Ms Caroline Knox
c/o John Murray Publishing House
50 Albemarle St
London W1X 4BD
Fax Ms Caroline Knox/ John Murray
Dear Ms Knox,
RE: A la recherche de Nabokov by Zinaida Shakovskoy
I am acting on behalf of a Paris writer, Mme Zinaida Shakovskoy, the author of A la recherche de Nabokov. I was told by Mr Antony Wood that your publishing house agreed to consider for publication this book originally written in Russian. Could you please confirm this and instruct me what shall be my next step. Should I find and submit a French copy? (Unfortunately, I have got just Russian one.)
Mme Shakovskoy, who was born a Russian Princess, is an extraordinary person. She participated in the French Resistance during the second world war. She published many works in Russian and French and twice won the French Academy Award. She is now 91, so the matter should not be postponed for too long.
Sincerely yours,
Yuri Kolker
JOHN MURRAY
50 Albemarle Street London W1X 4BD
Telephone (0171) 493 4361 Fax (0171) 499 1792
7 October 1997
Yuri Kolker
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
Dear Mr Kolker
Thank you for your fax concerning Zinaida Shakovsky's book. Please could you submit a copy in Russian for us to read.
With thanks
Yours sincerely
Caroline Knox
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
3 октября 1997
Mme Zinaida Schakovskoy
16 rue Faraday
75017 Paris
France
Дорогая Зинаида Алексеевна,
лондонское издательство John Murray (одно из лучших в Англии) готово рассмотреть вопрос об издании Вашей книги о Набокове по-английски, но редактор, с которым я говорил, хочет прочесть книгу по-французски — чтобы составить себе о ней мнение [когда я пишу это, я ещё не знаю, что John Murray Rublisher готовы будут взять на прочтение книгу по-русски, — Ю. К.]. Не осталось ли у Вас французского экземпляра? Если да, очень прошу Вас прислать его мне. Убежден, что Ваня Вам поможет (ей — большой привет) [Ваней Шаховская называла Жанну Потаенко, — Ю. К.].
Обнимаю Вас.
Юрий Колкер
[рукой Иоанны (Жанны) Потаенко]
16, rue Faraday
75017 Paris
France
7.10.1997
Дорогой Юрий!
Только что получила Ваше короткое, но интересное письмо о нашем Набокове. Французского экземпляра «Поисков» у меня быть никак не может, потому что, как я об этом написала, это была не только моя первая книга, написанная по-русски, но и первая книга на русском языке, о нём написанная.
Французы Набоковым интересуются мало. Кроме «Лолиты» и «Ады» книги его не расходились. Изучают его только русисты, у которых мой эссе [то есть книга В поисках Набокова] имеется. Мой издатель «Grasset» сразу мне об этом сказал.
“John Murray” — издательство хорошее, и я думаю, оно может судить и по переведенным на английский язык откликам американских профессоров [сейчас, в 2015 году, не знаю, что Шаховская имеет в виду; возможно, «отклики американских профессоров» были в числе материалов, которые, вместе с книгой В поисках Набокова, не вернуло мне издательство John Murray, — Ю. К.], и о французском отчёте Питера Равича [Шаховская имеет ввиду внутренюю издательскую рецензию, написанную в 1979 году на ее книгу]. Что же касается моих качеств как писателя, они отмечены английскими и американскими критиками в моей книге, вышедшей у Джонатана Кейпа [не знаю, и в 1997 году не знал, о какой книге идёт речь; вместо "Джонатана Кейпа" Жанна Потаенко написана "Джона Тэнкейпа", а Шаховская не проверила (фамилия Тэнкейпа по-английски не встречается; исправляю по смыслу; Jonathan Cape был известным лондонским издателем в 1920-1950 годах), — Ю. К.].
У меня имеется немецкий перевод «Поисков» paper-back издательства “Ullstein”. Но нельзя переводить книгу с переведенного текста — цитаты могут совсем изменить своё значение.
Неужели “Murray” не может найти английского специалиста по Набокову, критически относящегося к этому прославленному (особенно в США) писателю? Обнимаю Вас. Тепло приветствую Ваших. Когда будет время, подумаю, как послать Вам письмо, в котором подтвержу Ваши английские права на издание «Поисков». Сама я поживаю нормально — плохо: дел слишком много, а сил нет.
Зинаида Шаховская
[К письму был приложен фотографический портрет Шаховской 1949 года со следующей припиской на обороте:]
| Paris 7 10 97 |
Дорогому Юрию (Колкеру) на память о молодой — молодом — Jacques Croisé Paris 1949. Только что вышел мой первый роман Europe et Valérius прекрасно встреченный читателями — премией Парижа. С пожеланиями самыми дружескими.
[сбоку:] Jacques Croisé // Зинаида Шаховская
[Предыдущее письмо Шаховской меня в Боремвуде не застало: я был Петербурге и затем в Москве (с 5 по 27 октября 1997 года). О моем отсутствии приведенным ниже письмом сообщает Шаховской моя жена Т. К. Из письма Т. К. видно, что с предыдущим письмом (от 7 октября 1997 года) Шаховская присылает мне экземпляр своей книги В поисках Набокова для передачи в издательство John Murray. — Ю. К. ]
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
20 октября 1997
Mme Zinaida Schakovskoy
16 rue Faraday
75017 Paris
France
Дорогая Зинаида Алексеевна,
Меня зовут Таня, я жена Юрия Колкера. Поскольку Юра сейчас в России и вернется только через неделю, позвольте мне от его имени поблагодарить Вас за присланную книгу о Набокове, которую я немедленно перешлю заинтересованной стороне. Юра, разумеется, ответит Вам сразу по возвращении, однако я решила уведомить Вас о получении письма и книги, чтобы Вы не сочли юрино молчание невежливым.
Всего Вам доброго.
Искренне Ваша —
[подпись]
(Таня Колкер)
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
Tel./Fax: 0181 207 3616
e-mail: yuri@kolker.demon.co.uk
28/10/97
To: Ms Caroline Knox
c/o John Murray Publishing House
50 Albemarle St
London W1X 4BD
Dear Ms Knox,
RE: A book by Mme Zinaida Shakovskoy
Thank you very much for your letter of 7 October, 1997. Sorry I didn’t react immediately (just yesterday I’ve been back from Russia). Here please find a copy of Zinaida Shakovskoy’s book in Russian. A German copy is also available.
I also enclose some materials which you may and perhaps will ignore since your conclusion must be independent, but they are of some value for me, so I’ll be happy to have them back.
Please confirm you have got this parcel.
Sincerely yours,
[подпись]
Yuri Kolker
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
28 октября 1997
Mme Zinaida Shakovskoy
16 rue Faraday
75017 Paris
France
Дорогая Зинаида Алексеевна,
большое спасибо за Ваше письмо от 7.10.97 и фотографию. Надеюсь, Вы уже получили танину записку, объясняющую, почему я не ответил Вам немедленно.
Насколько я понимаю, издательство хотело для начала получить самое общее представление о Вашей книге с помощью французского перевода и лишь затем (если книга понравится) обратиться к оригиналу, — то есть они вовсе не думали переводить с перевода, что было бы крайне непрофессионально и несерьезно. Но за эти недели положение изменилось: теперь они согласны рассмотреть русский текст, который я им только что послал [то есть Т. К. не отослала книгу в издательство, как обещала (решила дождаться меня); чтобы не вдаваться в объяснения и, вместе с тем, точно отчитаться в сделанном, выделяю эти слова курсивом, — Ю. К.] (вместе с другими материалами) [какие материалы имеются ввиду, сейчас (2015) не помню; издательство не вернуло мне ни книгу Шаховской, ни "материалы"]. Ваши слова «неужели Murray не может найти специалиста по Набокову, критически относящегося к этому прославленному писателю» — по крайней мере преждевременны: в издательстве еще не знают, о чем идет речь, не сосредоточились на этом деле. Весьма вероятно, что Ваш критический подход будет воспринят как раз весьма положительно. Можно понять издательство и в том, что оно хочет составить свое собственное — независимое — суждение и не полагается на газетные и иные отклики.
Пишу Вам на другой день после возвращения из Петербурга и Москвы. Поездка была изматывающей. В обоих городах я читал стихи и вел переговоры с издателями и редакторами о моих сочинениях. Мои критические статьи идут на ура [об Айги и Седаковой] — притом в самых серьезных изданиях (последняя [об Айги] вышла в октябрьском номере Нового мира — и кто только меня не хвалил! [у москвичей была трудность: все понимали, что Айги бездарен, но не решались сказать об этом, ведь его хвалил Пастернак, его преследовала советская власть, и он — представитель малого, загнанного в угол народа. Чтобы сказать очевидное, нужен был человек со стороны; тут и пришлась к месту моя статья, — Ю. К.]), мои стихи нравятся меньше, ибо в них я самый отъявленный реакционер (эстетический, конечно; я давно применяю к себе это слово, нуждающееся в реабилитации). Общее впечатление от России у меня еще не оформилось, но по временам мне казалось, что я в преисподней.
На этом пока обрываю наш диалог. Обнимаю Вас. Привет и благодарности Жанне Потаенко. Всегда Ваш,
[подпись]
Юрий Колкер
[Как и некоторые из прежних писем Зинаиды Шаховской, приведённое ниже письмо написано рукою Иоанны (Жанны) Потаенко (Jeanne Potaienko), только последние слова и подпись выведены артрической рукою Зинаиды Алексеевны; стало быть, архитектоника текста и другая графика (кавычки, запятые, диакритика, описки и т.п.) не принадлежат автору, их я кое-где исправляю… но, конечно, обращение ко мне и пояснение к нему, — не выдумка помощницы (ей могут принадлежать разве что ненужные кавычки), — Ю. К.]
6.11.1997
Paris
Дорогой «мой» Юра
(«Мой» — это не посягательство на Вашу свободу).
Спасибо Тане за очень умное и краткое об’яснение Вашего молчания [я был в СПб и Москве]. Я хотела ей ответить, и поблагодарить ее, но сама я писать не могу, а помощниц у меня некоторое время не было.
Если бы я знала, что Вы будете в Москве, в России, во всяком случае, я бы Вас попросила кому-нибудь позвонить [не странно ли? ведь позвонить в 1997 году можно было и из Парижа]. У меня к старости и прочему ещё и случился конъюнктивит аллергического происхождения — глаза как у кролика, наполнены слезами, даже читать не могу.
Дело все не в этом, а в том, что я хотела бы хоть в простом письме на английском языке дать Вам подтверждение, что, предлагая Вам стать моим агентом для устройства моего эссе о Набокове, я, в случае успеха 1) должна Вам заплатить то, что по закону лит. агенту полагается из суммы, полученной при подписании контракта, [и] 2) хоть и рано об этом писать, после моей смерти, завещать Вам и мои авторские права на эссе «В поисках Набокова» в английском переводе.
В загробной жизни деньги мне, несомненно, уже не понадобятся. Французские права я оставляю моему французскому другу (а русские же, как считающие себя вне международных законов, вот уже 10 лет как пользуются этим правом). И я — не любительница хищений. И даже в проблематических возможностях считаю своим долгом обеспечить преданных мне людей.
Все это, конечно, в данное время не серьёзно. Серьёзно только то, что я перешла в «четвёртое измерение», и отказываюсь от всякого лечения. А то ведь стану Кощеем-Бессмертным.
В новой России обо мне всё помнят; вполне мило было написано обо мне и моём брате-поэте [зачеркнуто: "Странник" (Странник — таков был псевдоним Дмитрия Алексеевича Шаховского, 1902-1989, в юности писавшего стихи, а в 1926 году ставшего монахом и священником)], т. е. арх. Иоанне, в «Золотой книге эмиграции первой трети XX века».
Посылаю Вам, милый, мою ядовитую переписку с «Washington Post», — доказательство [того], какой строгий контроль держит надо мною набоковское lobby. [дальше рукой Зинаиды Шаховской] М. б. MacVay [то есть профессора-слависта Гордона Маквэя] она позабавит (если он англичанин, а если американец, то вряд ли).
Зинаида Шаховская
Желаю добра всей семье Вашей
[Ответа на следующее ниже напоминание издательству я не получил — быть может, из-за моей досадной оплошности: я использовал в качестве шаблона моё предыдущее письмо в издательство и, не доглядев, сохранил дату этого предыдущего письма, так что в издательстве могли подумать, что ответ на это письмо мне уже послан, — Ю. К.]
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
Tel./Fax: 0181 207 3616
e-mail: yuri@kolker.demon.co.uk
28/10/97 [на самом деле: 12/11/97]
To: Ms Caroline Knox
c/o John Murray Publishing House
50 Albemarle St
London W1X 4BD
Ms Caroline Knox/ John Murray
Dear Ms Knox,
RE: A book by Mme Zinaida Shakovskoy
Could you please confirm you have received a parcel from me sent 28 October, 1997, with a copy of Zinaida Shakovskoy’s book in Russian. (A German copy is also available.)
Sincerely yours,
[подпись]
Yuri Kolker
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
24 декабря 1997
Mme Zinaida Schakhovskoi
16 rue Faraday
75017 Paris
France
Дорогая Зинаида Алексеевна,
стыжусь, что молчал так долго, — да порадовать было нечем. Вашу книгу читает по-русски переводчик Пушкина Antony Wood [тот самый, из издательства Angel Classics, который рекомендовал мне обратиться в John Murray, — Ю. К.]. На днях я звонил ему: обещает вынести своё компетентное суждение к концу января.
В нашей жизни — никаких перемен: всё поглощает мерзкая суета в попытках заработать копейку. Кормлюсь по-прежнему мелкой посконной журналистикой, не оставляющей никакого просвета для чего-то более достойного.
Недавно узнал об увольнении [Арины и Александра] Гинзбургов из Русской мысли ["разгром газеты"; уволено было шесть человек; управление газетой, по словам Александра Гинзбурга, перешло в московскую патриархию]. Думаете ли Вы, что им чем-либо можно помочь? Если будет случай, передайте им от меня поклон.
Поздравляю Вас с наступающим новым годом
[подпись]
Юрий Колкер
[Это письмо, на куске плотной бумаги размером с открытку, писано (и, кажется, несколько небрежно) под диктовку кем-то из помощниц Шаховской, только даты и заключительные слова на выведены её рукою. Явные оплошности писца поправляю. — Ю. К .]
|
3 1 98 |
[16., Faraday 75017 Paris] |
Дорогой Юрий,
Я прекрасно понимаю все трудности Вашего положения. Мне и моим пришлось быть беднее самых бедных, поскольку были «лишенные отечества». Если дружеские пожелания могут быть действенны, то пусть мои для Вашей семьи благожелательного, здорового и удачного 1998 года хоть частично оправдаются.
Мне хотелось бы, чтобы я [убираю лишнее "бы"], пока я [ещё] на нашей общей планете, могла бы Вам пригодиться, хотя бы завещая Вам права на английском языке моего Набокова, даже и посмертные. Мне уже больше ничего не нужно. Если Anthony Wood [здесь Шаховская или ее помощник поправляют меня, потому что не поверили, что начертание имени переводчика — Antony, а не (более распространённое) Anthony, — Ю.К.] известный переводчик, то он, вероятно, знает и издателей. Американские и английские отзывы о книгах моих довольно хвалебны.
Обнимаю Вас и Ваших, сердечно
[дальше рукою Шаховской]
преданная Вам
Зинаида Шаховская
[дальше рукою помощника]
P.S. Передам по телефону Алику и Арине [Гинзбургам] привет. Помочь им весьма трудно, да и «РМ» недолговечна.
58 Milton Drive
Borehamwood
Herts WD6 2BB
England
21 марта 1998
Mme Zinaida Schakhovskoi
16 rue Faraday
75017 Paris
France
Дорогая Зинаида Алексеевна,
к моему величайшему сожалению, издательство John Murray не хочет печатать Вашу книгу. Официальной бумаги они мне вообще не прислали (таковы нынче нравы в Англии) — и это несмотря на мое вполне официальное письменное обращение, обмен звонками и факсимильными письмами, когда всё это начиналось, — а прислал мне записку рецензент Mr Antony Wood — записку совершенно невразумительную, общий смысл которой сводится к тому, что книга, мол, едва ли заинтересует английского читателя. Внятно объяснить, что, как и почему, — он не может или не хочет. Так что англичане оказались не умнее американцев.
В ближайшее время попытаюсь связаться с Harvill Press.
Вообще, я чувствую себя без вины виноватым перед Вами. И моя любовь к Вам как к писателю и человеку, и мой долг перед Вами и русской словесностью — подсказывают мне, что я должен, всё бросив, заниматься порученным мне делом издания Вашей книги по-английски. Но, во-первых, я совершенно лишен деловой жилки и беспомощен перед сильными мира сего; а во-вторых и в-главных, все мои силы без остатка снедает ежедневная рутинная тягловая работа, без которой мне (и тем, кто от меня зависит) просто не прокормиться. Так что, боюсь, больших надежд со мною Вам связывать не стоит — и лучше перепоручить это дело кому-нибудь другому. Выпавшая мне честь оказывается мне просто не по плечу. Вы сделали ставку на заведомого неудачника.
Не сердитесь на меня, если можете.
Любящий Вас,
[подпись]
Юрий Колкер
[Привожу последнее письмо, полученное мною от Зинаиды Шаховской. Дата в левом верхнем углу первой страницы и подпись на второй странице принадлежат самой Зинаиде Шаховской, остальное написано кем-то из ее помощников, притом со смысловыми сбоями и купюрами (которые, конечно, могли принадлежать и самой писательнице, диктовавшей в рассеянности). — Ю. К.]
| Paris 28 3 98 |
[16., Faraday 75017 Paris] |
Дорогой Юрий.
Спасибо за ваше письмо от 21го марта. Вы никак и ничем передо мной не виноваты, никакого обязательства у Вас по отношению ко мне нет и не может быть. Мне просто хотелось, поскольку я ничем другим Вам помочь не могу, постараться, хоть посмертно, принести Вам какую-то помощь. Я Вам очень благодарна [sic] за то, что отнимала у Вас даром время вместо того, чтобы Вам помочь. Простите меня.
Пожалуйста, не считайте себя «неудачником». «Удачников» нет, потому что никто из живущих не успел закончить то, что он задумал, Шекспир включительно. Не имея от Вас давно сведений, я беспокоилась не о своих делах, но о ваших личных; и по письму вижу, что у вас и у вашей семьи еще не все устроилось. Поэтому вопрос о Набокове просто остается открытым. Я тут занята судьбой картин моего мужа и переизданием двух моих французских книг. Я бы не принимала в этом участия, если бы меня об этом не запрашивали разные персонажи. Хоть и имею право ото всего отказаться, но с десятилетнего возраста и до сих пор боюсь быть дезертиром.
Пожалуйста, если я могу быть вам чем-то полезной хотя бы в новой России, с которой счеты у меня особые, или во Франции [фраза не закончена]. «Рус.мысль» по-моему кончается и там и тут — грызней, как обычно. Обнимаю Вас, приветствую вашу семью, и всем вам желаю, чтобы с вами [пропуск] нечто благоприятное.
[дальше рукой Шаховской]
Сердечно
Зинаида Шаховская
[На этом переписка заканчивается. Зинаиде Шаховской оставалось жить немногим более трёх лет; она умерла в Париже 11 июня 2001 года.]
1981—1998,
Ленинград–Париж
Иерусалим-Париж
Боремвуд, Хартфордшир, — Париж
помещено в сеть 19 апреля 2015
